Глава Одиннадцатая (1/1)

… Говорят, в северных морях есть корабли-призраки, ведомые только ледяным дыханием волн и непокоренными ветрами. Души тех, кто был предан или убит, собираются на палубе, время от времени прибиваясь к скользящим на обезумевших волнах кораблям живых, чтобы отправить их на дно морское или спасти от смерти. Отец говорил мне, что духов ведут справедливость и боги, а наш долг – чтить и бояться их. В темном подвале поместья, оплакивая Дайсуке, я понял, что духи никогда не станут страшнее тех, кто еще жив. В крошечной комнате среди старых порыжелых и съеденных молью кимоно я понял, что духов вовсе нет.Масаки красиво улыбалась. Я всегда это знал – с первого дня. Легкая усмешка приподнимала кончики ее бледных губ, обнажая белоснежные, как росинки, зубы, – а глаза оставались широко раскрыты. Ее серьезная улыбка придавала ей особенную красоту. Масаки прекрасно готовила: только ее искусство подслащало нам тяжелые тренировки и изнурительную диету, украденная горсточка риса и ломтик сушеных водорослей превращались в пышный сладкий онигири, за который можно было простить и нравоучения, и даже бамбуковую палку. Масаки заменяла наших матерей, потому что жалость и милосердие жили в ее открытом сердце – и этого хватило, чтобы я полюбил ее искренне и всей душой. Я был ребенком, но все равно мужчиной – и до тех пор, пока гордость вела меня, я оставался хозяином своей истории. Поэтому в тот дождливый день, когда Масаки навечно покинула мой мир, я не бежал по мокрому двору, стремясь уважить ее личное пространство и украденные у поместья два часа свободы, – я смотрел, я вглядывался в ее лицо, искаженное страстью и похотью, так не похожее на лицо моей Масаки, такое сходное с лицами тех, кто был готов купить меня.Мог ли я представить, что она способна так спокойно снимать верхнее кимоно, всегда туго зашнурованное, стянутое на пышной ее груди, к которой нельзя было привлекать внимания?.. Руки учителя скользили по ее телу, без стыда и совести лаская, – не так, как пишут о том в книгах, но грубо, жадно, стремясь пальцем зацепить горошинку соска, причиняя ей омерзительное удовольствие: она краснела и стонала, подставляя грудь пальцам, а во мне живы были ее слова, сказанные девочкам, что грудь создана для кормления младенца и только. Когда он стянул с нее нижнее кимоно, не разворачивая даже розового банта на ее тонкой талии, пальцами стягивая ткань с плеч, она и сама помогала ему раздеть себя, извиваясь на тонкой циновке, – ни дать ни взять обычная дешевая шлюха… И все-таки она была безумно красива – здесь и сейчас, в унисон злым бьющим в окна каплям ледяной воды, прекрасная на вершине собственных чувств, собственного грехопадения. И в знак моего согласия и принятия ее такой рука моя помимо воли потянулась к завязкам хакама, запуталась в них и забилась в этой сети в отчаянье и желании.Господин Рюоноске стар, низок, угрюм, умен и совсем некрасив. Какое право он имел срывать этот нежный цветок, растущий в поместье, но мечтающий однажды стать частью мира свободных людей? Я тоже расту здесь – положение мое еще более плачевное, а когда выпадет снег, я стану тенью самого себя. Однажды такой же старый, низкий и угрюмый купит меня за холодные монеты, заставив подчиниться и забыть собственное имя, – тогда почему же Масаки выглядит такой счастливой и вдохновленной в руках этого мужчины?.. И, наконец, освободившись от оков ткани и лент, будто вырвавшись в открытое спящее море, она позволяет ему лечь рядом, очень осторожно снимая с него форму: после он снова вернется к своим ученикам… На груди ее синеют следы его пальцев, губы дрожат, она стонет от его прикосновений, а его бесстыдные ладони касаются тех мест, что женщины должны скрывать, мест, откуда появляются на свет дети. Он не стеснен и не спрашивает разрешения, значит, ему позволено касаться всего ее тела, такого молодого, такого свежего. По сравнению с ней Рюоноске-сенсей выглядит каменным изваянием: он худ, сморщен, сгорблен и бледен, а то, что скрывала его набедренная повязка, опущено вниз, как головки полевых цветов после дождя. Похоть горит в его глазах, его движения полны ею – но возраст берет свое, так учила нас Цуру-сан. Мы должны будем уделять особое внимание клиентам старше четырех десятков зим, им необходима забота, понимание и помощь, как ни странно. Оказалось, Масаки прекрасно знала об этом – мягкие ее руки уже обвивали его шею, а нежные губы жадно тянулись к сухим и обветренным губам, но, не касаясь их, опускались чуть ниже, дотрагиваясь до кожи, – а дальше мои глаза отказались смотреть на нее, потому что рука уже сорвала шнуры и жадно касалась меня самого.С детства я помнил, как отец вынимал мою ручонку из штанов, когда я был совсем мал и с интересом изучал пальцами самого себя. Он говорил, что мужчина не должен никогда опускаться до рукоблудия, – бог грозы Райджу за это наказывает его мужской слабостью. В деревне были мальчишки, которые иногда рассказывали, как, подглядывая за молодыми девушками, купающимися в горячих источниках, или за собственными родителями, иногда играли со своим достоинством, получая в конце незабываемое удовольствие, после которого хотелось умереть и не воскреснуть. Я смеялся, слушая их рассказы, во мне тогда жила уверенность, что всему на этом свете рано или поздно придет свое время. Если сейчас отец не велит мне делать этого, значит, это действительно плохо или выглядит плохо, или позорит меня как мужчину. Оказалось, я был прав: это время на самом деле наступило. Немного раньше, чем полное мое взросление, немного позже, чем у других. Глубокий стон сорвался с моих губ, когда пальцы коснулись обнаженной головки; слава спящему морю, что слишком занятые друг другом учитель и Масаки не услышали меня. Я взволнованно смотрел на свое достоинство, которое становилось больше и тверже, детский страх непринятия того, что творится с телом, сдавливал меня, но коснуться снова безудержно хотелось, а первая белесая капля уже стекала по моим пальцам, заставляя липкий пот ползти по вискам и шее. Я дрожал, ослепленный собственной незрелой, а потому безудержной страстью, – и только вздохи Масаки далекими отзвуками снова и снова гасили мои небеса. Моя рука безвольно коснулась плоти еще раз, и необыкновенное чувство легкости опустилось на виски. Исступленно снова и снова я тянул руку к сокровенному, а взгляд мой блуждал по обнаженному телу Масаки; я презирал себя за порочную слабость, пока она поцелуями пыталась помочь Рюоноске-сану, помогая ими мне.Я видел все с самого начала, но совсем не знал, как происходит акт любви, если можно назвать сие любовью. Я догадывался, что в женском теле есть особые места, созданные для зачатия и рождения детей, но никогда не видел их ранее, не разобрал и сейчас, потому что по привычке ли, по наитию ли Масаки ладонью прикрывала себя, заставляя учителя дрожать от нетерпения. Он все еще не был готов, но, уже не сдерживаясь, ласкал себя, массируя собственные бедра, достоинство и складку бледной кожи у пупка. Одним движением большой руки он вцепился в волосы Масаки, такие шелковистые, длинные и красивые, притянул ее к себе – негрубо, но властно, и что-то в моей груди разорвалось, заставив задыхаться, а пальцы отпустили то, к чему прикасались. Я видел, как он заставил ее нагнуться, заглядывая в бездонные от желания и тоски ее глаза, а липкая нить слюны с кончика его языка тянулась по краю ее губ, пока она, словно измученная жаждой, ловила его дыхание. Я видел – тусклый огонек вспыхнул внутри ее глаз, и вот уже девичья рука плотно обхватила увеличивающееся в размере достоинство; большим пальцем она скользила по головке, а губами касалась мужского подбородка – как истинная женщина, как японка, она брала на себя сложную задачу – она казалась мне особенной. Но вот другая ее ладонь незаметно для возбужденного мужчины опустилась ниже, больше не скрывая нежное лоно, и пальцы ее медленно погладили сокровенное место, заставив гибкую спину выгнуться от наслаждения. Я не мог больше спокойно смотреть на это, дикое желание вскочить и убежать захлестнуло меня. Распаленный ласками Рюоноске-сан уже тянул ее на старую циновку – в пылу желания он не мог даже подумать, что ей будет больно лежать на жестких колючих веточках, но я думал об этом. Сжатые его ладонью ее груди, раздвинутые его коленями ее белоснежные ноги, темнеющий внизу живота треугольник, по которому бесцельно блуждала ее влажная рука, – я видел все и даже больше, потому что мгновение спустя он уже был внутри, был внутри дорогого мне человека, медленно погружаясь в распаленную плоть, глотая стоны и соленые капельки, стекающие по лицу.Она не сразу приняла его – содрогалась и делала движение, говорящее о том, как непривычно и непонятно впускать в свое тело кого-то другого, отличного от нее, на нее не похожего. Но вот он качнулся, подался вперед, уже не сдерживаясь, – и легкий вскрик сорвался с влажных девичьих губ, заставив меня дрожать от страсти и нетерпения – и страха того, что нечто подобное ожидает меня в ближайшем будущем. Теперь я точно знал, каково быть по-настоящему взрослым: мои танцы, песни и игра на сямисэне будут лишь прелюдией, а затем, когда торги окончатся, начнется новая партия. Вот о чем так печалилась Юри, вот о чем все время думает Дайсуке, когда ему удается украсть у нового хозяина час одиночества, – и значит, даже Кимихиро, Кимихиро и Саю, Мутсу и Рюи – и Момо, Момо-чан, нежный цветок персика, случайно выросший в дрянном поместье, - все они продают свои тела для подобных утех. Но мне становилось душно и больно не только от этого. Одна мысль о том, что я вскоре буду делать то же самое, заставляла меня тонуть в невыплаканных слезах. Я вспомнил и огонь фейерверков, и счастливого отца двух голубоглазых дочерей-жриц, ласкающего мое детское тело, и нежную ладонь маленькой Адзусы, мечтающей угостить меня данго, – ныне я был далек от ее чистоты и невинности, потому что ее собственный отец вскоре будет иметь возможность подчинять меня своим прихотям. Разве мог я теперь смотреть в глаза Масаки – после того, как видел ее кричащей и стонущей под прикосновениями этого совсем непримечательного мужчины?.. Как мне разговаривать с ней, если, возможно, такая же милая и добрая женщина, как она, в будущем станет выгуливать меня, как госпожа Такураги выгуливает счастливо-несчастного Рюи?.. Откинувшись назад, я почувствовал, как медленно и верно лишаюсь сил, а сжатый в легких воздух медленно покидает тело. Я перестал дышать – как будто вздохи ледяными брызгами спящего моря застыли прямо в груди, заставляя сознание раздваиваться. И пока одна его половина была там, на вязанной спицами циновке, другая рвалась вон, одним сильным движением толкая меня к соленому воздуху спящего моря, к его ветрам и несуществующим кораблям духов. Хватаясь влажными еще пальцами за горло, я бросился прочь, срывая гирлянды старых оби и отживших свое шелков, – запах их заставлял меня задыхаться еще сильнее, подкашивая ноги, раскалывая меня изнутри.

Последним движением я сумел оттолкнуть тяжелую дверь и выбежать на улицу, но удушье не отпускало меня вместе с неясным еще возбуждением, и последним, что я запомнил, был сдавленный вскрик напуганный шумом Масаки-сан, вскрик, который вместе с тем был стоном ее наслаждения.