Глава Шестнадцатая (1/1)

Отец мой умер от чахотки, которой болел очень долго – еще до моего рождения. Говорят, от нее умерла и мать, хотя я почти не помню ее лица. Чахотка – болезнь нищих, рыбаки часто глотают ее вместе с холодным воздухом и ледяной морской солью, но горячая похлебка, без которой в море не выживешь, и постоянная борьба с ветром заставляют их жить с ней годами. Отца я почти всегда помню счастливым: он кашлял только во сне и когда болел я сам, слабенький сын рыбака, растущий без матери. Тогда я видел на рукавах его потертого хаори алые пятна – они пугали, и я всегда просил отца не покидать меня. Он делал строгое лицо, брал меня на колени, целовал в середину ладошки и обещал остаться со мной до тех пор, пока я не найду свое место в жизни. Он обманул меня – мое место оказалось моим только спустя полгода после его смерти, до него мне четыре больших шага и два часа игры на сямисэне и танцев. За широкой шелковой ширмой люди пьют во славу поместья Такураги и шелковых нитей, сотни тысяч бабочек-шелкопрядов сейчас на первых ролях, хотя спящие волны и не рассказывают им об этом. Я слышу их голоса – они манят и жаждут меня, все, что я могу дать им сейчас, - мое изможденное тренировками и отчаяньем тело, ничего больше.

Госпожа Такураги молода и красива – она вдова, и все, что ей может и должен дать мужчина, с лихвой получает от красавца Рюоноске, который покровительствует сегодня мне. Чтобы получить его, она постоянно улыбается хозяину и готова выполнить любую его просьбу – хотя я не вижу в ее глазах ни благодарности, ни уважения. У нее мягкие пальцы, она с жалостью называет меня по имени – говорят, она стала матерью, точнее, была ею полторы недели, пряча личико младенца от завистливых и жестоких языков. Отцу ребенка тогда было пятнадцать, сам еще ребенок – неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы не деньги госпожи Такураги, способные спрятать лицо юного наложника от позора. Маленький плод греховной связи умер позже, а похоронили его под вымышленным именем – и тонкая алая нить, сорванная беременностью и родами, снова стала тянуть их друг к другу. Больше подобных ошибок великая хозяйка шелкового двора не допускает: мир может простить ей любовь к ребенку, но прощать ей ребенка от него никто не смог бы. В моем лице она, предприниматель и женщина, видит товар и дитя, быть может, ей и хочется пожалеть меня, но, если продажа не состоится, Рюи не будет больше принадлежать ей, и это приводит ее в отчаянье. Женское начало в ней побеждает материнское. Она советует мне выйти после первого стола, когда саке и тепло ее очага сделают гостей более податливыми и мягкими. Это не нравится хозяину – он боится, что я не вызову нужных эмоций, не повышу цену до уровня, достойного нашего поместья, достойного имен Саю и Кимихиро. Последние наставления звучат для меня как угроза – музыка грязных помыслов похотливых покупателей и жадного продавца:- Заставь их раскошелиться, Масаюки. И, кстати, отныне ты будешь известен как Ханаюки – Снежный цветок. Будь холоден и найди себе хозяина, который растопит твой лед. Иди же.Яркий свет бьет в глаза, вынуждая сощуриться и на мгновение забыть, зачем я здесь. Гул и музыка мгновенно умолкают, я теряюсь в длинном тяжелом своем одеянии, неловко вожусь с подолом, шпилька в моих волосах жалобно звенит – и только сейчас я кожей ощущаю сотни жадных взглядов, скользящих по мне. Хозяину нечего бояться: мне можно даже просто молчать, эти люди пришли сюда не выпить саке и полюбоваться шелком, они здесь ради меня. Четыре ряда длинных столов, четыре ряда знатных богатых людей, вожделеющих меня – главное угощение праздника. Звучат аплодисменты, вначале тихо и еле ощутимо – затем громче, и вот мои уши закладывает от громких криков, какими приветствуют меня мои будущие хозяева. В отражении стеклянных дверей напротив я вижу себя, но не могу узнать: с глянцевой поверхности на меня смотрит испуганное дитя в роскошной одежде принца, с оголенной из-за скользкой ступени ногой. Я слышу их голоса, я чувствую их, но не могу поднять утомленных бессонными ночами глаз. Я боюсь их и жажду поскорее спрятать лицо в рукавах, но с другой стороны шелковых занавесок на меня уже смотрят прекрасные в своей порочности глаза Цуру-сан, чей взгляд говорит мне стать сильнее и наконец показать им свое искусство. Подкошенные мои ноги больше не держат: я пытаюсь склониться, но поклон выходит сам по себе, а я припадаю щекой к жесткой циновке не в силах управлять своим телом. Аплодисменты смолкают, я не вижу, какие выражения застыли сейчас на этих ледяных лицах. Наконец, я слышу звонкий смех: госпожа Такураги смеется и ласково зовет меня по имени – едва подняв голову, я замечаю перед собой серебряный поднос, на который гости должны класть подарки для меня. Пока он пуст: тот, кто положит самую дорогую вещь, будет признан претендентом на покупку моей невинности. Слышна легкая музыка – здесь не любят кото, здесь, среди отпрысков знатных родов, ценна энка. Высокие красивые девушки начинают играть первые аккорды моей песни, с поклоном Рюи выносит мне новый сямисэн. Пальцы болят, а эти люди не пытаются слушать, но я должен играть – они здесь, чтобы купить меня.Наконец я легко касаюсь струн, и ощущение, что это всего лишь очередное занятие, заполняет голову. Голос мой дрожит, когда я начинаю петь, – пение не есть мое основное искусство, я всего лишь должен озвучить первый куплет, но тихие слова любви, легкой капелью звучащие в тишине, попадают в сердце каждому гостю. Мое пение прерывается тяжелым звуком ударяющегося о серебро металла – то господин Такимацу, послав своего слугу, кладет первый мой подарок – тяжелую бронзовую подвеску с настоящим изумрудом, что вызывает бурю восторга у зрителей. Я продолжаю петь, но делать это теперь особенно тяжело: на поднос сыплются подарки, один за другим, и дрожание сямисэна в пальцах становится привычным. Мне странно и неловко – мое пение не заслуживает такой щедрости, но, быть может, мое покрасневшее лицо и худые коленки заставляют этих людей пытаться приручить меня с помощью шпилек, колец и подвесок. Музыка смолкает – и новый шквал всеобщего восторга заставляет хозяйку выйти ко мне, чтобы снять с меня тяжелое верхнее хаори. Мы не гейши, мы не ойран, мы маленькие невольники – а обычаи этих мест разрешают показать потенциальному покупателю немногое из того, за что он вскорости отдаст деньги.

Я перестаю слышать стук своего сердца в этом гуле, только тишина внутри пустой головы и сдавленные крики восхищенной толпы – ничего более. Под крытым лисьим мехом хаори у меня верхнее шелковое кимоно из чистейшей ткани, рожденной сотнями тысяч легких бабочек. Другая такая же ничтожная бабочка укутана в эту ткань и выставлена на продажу. Я слышу голоса людей – они не из моего времени, они вне меня. Я слышу гул спящего моря, разбуженного моей песней. Хозяйка делает мне знак подняться: в ответ на подарки гостей я должен уважить их саке из собственных рук. Таково правило: передавая чашу, я обнажаю свои запястья, каждый гость может касаться их руками, потому что право это куплено ими, принадлежит им. Высокие стройные прислужницы ставят передо мной изящные фарфоровые пиалки – они созданы специально для этого дня, на дне каждой кандзи написано мое имя, точнее, не мое – но это не так уже важно. Мне помогают встать на ноги и пройти к первому столу. Изящная пиалка всего мгновение в моих пальцах – вот первый гость жадно вырывает ее, не отпуская моих детских рук. Я смотрю ему в глаза: они красивы и глубоки, но ничего, кроме греха, в них нет – там обнаженный и избитый я, захлебывающийся слезами. Другой берет пиалку самыми кончиками пальцев, брезгливо косится на меня, как будто я по своей воле продаюсь сейчас, – и в этом изящном профиле мне видится лицо целого мира, безмерно осуждающего меня за мое покаяние. Третий и вовсе приказывает слуге принять мой подарок и изучить мои руки. Пожилой почтенный слуга важно кивает, одобряя чистоту моих рук, его молодой хозяин кончиком языка проводит по сухим губам, приглаживая усы. Четвертый, пятый, шестой – а сколько их еще будет?.. Я смиренно выражаю свое уважение каждому из них, покорно улыбаюсь и жду конца стола. Один из гостей позволяет себе вольность – они не имеют права пока трогать мое лицо, но он моей же ладонью поднимает меня за подбородок к свету. Я вглядываюсь в лицо господина Такимацу: небеса его пронзительно синих, как у дочери, глаз заволокло тучами похоти и вожделения. Я помню его слова: он обещал купить меня и сделать своей игрушкой. Еще вчера это обещание причиняло мне боль, а сегодня среди сотен тысяч других покупателей он кажется мне более близким и родным, я почти прошу его взглядом закончить мою агонию, но он не слышит меня или не хочет слышать. Цуру-сан ведет меня к другому столу, и все начинается заново. Мучения мои продолжаются, а за окнами замирает час лошади и начинается час дракона. Тишина…… Я все еще жив. Я все еще стою – мне не положено сидеть, кроме как в глубоком поклоне. Хозяйка уже дала мне передышку: мой дебют вызывает у многих гостей желание обсудить меня за очередной сменой роскошных блюд. Я продолжаю играть на сямисэне, время от времени упражняясь в игре на веерах – искусстве взрослых женщин, за которым я, десятилетний мальчик, смотрюсь совсем игрушкой. Пальцы мои еле поспевают за мной, гостям нравлюсь и я, и мои умения – но лишь промахи заставляют их сердца сжиматься от восторга. Гора украшений на подносе растет, хозяйка довольна, я знаю это, чувствую ее счастливый взгляд кожей – но я еще не дошел до апогея этого вечера, не услышал имена тех, кто будет владеть моей первой ночью. Я утомлен и еле передвигаю ногами от страха и усталости. Госпожа Такураги дает очередной знак хозяйке – с меня уже сняли верхнее кимоно, теперь снимают и промежуточные, оставляя в легком нижнем из белого шелка, почти ритуальном. Это последняя смена одеяния – после меня уведут, и на самих торгах я не буду знать, кто купит мою девственность. Позже переодетого и готового меня отдадут покупателю до самого утра – а завтра на меня, как и на Кимихиро и Саю, будет заполнен специальный свиток, где по дням и по часам распишут все мое время. Я начну отрабатывать свой долг, я стану ближе к своей свободе. Цуру-сан посылает мне помощника для последнего номера – танца. Рюи, изящный в своей молодости, берет в проворные пальцы сямисэн, не забывая послать воздушный поцелуй госпоже Такураги.

Плавные звуки заполняют комнату, гости счастливы любоваться и им, и мной. Я поднимаюсь, чтобы танцевать, свет приглушают. Ныне я почти раздет – чтобы гости не видели моего обнаженного тела, меня скрывает полумрак. Однако позади за тонкими седзе загорается фонарь – мое отражение будет представлять меня, заставляя взрослые умы будоражиться желаниями. Я танцую: легкий взмах рукой – и вот я в виде нежного журавля с подбитым крылом, следующее движение – и изящная кошка выгибает спину. Это нежный танец, им раньше развлекали своих клиентов гейши, он легок и непростительно вызывающ, я слышу, как торопливо шелестят пачки купюр в руках моих клиентов, когда они бросают деньги на поднос. Теперь игра выходит на новый уровень: близится час моей продажи. Я закрываю глаза – и спящее море уносит маленькую бабочку на свои берега. Полумрак охватывает меня.