Глава Тринадцатая (1/1)

Говорят, чтобы юноша дольше оставался желанным, после первой ночи ему нужно дать полтора месяца покоя и отдыха. Хозяйка любит писать о своих наблюдениях в узорчатых свитках – на память будущему поколению, если, конечно, бог позволит нам продолжать жить. Опыт у хозяйки есть – сколько тысяч детей прошли мимо нее, канули в безвестность, перестали существовать, но сохранились в ее памяти… Особенно дорожит она воспоминаниями о тех, кто отрабатывал свое существование полностью, об особенных детях, воплотивших надежды старого поместья, подаривших нам и вот эту новую кровлю, и сафьянные диваны, и много метров расписного шелка. Таких в истории поместья было немного – пожелтевшие снимки со времен дебюта и локоны, срезанные с детских головок, - это все, что осталось от них. Хозяйка учит нас продаваться подороже, а в пример нам ставит тех, кто продался полностью, без остатка, словно не может для нас быть иных идеалов. Чтобы мышцы перестали болеть, необходимо принять ванну с ароматными маслами. Чтобы достоинство не бросалось в глаза клиенту, нужно надевать самые узкие хакама под верхнее кимоно. В ту осень, пока другие дети учили иероглифы и хокку древних мастеров, я учился иному искусству. Искусству снятия одежды, искусству сладострастия, искусству разжигать трубки поцелуями… Печальное спящее море поглотило меня. Я сдался.Я рассказывал – после того, как Масаки прекратила существовать для меня, я впал в уныние, а успехи мои канули в небытие, будто и не было их. Но, едва перестали стучать колеса повозки, увозящей наших именитых гостей, хозяин снова вызвал меня к себе, заставив доктора проверить мою физическую неприкосновенность, выписать мне множество бальзамов и мазей, а также настоек для улучшения состояния. Тренировки мои ужесточились, мне снова были назначены уроки каллиграфии и танца, а искусство игры на сямисэне проверялось каждый вечер и проверялось самой хозяйкой. Долгое время мне было невдомек, чем диктовано такое внимание, пока Кимихиро, заработавший на господине Мурамари новое одеяние и широкую золотую цепь с подвеской, не подсказал мне: гости видели мои фото и пожелали наблюдать меня в свой следующий визит, а господин Такимацу все еще горел желанием увидеть мой дебют, разжигая этим желание у других. Слухи обо мне – бледные, как воскресный шелк, – разлетались над старым поместьем, а позволить мальчишке без роду и племени опозорить их всех господа не могли. Времени оставалось очень мало, но мне было приказано приложить все усилия, чтобы оправдать чужие ожидания, – и я подчинился. Ноябрь едва занялся, набросав алые и золотые листья на скалы, окружающие спящее море, а я каждое утро тренировался улыбаться и подавать чай, выводил на бумаге иероглифы и заботился о своем теле, переживавшем последние дни девства. Я старался, мечтая наверстать упущенное и, быть может, во всем этом найти истинный смысл. Масаки печально смотрела на меня в узкое окошко, не понимая, очевидно, в чем же она была виновата передо мной, – невинная-непрощенная Масаки-сан.Я пытался найти объяснение, пытался оправдать ее – хотя и не было на ней вины. Теперь, когда мне стало легче, я понимал, что боль моя вызвана не просто тем, что я увидел ее, по-настоящему своего человека, обнаженной и похотливо стонущей, как клиентку. Нет, дело, конечно, было не в чистоте и искренности, которых она лишилась в моих глазах, – и даже не в жалком виде учителя, который не сделал ничего, на мой взгляд, чтобы его любила такая женщина, как Масаки-сан. Я простил бы все это, ведь именно благодаря ей я выжил, греясь в лучах ее молодости и красоты, – но забыть, забыть, что даже таким светлым взрослым человеком движет похоть, я не мог. Она такая же, как те, кто вскоре купит меня. Она ничем не лучше их, чертов голод движет ею, как и всеми. Масаки, которая кормила меня во время болезни с ложечки, которая укрывала меня, если я засыпал над книгами, которая переживала за меня, – она была ничем не лучше тех, кто ввергал нас в пучину спящего моря за свои собственные страсти, грешные страсти. Поэтому я по-прежнему обдавал ее холодом, если она пыталась говорить со мной. В десять лет сложно понять людей, которыми движут иные, неведомые ребенку чувства. А я, не готовый еще к половой жизни, но готовящийся всеми способами, и вовсе был лишен любого понимания. Масаки проходила мимо меня, полагая, что Цуру-сан запретила мне общаться с прислугой, дабы я мог полностью сосредоточиться, а я по-прежнему видел во сне обнаженную ее грудь, сдавленную чужими ладонями, и плакал о самом себе – я все еще был эгоистом.Последние дни перед дебютом протекли спокойно, и ровно за неделю до праздника шелка хозяин уехал в Киото по делам, взяв с собой в качестве сопровождающей и визитной карточки поместья красавицу Саю. Мы лично провожали их – по старому обычаю над их головами рассыпались искры из старого потертого кремня, а на голову Саю Цуру-сан накинула легкое покрывало, дабы точеное личико не смущало ничьи умы в дороге. Саю не будет работать в Киото – это территория гейш и красавиц ойран, но ее внешность привлечет тех, кто захочет иных удовольствий, с девушками моложе и свежее, а значит, все дороги снова сойдутся в нашем поместье, чего и хочет хозяин. Нам оставалось только махать ей вслед. Наивная и светлая Саю работает не первый год и прекрасно знает, как заставить мужчину думать только об ее напомаженном личике, можно не сомневаться, что со своей работой она справится лучше, чем кто-либо, лучше, чем, возможно, стоило бы…Как только тяжелый гул хозяйских ног перестал раздаваться в пустых коридорах, мы ощутили себя свободнее, и детский смех зазвучал теперь не так сдавленно, как раньше. Цуру-сан была, конечно, не менее строга, но мы хорошо знали, когда она отдыхает, а когда покидает поместье, поэтому могли рассчитать свое время, чтобы выкроить в сутках пару часов на праздное безделье или любимые занятия. Я, конечно, не был исключением. Досуг я проводил в беседах с Юри или Дай-чаном, которые давали мне советы по поводу дебюта и беззлобно шутили над моим беспокойством, или играл с маленькой Момо, которая в последнее время выглядела более счастливой, чем обычно. Момо, обрадованная моим вниманием, тащила мне свои игрушки или рассказывала, что она ела в ?гостях?, как она называла дома своих клиентов, и, когда я задавал ей вопрос или угощал ее конфетами, печальные серые глаза ребенка озарялись недвусмысленной радостью, а маленькие пальцы тянулись к моей руке, чтобы впитывать мое тепло еще и еще. Мне нравилось с Момо, с нашим невинным персиком, выросшем на берегу спящего моря, девочкой, проданной и преданной собственными родителями и всем взрослым миром. Все злое, что происходило с этим ребенком, не сумело испортить чистого сердца, а Момо нашла выход: она наивно представила, что вся ее жизнь – обычное явление, стала находить в этом свои прелести, а то, что причиняло ей боль или внушало страх, считала явлением временным. Когда я спрашивал, что она делала в ?гостях?, она улыбалась мне и говорила только о конфетах и подарках, не замечая с какой жалостью я разглядываю синие следы грубых пальцев на ее детских ногах. Когда мы с Юри жаловались на строгость и несправедливость хозяев, она спокойно говорила нам, что Цуру-сан хорошая и заботится о ней. Сложно сказать, чего больше было в этом ребенке: чистоты или наивности, но мы оба понимали, что Момо уже не сможет без такого представления об окружающем мире. Если мы попали в поместье из теплых родительских рук, сохранив в памяти светлые человеческие идеалы, то она совсем не помнила себя вне поместья, искренне считая мир за старыми воротами, в котором мы были заперты, своим домом. Неокрепший разум ребенка нашел лучшее решение, чтобы спастись от отчаянья, – и мы не могли помочь ей лучше нее самой. Момо любила старое поместье, которое надругалось над ней. Момо искренне считала, что лучше, чем здесь, ей никогда и нигде уже не станет. А если кто-то мечтал о свободе или родном доме, она совсем не могла понять ни нашей тоски, ни нашего отчаянья. Я завидовал ей – влюбленной в спящее море, спокойно отдавшейся в руки жестокой судьбе и не растерявшей своей духовности, до сих пор рисующей на влажном песке и играющей в куклы. Я завидовал ей, но и жалел ее безумно.… Я искал Момо, потому что перед обедом она отпросилась поиграть за воротами, а прошло уже полтора часа и ее нужно было искупать. Мои тренировки были окончены, исписанный свиток лежал на столе хозяйки, а я шел искать доверенного мне ребенка, чтобы провести несколько часов с ней. Позвав ее, я не услышал ответа. За розовыми кустами, за изгородью и в бане тоже было тихо, значит, в поместье она так и не возвращалась. Я подумал немного и решился выйти наружу. Момо особенная, но она ребенок – окружающий мир для нее по-прежнему ярок и опасен, а я уже начал беспокоиться. Прошедшие месяцы сделали из меня испуганного мальчишку, никогда прежде я не выглядывал за ворота с тревогой и страхом, боясь быть застигнутым. Я звал девочку по имени и, наконец, услышал ее звонкий смех – Момо была у самых дальних скал, надежно скрытая ими от чужих взглядов и похотливых рук.- Момо-чан, - ласково позвал я, подходя к скалам, задрав кимоно повыше, дабы ледяные соленые капли не испортили нежную ткань. - Я же просил тебя играть неподалеку… Пора обедать…- Юки-ни, смотри, смотри же, Юки-ни. – В игристом ее смехе я услышал голоса двух девочек. - Море красивое, Юки-ни!- Красивое… - ошалело повторил я, наконец, подойдя к ней. Сердце мое замерло в ужасе: Момо сидела прямо на краю скалы, спустив маленькие ножки к бушующим волнам.- Азу-чан тоже нравится, она пришла сюда поиграть - а я показала ей море, - радостно сообщила девочка, протягивая ко мне ручонку, пока я старался делать аккуратные шаги к ней, чтобы не испугать. Вторая ее ручка указывала на скалу, расположенную неподалеку, мокрую от морской воды, – на скале стояла и смеялась со спящим морем в унисон крошечная девочка с до боли знакомыми мне голубыми глазами.- Азу… - прошептал я, и в этот момент она поскользнулась на мокром камне и медленно села на него, вцепившись пальчиками в собственное кимоно.- Азу страшно! - закричала Момо. - Юки-ни!..Через мгновение я уже спускался вниз, не обращая внимания на кричащих птиц и рождающийся шторм, – прямо к мокрым скалам, с которых маленькая жрица Адзуса смотрела на меня самыми голубыми на свете глазами.