Глава Девятая (1/1)

- Мы дети спящего моря… Подними руку – золотая рыбка исполнит все твои желания…Плавный голос отца обрывается, возвращаясь ко мне шепотом, глухим и незнакомым. Я почти не пытаюсь высвободиться, я смирен и спокоен. Вот почему вместо уютных хакама мне дали эти нарядные шаровары – в них легко скользнуть рукой, даже такой большой и холодной, а окружающим я буду казаться счастливым ребенком на коленях у отца. Он не требует ничего, он просто касается моего тела – сейчас вот тут, вот тут, ближе… Но разве не нарушаю я отцовских заветов, разве могу я считаться мужчиной, пока долг тяжким бременем висит на его надгробном камне, на моем тонком запястье?.. Мне остается только молить бога о прощении и терпеть царапающее дыхание на шее, пока тот, кто оплатил мне эту вылазку, получает свою награду.Дыхание становится обжигающим, частым, и мужчина, не сдерживаясь, проводит языком по моей шее – это запрещено, но Цуру-сан не прерывает нашего знакомства, значит, оплачено. Остается только ожидание, ожидание и пустота – под аккомпанемент больших темных барабанов. Смеющиеся люди кивают музыкантам, дамы раскрывают нарядные веера – за ними прохладно, но почти не видно, чем заняты окружающие. Я больше не чувствую себя человеком, тело мое не вздрагивает, а стыда почти не ощущаю. Единственная мысль: дотерпеть, дождаться финала – горячит сознание, пока мужчина наслаждается запахом моих волос и подозрительно скоро развязывает атласные шнурки на своем поясе. Остальное мне пока не стоит видеть. Мой дебют еще не наступил – грядущее гладит мое детское тело колючей ладонью, за будущим тьма и вечный позор, но только так я смогу стать свободным… Отцовский голос снова звучит в моей опустевшей голове, а бой барабанов возвещает начало нового сеанса – те же руки снова тянутся ко мне, тот же голос снова зовет меня по имени, круг замыкается, а я брошен, раздавлен, смят.Отец назвал меня Масаюки, это красивое имя, и в наших местах редко встретишь человека с таким же. Он говорил, что имя пришло ему на ум, пока моя мать умирала в родовых муках, – море в тот вечер штормило, как будто уже предвидело печальное будущее сына рыбака. Я гордился своим именем, я мечтал однажды стать достойным его – но был ли у меня шанс избежать резных ворот поместья, я до сих пор не мог понять. Десятилетний мальчик, столкнувшийся с иной, ранее сокрытой от него стороной бытия, теперь я мог только подчиняться твердым пальцам, скользившим по внутренней стороне моих бедер, теребившим мою плоть, касающимся моих ладоней.Я знал, что нетерпение и страсть сделают свое дело – мне об этом говорили, хотя я и не предполагал столкнуться с этим так рано. Мой дебют был еще впереди, мужчина не мог овладеть мною полностью, но мог принести удовольствие самому себе. И должен был, потому что иначе похоть и темные мысли заставили бы его совершить насилие. Вот его руки больше не касаются меня, теперь они касаются самого мужчины, мне остается только сидеть на его коленях, умоляющим взглядом провожая нарядную толпу, для которой я всего лишь избалованное дитя, изнеженный сын своего отца и просто еле заметная тень в дальнем ряду. Когда все закончится, спящее море снова поглотит меня – будто и не было следов моих ног на усыпанных морской галькой дорожках. А мне придется чувствовать унизительное состояние, в котором мужчина не имеет власти над собой, еще не раз – но сейчас любопытство берет верх, я вслушиваюсь: горячее обжигающее дыхание, через которое прорываются редкие стоны – из-за песен и криков их не слышно – я ощущаю кожей, сердцем... Наступивший апогей заставляет меня молча сползти с коленей мужчины, потому что испачкать нарядный свой костюм я не могу, не заслужил еще. Изящная служанка в короткой юкате подносит хозяину шелковое полотенце, а на меня смотрит как на использованную лучину, сгоревшую дотла и уже ненужную. Я согласен с ней – именно так я себя и чувствую. Я уже могу встать на ноги, тяжелое дыхание мужчины обрывается, он затихает, молодая девушка помогает ему устроится на месте поудобнее, и вот я уже могу рассмотреть его лицо, в котором ни ненависти, ни презрения – только интерес, только темнеющая на дне взгляда похоть.- Хороший мальчик… - говорит он, и от его похвалы мрачные небеса разверзаются, поглощая меня. В тесноте обитых бархатом мест все еще слышны аплодисменты. Смуглая кожа, длинные жесткие усы, пронзительно голубые глаза – как бронзовая фигурка Будды с двумя нефритовыми пятнами на литом круглом лице. Грех, который он совершил со мной, оставляет печать похоти на его благородном лице, его охрана не смотрит на нас – обесчещенного меня и удовлетворенного его. Темное небо рассекают алые сполохи, фейерверк рвет небеса напополам. На одной половине – Дай-чан и встревоженная Масаки, а на другой вся праздная толпа тянет руки, чтобы продолжить процесс моего взросления, начатый голубоглазым хозяином. Мне нет прощения, я смог выйти наружу – но я все еще скован цепями сомнений, и даже спящее море сейчас не может спасти меня, я проданная золотая рыбка, я темнеющие на траве конфетти, потерянный любопытной хозяйкой шнурок от юкаты… На сцене больше не слышно музыки и песен, наступает время главного обряда – танца жриц. Цуру-сан будет любоваться ими, упиваясь властью над моим завершенным детством, а мне придется подливать саке тому, кто помог мне его завершить.

… - Так тебя зовут Снежок? – спросил он, опуская брови, – голубые озера его глаз помутнели от еле ощутимой дымки на ресницах. - Красивое имя… Масаюки.- Откуда вы его знаете? – невольно вырвалось у меня, потому что я точно знал: как только свершится мой дебют, именем моим станет название великой страны древнего народа или прозвище темного духа, как было принято среди только что повзрослевших. Но если Цуру-сан назвала будущему клиенту – хотя, возможно, уже настоящему – мое имя, значит, в красивой голове этой страшной женщины есть план.Он засмеялся и махнул рукой, делая мне знак не спрашивать дальше. На деревянном помосте зажегся свет, четыре высокие девушки в белых кимоно зажгли пропитанные маслом факелы и разложили свежее сено на пути к большому каменному алтарю. Цель фестивальных обрядов – получить благословение богов перед сбором урожая. Обряды эти, конечно, ничего не значат для тех, кто в празднике видит только возможность попробовать самые изысканные блюда и удовлетворить свою похоть молодым телом. Говорят, старшая жрица будет танцевать, наступая на острые травинки. Пока они не окрасятся алым в честь наступающего рассвета, танец не прекратится. Единственный праздник в году, когда сами боги любуются танцующей жрицей, воспевающей их силу и мощь, – в их честь зажжены факелы, а барабаны, под звук которых я потерял что-то безумно важное, затихли в ожидании ритуала.- Масаюки, внимательно смотри, как они двигаются. Этих жриц я подобрал в полуразрушенном храме возле Саппоро, когда черная оспа опустошила их родную деревню. За исцеление они были готовы отдать и свою верность, и свое искусство – а я купил их. Теперь они воспевают наши земли, эти нежные бутоны из далекой земли. Они принадлежат мне, я взрастил их.- Взрастили? – непонимающе еле слышно произнес я, вглядываясь в подозрительно знакомые мне глаза. - Кто же вы? Неужели настоятель храма?- Вовсе нет… - покачал он головой. - Плохо же воспитан ты, будущее дитя порока, раз даже имени хозяина не знаешь. Пожалуюсь на тебя Цуру-кун, в декабре ни один клиент не купит твою чистоту.

Он рассмеялся, растравляя и без того израненное мое сердце. На сцене заиграл нежный сямисэн, девушка с волосами цвета льна запела старинную балладу о красоте здешних мест. Однажды я уже слышал ее – в ночь, когда Дайсуке был ранен, старуха-прислужница пела не о спящем море… Восторженный мой взгляд не мог полностью охватить тонкую фигурку красавицы –в белоснежном кимоно, с алыми пятнами на лбу и запястьях, она, без сомнений, была прекраснее и Юри, и Саю, и даже хозяйки – как будто не богов просила спуститься с небес, а сама, услышав звук разбитого моего сердца, спустилась сюда. Я посмотрел на голубоглазого хозяина – его взгляд не отражал ничего, прозрачный, как пастилка от кашля или заледеневшее стекло. Тогда я понял, что эта жрица тоже была его собственностью, и горячая волна растопила мое сердце. Глядя, как по моему лицу стекают слезы, он улыбнулся. Служанка положила у моих ног шелковый платок.- Ее зовут Хару… Я назвал ее в честь весны, потому что родилась она в середине января, - медленно произнес он, растягивая имя. - Они с младшей сестрой мои главные жрицы и главная моя надежда. Я возрождаю старые танцы, когда-нибудь сам император решится заглянуть в глаза истории – и я буду рядом с его величеством.- С младшей… - осенило меня. - Девочка, любящая данго? Она ее сестра?- А ты уже познакомился с Адзусой… - Он задумчиво пригубил саке. - Будучи в моем доме, не зашел поприветствовать меня, хотя, наверное, так решила Цуру-кун… - Он улыбнулся, глядя, как сверкают в отблесках факелов льняные волосы девушки. - Твое испуганное лицо было очень сладким. Она добилась чего хотела, чертовка… И как тебе Адзуса, мой мальчик? Правда красавица? Как только ей исполнится восемь, участвовать в фестивале будет она. Я ращу ее с любовью, я ведь ее отец… Негоже, конечно, тебе встречаться с моей дочерью, но ничего не поделаешь, я не прячу ее, как ее возлюбленная мать.Он перехватил мой напряженный взгляд и рассмеялся: смех его маленькими камушками скользнул по моей шее, как полчаса назад скользили его губы. Я содрогнулся.- Я господин Хикиро Такимацу, владелец всех храмов на западном побережье. Боги благоволят мне. Как только наступит декабрь, ты тоже станешь моей собственностью, мальчик. Поэтому, если в следующий раз увидишь мою дочь, сделай вид, что не знаком с ней. Они очень любят свою мать и не простят тебе того, что ты в будущем заменишь ее в моей спальне.Не отрывая взгляда от моих возмущенных глаз, он поцеловал меня, проталкивая язык вглубь, к сомкнутым зубам и сжатым челюстям, – и только полтора часа спустя я, наконец, сумел осознать, что произошло со мной. За подаренное господину Такимацу удовольствие мой долг был сокращен, а походы к учителю и в храм прекратились. Теперь по специальному приказу хозяина все, кто выезжал в свет, возили с собой мои фотокарточки и приглашения на мой дебют, написанные на нежно-голубой бумаге, напоминающей мне о глазах Адзусы, с которой я больше не смел говорить.