Глава Восьмая (1/1)
Я искренне извиняюсь, что выкладываю главу за пять минут до окончания дня.Сутки провела в отделении, времени не было ни на что.Простите, больше такого не повторится.Жизнь обычного человека сера и темна без мыслей о лучшей доле. Мало кто может понять, что воспоминания – бремя, а мечты и надежды – бессмысленный груз. Мы дети спящего моря, нас несет темными волнами, и только мрачной глубине ведомо, какие острые скалы оборвут алые нити на наших запястьях. Нет смысла верить в прошлое: оно покинуло нас. Нет смысла думать о будущем: разве могло оно ожидать нас?.. Остаются лишь темные волны и утонувшее в них солнце, вокруг которого, как сотни тысяч жадных рук, кругами по воде разбегаются мятые лучи.
В хозяйском поместье темно и пахнет хвоей – наверное, перед фестивалем хозяева поручили слугам развесить колючие ветви, это хорошая примета. Я впервые в таком богатом доме и, скорее всего, единственный раз в нем я гость. Служанка ставит передо мной чашку чая, чаинка плавает вертикально - знак удачи, а аромат заставляет сердце сжиматься от восторга. Пока Цуру-сан навещает хозяйку дома, я ожидаю ее за блестящими от воска фусума. Гул радостной толпы возвещает о начале праздника – там, за окнами, темнеют облака, а фонари отбрасывают яркие пятна на праздничные юката девушек. Вскоре и я смогу присоединиться к счастливым в слепом неведении людям, сольюсь с ними и почувствую себя свободным. Я касаюсь пальцами чашки и не смотрю назад: я знаю, слуги наблюдают за мной, уже на входе я слышал сдавленные восторженные вздохи девушек. Я совсем еще юн, но месяцы занятий и строгих порядков превратили меня из счастливого ребенка в некое подобие ?взрослого?. Изможденное бледное мое лицо волнует девичьи сердца, а дорогой костюм спутника хозяйки, украшенный нарядной вышивкой, очень идет к моим длинным волосам, ниспадающим на шею и плечи. Я знаю, что через месяц мне запретят носить хакама. Кимоно, схожее с тем, что носят гейши и молодые дамы из знатных домов, станет моим облачением на долгие годы. До тех пор, пока ко мне не потеряют интерес, а лицо мое не выцветет, изношенное. Нежный сдавленный смех за дверью подпевает моим тревожным мыслям. Те, кто свободен, никогда не станут близки нам, детям спящего моря.- Вкусный чай? – Громкий вопрос прозвучал прямо над ухом, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Служанка склонилась, прося прощения, зажигая низкую лампу. Мягкие ее увещевания покинуть комнату и не мешать гостю относились не ко мне – девочка лет четырех-пяти, одетая как принцесса, держалась за край моих хакама и улыбалась.- Вкусный чай? – переспросила она, глазами с необыкновенным оттенком самого сердца небес всматриваясь в узор на моем поясе. - С данго его пить вкуснее. Будешь данго? Или хочешь конфет? Папа вчера привез конфет из города…- Оджо-сама… - прошептала служанка. - Госпожа запретила вам покидать свои покои, прошу вас… Нельзя мешать молодому гостю. Тысячи извинений, господин.Мне стало неудобно от ее поклонов: ребенок напоминал мне Момо-чан. Тот же серьезный тон и такие же большие ясные глаза на нежном личике – правда, цвет их был другим, небесным... Я улыбнулся ей, перехватывая крошечные пальчики своими руками. Малышка недоуменно посмотрела на меня и тут же залилась румянцем.- Чай очень вкусный, оджо-сама… - негромко произнес я, чтобы сделать ребенку приятно. - Но данго я не люблю, спасибо.- Почему? – тут же спросила она меня, одновременно вырываясь из рук служанки, которая пыталась увести ее из комнаты. - Я люблю сладкое! Все любят сладкое!Я вспомнил, как неделю назад Цуру-сан выбросила подаренные клиентом конфеты во двор, стуча бамбуковой палкой по вытянутым пальцам нарушителя: сладкое портит зубы, а зубы для нашего ремесла должны быть белоснежными и ровными. Только так, говорила хозяйка, вкус поцелуя будет еще слаще. Я вспомнил ликующее выражение ее лица – и мне стало душно и тесно в комнате.- Не люблю… - проговорил я. – Мне нравится тростниковый сахар, но здесь тростник не растет.- А где растет? – Все-таки вырвавшись, девочка без тени смущения, как и все избалованные дети, устроилась у меня на коленях, заглядывая мне в глаза своим небесным взором. - Хочу попробовать!- Где… – задумался я. - Там, где нет моря… Ближе к югу… - Пытаясь подобрать слова, понятные для ребенка, я вспоминал, как на выпрошенные у отцов медные монеты мы с детьми из деревни бегали покупать жесткие сладкие стебли у приезжих торговцев. Вкус тростника был незабываем. Лакомство можно было есть часами, пока растрепанный стебель не потеряет последнюю сладость. Девочке из богатого дома вряд ли понять такое удовольствие. Я слышал, что их кормят с палочек самыми изысканными сладостями, стоящими дороже нас самих, дороже спящего моря…- Ты еще придешь? – спросило меня дитя, не дождавшись ответа. - Принеси мне тростниковый сахар. А я угощу тебя данго. Это будет другой данго, вкусный. Тебе понравится. А еще у меня есть куклы. У меня красивые куклы, хочешь, покажу тебе…- Оджо-сама… - служанка нагнулась к уху ребенка, - нельзя выпрашивать подарки, это плохо. И если вы не переоденетесь, то не попадете на фестиваль, оджо-сама… Да и господин тут по делу. Не стоит ему мешать, ваша матушка будет сердиться…В коридоре я услышал знакомый стук каблуков: хозяйка уже ждала меня. Я поблагодарил за чай и встал; девочка смотрела мне вслед с детским недоумением и любопытством. Я подумал, что у этого ребенка, в отличие от меня, большое будущее, любящие родители и еще сотни тысяч причин любить и сладкое, и море, и жизнь вообще. У меня же не было совсем ничего, я был одинок, но это не давало мне права губить ее естественную детскую любознательность. Я улыбнулся девочке, присел на корточки, чтобы лучше видеть большие темные глаза, в глубине которых блистали крохотные искорки чистоты и простоты, свойственных только детям, погладил ее по темным гладким волосам и впервые в жизни преклонил колено перед женщиной. Сотни часов хозяйка заставляла меня склоняться перед невидимыми будущими клиентками – но сейчас я действительно выказывал уважение пусть даже совсем еще маленькой даме. Конечно, когда она подрастет, в ее глазах уже не будет этого восхищения, а предложить мне чай и данго будет унизительно для голубоглазой женщины из высшего общества. Но сейчас, пускай только сейчас я выглядел в ее глазах человеком, достойным гостеприимства. Наверное, на моем лице было столько довольства и счастья, что девочка не удержалась и звонко рассмеялась, нежный румянец заливал ее щечки. Служанка взяла ее на руки, и, пока темный коридор окончательно не поглотил яркие пятна шелкового наряда и улыбки, а голубые глаза не перестали светить в глубинах моего моря, я касался кончиками пальцев места на плече, где только что побывала ее ладонь. Нечаянная встреча расцелованного жизнью ребенка и того, кто утонул в спящем море, – и не было сил забыть о ней. Мягкая рука хозяйки действовала отрезвляюще. Когда садились в экипаж, мне велено было держаться за ручку ее зонта, гладкого, как слоновая кость, ледяного, как взгляд Цуру-сан. Чтобы я не скрылся в толпе, на запястье мне она повязала золотистую ленту, отколотую от ее мешочка. Когда завязывала бант, острие булавки несколько раз коснулось моих пальцев, теплых еще от смеха незнакомой мне девочки. Глядя на алые капли, сбегающие вниз по золоту, Цуру-сан закрыла глаза от восторга: говорят, истинное наслаждение – совместить плоть и роскошь. И, судя по тому, какие огни гасли в глазах моей хозяйки, какие темные водовороты глотали отражение фонарей и шум толпы, именно такие радости были нужны этой по-своему счастливой и несчастной женщине. Я откинул голову на мягкое сиденье, прижимая раненную руку к губам, думая только об одном – насколько счастлив я был минуту назад и как темно и холодно стало мне сейчас. Бесспорно, спящее море одерживало вверх надо мной – и только маленькая девочка, которая хотела показать мне своих кукол, была единственным оправданием моей печали. А праздник продолжался…Дом, который мы посетили, уже скрылся вдали, а мы выехали на главную площадь, на которой должны были проходить представления и танцы. В толпе, где блистал шелк и рассыпался бисер, сложно было найти серую робу или потертое кимоно рыбака – публика здесь была совсем иного толка: богатые люди, торговцы и военачальники, политики с напомаженными гейшами, привезенными из самого Киото, молодые господа с юными девами, одетыми в выходные юката и в европейские длинные платья – последний писк военной моды. Цуру-сан тут хорошо знали, в основном, мужчины: шляпы слетали с голов, как лепестки полевых цветов, срываемые ветром, а угодливые улыбки расстилались пестрым ковром у ног хозяйки. Я шел за ней, скрытый темным плащом, испуганный и вдохновленный всеобщим весельем. В моей руке все еще был зажат ее зонт, я не мог вырваться и сбежать, зато в толпе всегда легко затеряться. Хозяйку кто-то окликнул, и через плотную ткань плаща я почувствовал до боли знакомый голос, нежный смех, переливающийся колокольчиками, – но тут заиграли барабаны, нам пришлось занять свои места у сцены; зонт хозяйки заставлял меня стоять перед ней, а потом и ее ледяные пальцы впились в мою ладонь.Я увидел большую сцену, ритуальные огни и много-много мужчин, одетых как жрецы синтоистского храма, темно-синие широкие шаровары придавали им вид больших темных птиц, покидающих побережье с приходом первого снега. В руках их были ритуальные мотыги, необыкновенно тяжелые, как говорил священник из нашей деревни, но без них боги не могли спуститься с гор и освятить праздник. Люди начали хлопать в ладоши от восторга, я закрыл глаза, пытаясь вспомнить, куда мне следует бежать, если вдруг получится вырвать руку. Цуру-сан не смотрела на меня, я слышал ее голос, кто-то из клиентов расспрашивал ее о здоровье хозяина. Снова послышался знакомый смех, но раздавался он где-то далеко: чтобы увидеть, нужно было стянуть капюшон с лица – а это мне было категорически запрещено. Внезапно кто-то коснулся моего затылка, медленно провел пальцами по шее, плечам, а дойдя до запястья, резко дернул золотую ленту с пятнами крови. Грубый голос с кансайским акцентом, незнакомый мне ранее, спросил хозяйку, верен ли его выбор, а когда я, недоумевающий, хотел поднять голову, мне не дали этого сделать – отточенная гладь зонта надавила на плечи, возвращая меня на сиденье. Я позвал хозяйку, но ее пальцы уже ускользали из моих рук. Цуру-сан нагнулась к моему лицу и поцеловала меня в щеку, наказав вести себя прилично. В это же мгновение небо над головой разорвалось надвое, алые сполохи фейерверков пересекли млечный путь, а жрецы забили в барабаны. И все. Я внезапно осознал, что сижу на коленях у незнакомого мужчины, не в силах вырваться: мое запачканное кровью запястье сжато грубой рукой, золотые кольца скользят по едва затянувшейся ране, а другую руку мягко, но настойчиво держат слуги, окружившие мое место и место покинувшей меня хозяйки плотным кольцом. Я не видел их лиц, но чувствовал запах стали, крови и пота, свойственный наемным солдатам. А тот, кто держал меня на коленях, придерживался грешных идеалов, близких к тому, на что молились мои хозяева, – и никакие жрицы, никакое спящее море не могли спасти меня от пары горячих рук, блуждающих по моему телу. Я пробовал вырваться, потом просто попытался заплакать – и то, и другое после того как умер отец, как стал безликой куклой Дайсуке, совсем не получалось.
- Успокойся, мальчик… - внезапно услышал я. Жесткие усы щекотали мою шею, грубые обветренные губы и запах мяты, смешанный с ароматом уже знакомого мне зеленого чая, заставили вздрогнуть. - Я не перейду границ, пока ты чист и не оплачен. Но я заплатил двенадцать тысяч йен, чтобы попробовать тебя на вкус, – и, видит небо, я тебя попробую.
Пальцы, удерживающие мою голову, ослабили хватку. Еле справляясь срвущимся из груди сердцем, я обернулся, чтобы поприветствовать того, кто купил меня еще до дебюта, – а вернее, чтобы запомнить его лицо, – и ужаснулся.Прямо на меня под вой барабанов и пламенную песню жрецов смотрели те же голубые глаза, что сегодня с детским любопытством спрашивали, люблю ли я сладкое.