Глава Десятая (1/1)

Время шло: дни сменялись днями, недели – неделями. Мое обучение выходило на новый уровень: я почти не проводил времени за каллиграфией, зато постоянно таскал тяжести, бегал и упражнялся в танце. Поместье, доселе ведомое мне как спокойный бездонный омут, стало напоминать самое сердце спящего моря: грозы и штормы случались то тут, то там, как всегда бывало в ожидании многообещающего дебюта. Хозяйка сказала мне, что никто не узнает о моем знакомстве с господином Такимацу, но она солгала, а я не стал ничего опровергать, потому что ложь – порок, а я и без того считал себя грязным после той встречи. Слухи, подобные черной буре, охватили меня, лишив надежды и возможности улыбаться Масаки и маленькой Момо как прежде. Я жил в ожидании окончательного своего падения, чтобы после, смирившись с тяжестью волн и глубиной спящих голубых просторов, исчезнуть для самого себя. Единственным осознанным желанием в те дни было увидеть могильный камень отца прежде, чем потеряю право называться его сыном. Но, естественно, никто никогда не выпустил бы меня за резные ворота – как будто мысли об отце могли помешать моим движениям и моему очарованию. Полторы сотни приглашений уже нашли своих адресатов – и ни один не отказался от меня, не выслал короткий вежливый ответ, полный презрения к такому событию. Время шло: дни сменялись днями, а надежда моя гасла – и только руки становились изящнее с каждым днем, а в танце моем мелькало столько отчаянья, что глаза хозяина загорались в воскресенье вечером, когда я показывал все то, чему успел научиться.Наступил ноябрь, последний месяц золотой осени, последний месяц моей духовной чистоты. Я торопливо завершал свое обучение, ежедневно подвергаясь экзаменам и проверкам. Хозяйку волновал мой вес, она мечтала, чтобы я остался таким же худым и изможденным до самого дебюта, а волосы мои росли, но не так быстро, как хотелось ей. По вечерам, принимая ванну, я терпел долгие процедуры по уходу за руками, ногтями, и тяжелые маски на волосы завершали мой туалет. Из пахнущего рыбой и нищим детством ребенка я постепенно превращался в некое подобие Кимихиро, изнеженного испорченного мальчишки с печальным взглядом. Но я пока еще отличался от них, держал голову прямо и не стеснялся чужих взглядов. Изредка наблюдая недвусмысленную жалость прочих ?взрослых?, я и вовсе падал в пучину отчаяния, теряя последние свои надежды. Особенно способствовал этому мой друг Дайсуке, который в начале осени нашел себе постоянного клиента и теперь проводил все время в его загородном доме. Я постоянно слышал, как он плачет, когда вечерами проходил мимо больших домов, – слезы его душили меня, но говорить с ним до дебюта мне теперь было запрещено, а когда я ослушался, его ударили бамбуковой палкой по тем местам, где не остается следов. Нам приходилось видеться украдкой, выкраивая короткие минуты, чтобы улыбнуться друг другу, похлопать по плечу, как в былые времена. Дайсуке привозил мне омияге, традиционные гостинцы, потому что в последние дни я почти голодал из-за жесткой диеты, а в рукава кимоно торопливо совал мне листки бумаги с нарисованными им горами и красочные буклеты с изображениями горячих источников и сизых горных перевалов. Я гордился им: несмотря на перенесенные унижения, мой друг все еще оставался мужчиной, отважно всматриваясь в собственное будущее, быть может, не без страха – но без отчаянья. Он даже стремился найти хорошее в своем клиенте, владельце большого магазина, иногда описывая его как человека смелого, с интересным взглядом на мир и бога.По ночам я засыпал в пустой своей спальне, куда иногда приходила Масаки, особенно в те дни, когда я хворал после тренировок. Теплая шершавая ее ладонь проверяла, нет ли у меня жара, а потом она ложилась рядом и иногда напевала мне колыбельные. После моего возвращения с фестиваля она и словом не обмолвилась о том, что предупреждала меня, а я наивно полагал, что ей все равно и она устала от моей глупости. В те дни Масаки была главной моей поддержкой, кем-то вроде старшей сестры. Урванное ею лакомство вроде пирожка с рыбой порой было моей единственной едой за целые сутки, а второе одеяло согревало после долгой ванны и игры на сямисэне. Масаки все еще оставалась мечтательницей, цветочный магазин в ее коротких рассказах мелькал все чаще, но теперь она говорила, что было бы неплохо, если бы и я смог поехать в ее родной город вместе с ней, помогал бы в доставке и стал бы ей настоящим младшим братом. Постепенно ее мечты передались и мне – в те дни любая здоровая работа и любая честная жизнь казались мне раем, главным человеческим счастьем. Я вспоминал голубые глаза Адзусы, которая мечтала показать мне кукол и угостить данго, пока ее отец платил за то, что совратит мальчишку немногим старше нее. Порок и благочестие ходили совсем рядом, но, благодаря Масаки и девчушке с голубыми глазами, мне казалось, что даже у меня не все еще потеряно. Долг будет выплачен – но ведь не уйдет же на это вся моя жизнь до глубокой старости?.. Возможно, однажды я сумею помогать Масаки в ее магазине, а с Дай-чаном мы навестим его обетованные горы, и рисунки Юрико будут сиять на полках самых роскошных домов… В такие моменты, прижимаясь лбом к прохладной руке Масаки, я вспоминал отчаянно прекрасный танец молодой жрицы, и тогда даже на мою темную жизнь спускался свет надежды, тусклый, но ощутимый, пока восемнадцатое ноября не оборвало его окончательно.В тот день с утра шел сильный дождь, шел стенами, окончательно погубив гибискус во дворе. Мы с Юрико, которая не работала, сидели на влажных ступенях и наслаждались запахами воды и мертвых цветов хозяйки, которой уже два дня не было – поездка в Саппоро за тканями заняла все ее время. Поэтому мы чувствовали себя свободнее, так как хозяин обычно не выходил к нам, оставляя на слуг и воспитателей. Юри рисовала на стащенных листах, я спрашивал у нее о порядке проведения дебюта. За прошедшие месяцы девочка очень изменилась: стала взрослее, смелее, ее молодая полурасцветшая грудь стала полнее, а движения бедер – мягче. Таких изменений я не наблюдал даже в Саю, которая была на полтора года старше и зарабатывала своим искусством на порядок больше. Юри была единственной среди ?взрослых?, кто никогда не жаловался на работу и режим, с одинаковым усердием она заботилась о маленькой Момо, которая в последнее время выезжала все чаще, и наглаживала километры шелковых лент для своих нарядов. Со времен ее дебюта прошло всего ничего – девственность ее купил неизвестный доселе военный, который впервые посетил в тот вечер поместье, а ныне она обслуживала восьмерых клиентов в разные дни, и никогда никто не писал на нее жалоб и не отвергал ее услуг. В глубине души я понимал мужчин: Юри, возможно, и не была ровней красавице Саю, не обладала детской непосредственностью Момо, но в ее ровном восприятии даже таких грязных вещей, в ее гордом профиле было что-то особенно теплое и волнующее, поэтому доходы ее и росли с каждым визитом. Кроме того, она лучше всех писала кандзи и была образованнее нас, а очки, которыми она иногда украшала свой носик, придавали ей особенную пикантность. Восемнадцатого ноября Юри была необыкновенно хороша в суконном бледном кимоно и накинутой сверху шали из чистого кашемира, а карандаш, зажатый между тонких ее пальцев, двигался с неописуемой скоростью, пока на бумаге не расцветал павлиний хвост и не склонялась в поклоне гейша с зонтиком. Юри ловила мой восхищенный взгляд, коротко поясняя мне, как я должен приветствовать гостей и на что большинство из них обращают внимание. Постепенно в моем сознании вырисовывалась полная картина моего будущего поведения на празднике шелка. На вопрос буду ли я должен вступить в близкий контакт с гостем, выкупившим меня, там же, Юри ответила загадочной улыбкой с долей женственной мечтательности. Если бы я не знал ее, подумал бы, что она кокетничает. Внезапно резкий скрип входной двери оборвал нашу беседу, заставив всматриваться в фигуру гостя под зонтом.Я поднялся и поклоном приветствовал его – мой бывший учитель, господин Рюоноске, пришел, чтобы позаниматься с Юри каллиграфией, как делал это раньше со мной. Пожилой человек оказал нам обоим честь легким кивком и традиционным приветствием. Обращался он к нам на ?вы? и очень уважительно, называя меня Масаюки-кун, а Юри – Юрико-доно. Она поблагодарила меня за беседу и, как всегда, степенно и медленно прошла за учителем в специальные покои для каллиграфии, куда праздный вход был строго воспрещен. Искусство требовало от ученика полной концентрации, посему каллиграфии мы учились в темной комнате в конце коридора, с плотно задернутыми шторами, под яркими лампами, на самых белоснежных листках, которые только можно было найти. Как только Юри и учитель скрылись, я снова стал наблюдать за тем, как прозрачные капли стекают по глиняным горшкам и мятым стеблям цветов, но это показалось мне скучным, потому что в такие дни совсем не пахнет любимым морем, а Масаки была занята на кухне – поговорить мне было не с кем. Единственное, чем я мог заняться, - пойти и посмотреть, как пишет кандзи Юри, и, немного подумав, я решил понаблюдать за ней из другого коридора, увешенного ветхими шторами и потерявшими блеск кимоно. Оставив зонт учителя мокнуть под дождем, я стянул с ног сандалии и через окно своей спальни вылез на крышу, высоко подняв полы домашних хакама. Через четыре минуты я уже неслышно шел по коридору, вдыхая еле ощутимый запах духов наших предшественников, которые были облачены в вытертые шелковые одежды, аккуратно развешенные то тут, то там. Наконец, я нашел комнату для каллиграфии, вот только Юри там не было: учитель сидел за низким столиком, а рядом с ним пристроилась Масаки, наливая ему чай.

?Вероятно, Юри пошла переодеваться, - подумал я, - а Масаки пришла занять учителя…?- Ты бледная сегодня, Масаки-сан… - неловко начал учитель, заставив мое сердце сжаться от фамильярного ?ты?. - Не захворала? Все-таки тут тебя заставляют работать сутки напролет.Его покрытая морщинами ладонь, закаленная тысячами идеально ровных иероглифов, коснулась щеки девушки, но Масаки вопреки моим ожиданиям не оттолкнула его руку, а напротив, поставив поднос на пол, прижалась к ней своей щекой, пока другая рука учителя расплетала ее высоко собранные волосы.Я неслышно охнул и отшатнулся от крошечной щели. Увиденное поразило меня и восхитило одновременно – настолько нежным было его прикосновение к той, кто была обречена проводить все время тут.- Ничего страшного, - прошептала она. - Простуда пройдет, данна-сама, а благодаря Юри-чин мы можем видеться два раза в неделю. Мне этого вполне хватает, данна-сама. Я поправлюсь, если вы будете думать обо мне, как прежде…- Я думаю, - произнес он. - Думаю каждый день. И ты прекрасно знаешь, что, если бы у меня были силы, ты бы давно ушла отсюда.В этот момент я был вынужден закрыть ладонью рот, чтобы не закричать от удивления, потому что она уже скользнула в его большие руки, а губы ее исследовали его лицо в поисках то ли ответа на ее вопросы, то ли просто наслаждения. Я не успел осознать, что вижу для моих глаз не предназначенное, но они уже целовались, целовались отчаянно и горячо, блуждая руками по телам друг друга со скоростью, с какой минуту назад на бумаге Юри возникали города и духи, ведомые грифелем ее карандаша. Мгновение – и они уже лежали на жесткой циновке, надежно защищенные темными занавесками, а настойчивые пальцы учителя тянули за пояс ее кимоно, стаскивая верхнюю накидку и лаская через рубашку девичью грудь и мягкий впалый живот. В этот же миг горячее чувство, похожее на то, что я ощутил, когда увидел полуобнаженное тело хозяйки, захлестнуло меня, отдавая тупой болью в низ живота, я вынужден был сесть в кучу старых тканей, наблюдая, как раздевается Масаки: рукав за рукавом, пояс за поясом…А то, что случилось после, повергло меня в шок: ни о чем подобном я ранее не мог даже подумать, и только дождь, оборвавший короткую жизнь хозяйкиного гибискуса, был тому свидетелем.