Глава Пятая (1/1)

В детстве в минуты особенного отчаянья, когда отец задерживался в шторм, а в очаге гас огонь, я любил заворачиваться в залатанное одеяло с головой, закрывать глаза и вслух рассказывать самому себе старые сказки о подводном царстве, шкатулке Урашимы и дочерях моря, русалочках. Я любил сказки, мой собственный голос под аккомпанемент ветра звучал мягко и успокаивающе, обычно, когда мой усталый мокрый отец возвращался в хижину, молния сполохами освещала задымленную комнату, развешенные для просушки сети и меня, спящего в постели, накрытого с головой. Тогда он тихонько разжигал очаг, брал меня на руки и мягко журил, говоря, что с головой накрывают только покойников. Только однажды отец так и не пришел за мной, всего лишь один-единственный раз в моей жизни – в тот самый день, когда умер. С тех самых пор отчаянье стало моим постоянным спутником, только темнота и мягкость одеяла уже не помогали: сколько бы я ни прятался под ним от холодного мира, очаг оставался потухшим, тьма накрывала мое сердце влажной ладонью, а отец так и не сумел вернуться.То, что я увидел в черное для нас с Дайсуке утро, стало для меня последней каплей в море отчаянья, в котором я бессмысленно тонул со дня моего приезда в старое поместье. Поначалу мне казалось, что, если я буду терпелив, большой старинный дом станет настоящим домом и для меня, а в лицах хозяина и хозяйки я сумею увидеть что-то светлое и дорогое. После того как мой друг был искалечен, а мое сердце разорвано на части безжалостными руками взрослых в нашем замкнутом мирке, я окончательно осознал, что несколько монет, полученные старейшиной за меня, дали этим чужим людям право делать со мной, с моим телом и душой все, что им только придет в голову. Мне стала понятна тоска Дай-чана о горах, желание Масаки уехать из богатого дома, я стал немного ближе к всегда не по-детски серьезной Момо-чан, а деланое спокойствие и достоинство Юри рассыпались, как карточный домик, после того как мы снова все вместе оказались в затхлой маленькой спальне. Девочки смотрели на мои синяки с жалостью, но без удивления – а когда я вспомнил, что Юри выбрали для работы вместе с Дайсуке, а Момо отрабатывает свой долг уже несколько лет, мне захотелось уснуть под звуки песни о детях спящего моря и никогда больше не просыпаться. Несколько дней я провел в лихорадке, старая прислужница говорила мне, что я застудил ноги, пока босиком бегал подглядывать и сидел в заточении, но мне думалось, что дело вовсе не в простуде, а в жутком потрясении, которое я испытал, будучи совсем наивным и чистым ребенком. Так мое тело реагировало на разорванное навеки сознание, на душевную боль и пустоту. Чтобы помочь мне выжить в этом аду, оно выбило для меня несколько дней в темноте спальни и тепле соломенного футона. Я снова видел сны тогда, темные и неясные, и лишь изредка поднимал голову, чтобы дать взволнованной Масаки смазать мне потрескавшиеся губы маслом и напоить меня. А потом наступило утро. И мне пришлось вернуться в мой мир.За время моего наказания и болезни в поместье ничего не изменилось: все то же слепящее солнце освещало алые фасады и блестящие новенькие фусума, все тот же соленый ветер оставлял на щеках морские песчинки. Меня вывели на солнце, укутали и посадили наблюдать за танцующими девочками, чтобы я не терял времени зря: личико Юри осветилось улыбкой, когда она увидела меня, но прерваться она не могла – готовилась к своему дебюту, на котором должна была просиять и прославить имя нашего хозяина. Слава богу, в тот день я не увидел ни его, ни Цуру-сан: они оба были в отъезде. Не знаю, сумел бы я посмотреть в глаза им двоим, но бог, обычно глухой к моим просьбам, на сей раз услышал меня, и только старая прислужница следила за девочками, а служанки шутили и смеялись громче обычного. Мне стало спокойно, Масаки принесла лекарство, и я впервые за долгое время расслабился.- Отдыхаешь, Юки? – Нежный с хрипотцой голос раздался у меня прямо над ухом, так что я едва не выронил блюдце из слабых после болезни пальцев. Кимихиро, молоденький ученик хозяйки, главный ее бриллиант, как она любила пошутить, сидел прямо на мокрых от летящих с фонтана капель ступенях, изящно сложив вместе стройные ноги. Он только что вернулся с вечернего моциона, лицо его было спокойным и удовлетворенным, как у сытого сонного кота, простое домашнее кимоно выгодно подчеркивало белизну его тонких пальцев. Он улыбался мне, осматривая мою перебинтованную руку и бледное лицо, улыбка его не таила в себе ничего плохого, но я осторожно поставил стакан на столик и повернулся к нему лицом: что-то, плескавшееся на мутном дне его медных глаз, заставляло мое сердце сжаться от дурного предчувствия. Я практически ничего не знал о Кимихиро, кроме того, что он и Саю приносили основной доход поместью. Были, конечно, среди нас и другие успешные ?взрослые? дети, но только за танец Кимихиро платили по тысяче йен и только поцелуй Саю описывали как ?высшее удовольствие?. За это хозяин и хозяйка особенно тщательно следили за ними, исполняли все их капризы в разумных пределах, и, конечно, одевали как принца и принцессу. Но если Саю, девушка с добрым сердцем, по-прежнему оставалась чистым морем в нашем прогнившем до основания мире, относясь к нам всем с теплом и добротой старшей сестры, то в глубинах сердца Кимихиро, или Хиро-куна, как его звали гости, таились темные болота и опасные течения. Природа сверх меры одарила его красотой, но взамен лишила напрочь сердечности и доброты, и я сам нередко был тому свидетелем. Не раз при мне он обидно задевал малышку Момо, мог разрушить ее песчаный замок или просто уронить ее куклу, нелестно он отзывался и о нас, и о наших танцах, а еще он очень ревниво относился к гостям Саю и к тому, сколько из своих долгов она уже успела погасить. В целом, он был не из тех, кто бунтует против правил старого поместья или открыто выражает свою неприязнь к окружающим, но всегда безмолвной тенью наблюдал за нами, трактовал наши поступки, исследовал души, делал свои, только ему ведомые выводы. И смеялся. Смеялся над нами он постоянно. А может быть, смеялся прежде всего над самим собой – вот только лицом был обращен к окружающим.Я его не боялся и не ненавидел, но старался держаться от него подальше. Когда он увидел меня впервые, то сказал, что от меня дурно пахнет, это было особенно обидно для сына рыбака – отец всегда учил меня, что от того, кто работает, не может пахнуть плохо. Впрочем, Кимихиро тоже работал, но родного мне запаха соли и моря я никогда не ощущал от изящных пальцев. Он нагнулся, чтобы лучше рассмотреть мое испорченное слезами и бессонницей лицо, рассмеялся негромко и вернулся на свое место. В белых пальцах он сжимал чашечку с саке, хозяин не запрещал ?взрослым? детям расслабляться после работы – кроме выходов в город, разумеется. Я заметил, что он не носил колец или браслетов, которые ему дарили клиенты. Он поймал мой изучающий взгляд и ухмыльнулся.- Наплакался? Дурашка…Я покачал головой, чтобы не влезать в перепалку с ним. Мне хотелось побыть одному, но у Кимихиро были другие планы.- А друг твой, кстати, дебютировал, - спокойно сказал он и, не обращая внимания на мои расширенные от ужаса глаза, продолжал: - его выбрали четыре клиента из двенадцати, остальные предпочли просто любоваться мальчиком, хотя после поменяли свое решение. Мальчик... – он сделал многозначительную паузу, - то есть полумальчик отработал свое месячное содержание за несколько часов. Можешь себе представить?..Он натянуто рассмеялся, откидывая красивую голову назад, и смех его заставил мое сердце сжаться от ненависти. Я вспомнил ужас и боль, которые испытал Дайсуке в тот день, я вспомнил, как глухо лязгали инструменты в руках у доктора, как резко запахло хлороформом и Дайсуке потерял сознание. Я помнил запачканное его кровью кимоно Цуру-сан, ее недовольство и грубость. А когда в моей памяти воскресли пахнущие табаком губы хозяина, сознание мое раздвоилось и заставило меня покинуть свое место. Я побежал прочь от счастливого лица Кимихиро, от его покорности нашей общей судьбе, от безызвестности и страха за свое будущее и будущее своих друзей. Юри испуганно крикнула мне не покидать пределов поместья, но я уже не слышал ни звука сямисэна, ни ее нежного голоса. ?Прочь… прочь… скорее?, - проносилось у меня в голове, а я все бежал к резным дверям, провожаемый взглядами равнодушных взрослых. И только когда двери распахнулись, а я снова погрузился в знакомую мне темноту, мое сознание вернулось ко мне и я с ужасом осознал, что после той ужасной операции, той боли Дайсуке не только не был оставлен в покое, но еще и начал работу: танцевал, превозмогая боль и страх, улыбался и шутил, глядя на протянутые к нему руки, такие же свинцово-холодные, как у хозяина. Мне стало дурно, липкий пот каплями скатывался по лбу, и я почувствовал во рту резкий солоноватый привкус крови. Остаток дня мне пришлось провести в постели, моя лихорадка вернулась – и изредка в бреду я вспомнил странный взгляд, которым Кимихиро провожал меня, бегущего прочь от спящего моря, от него, от самого себя.Минуло короткое пыльное лето, наступила осень – время, когда в открытое море становится опасно выходить и лучше всего рыбачить на каменных склонах, где мелкая рыба прячется от шторма. Так говорил отец. За прошедшие два месяца сердце мое, раненное бамбуковой палкой да старинной песней, огрубело, стало походить на серые камни, которыми девочки рисуют на мокром песке, охладело и перестало ощущать что-либо. Просыпаясь утром и засыпая по ночам, я забывал о молитве, о подношении отцу, о прошлом – а мысли о будущем были все дальше от меня. Я похудел и вытянулся, а из-за постоянных усиленных тренировок стал замкнутым и молчаливым. Цуру-сан гордилась мной, она звала меня своим детищем и ставила в пример новым ученикам. В такие моменты я отчаянно желал себе нечаянной, но жестокой смерти, чтобы никогда больше не видеть ее раскрашенного красивого лица и надменной улыбки, но продолжал молчать и упорно заниматься. Мысли одна бредовее другой приходили в мою голову, роднило их одно-единственное заветное желание – бежать из ласкового поместья, владевшего нашими жизнями, душами и мечтами. Всякий раз я думал о том, что мне стоит пересечь резные ворота, спуститься по каменистому склону вниз, а там, на берегу моря, я буду уже свободен – разве море выдаст сына рыбака?.. Но моим мыслям приходилось гибнуть под натиском суровой реальности: мне нужна была лодка или хотя бы несколько монет, чтобы нанять ее у смотрителя маяка, а кроме того было еще множество сложностей, о которых я, дитя десяти лет, мог только догадываться. Тем более, что ни я, ни Масаки, ни Юри никогда не слышали о подобном. Чтобы кто-то когда-то пересекал порог поместья навсегда – это казалось нам сказкой. Оставалось только ждать, ждать, верить и надеяться, что однажды гнет и бдительность хозяина и хозяйки угаснут и я сумею вырваться из цепких лап этого дома. В ожидании случая я старался вести себя скромнее, я посещал занятия, танцевал, играл на сямисэне и флейте, помогал ?взрослым? детям, особенно Кимихиро, которому доставляло особенное удовольствие вводить меня в свой мир. Тучи медленно сгущались над моей головой, волосы мои росли и плавно опускались на тонкие плечи, я становился спокойным и рассудительным, а долг мой все рос и рос.