Часть 4 (1/1)
Старик приказал своим вилланам выйти и крикнул:— Эй, Сорча! Эля мне!Через некоторое время послышался шорох, и из полумрака комнаты выступила сгорбленная фигура в лохмотьях. Старая служанка медленно ковыляла к нему, волоча ногу. Он с презрением наблюдал за ней. Наконец, она остановилась перед ним и, сунув руку в недра своих тряпок, внезапно извлекла наружу и подала ему маленькое старое серебряное зеркало, потемневшее от времени. Он машинально взял его и буркнул раздраженно:— Зачем ты принесла мне это? И где мой эль?— Сам себе нальешь, коли приспичило, — ответила ему она. — А зеркало… Так посмотри в него! Что ты там видишь?Он отшвырнул поданный предмет в сторону и рявкнул:— Ты совсем выжила из ума? Вон с глаз моих, меня от твоего вида тошнит.— Может, и выжила. А тебя от самого себя не тошнит, господин мой?— Ты о чем? — насторожился он.— О сотворенном только что. Тобой, скотина!— Как ты смеешь!Он хотел ударить ее, но для этого пришлось бы встать из кресла, а ему было нехорошо: боль сдавила виски, кровь стучала в ушах.— Прикуси свой язык, старая карга!— А что ты мне сделаешь? — услышал он спокойный ответ. — Отрежешь его? Ты и так обезобразил мое лицо, когда я пыталась сбежать от тебя. Помнишь, тридцать лет назад? Ты захватил меня в плен в доме моего отца и предложил стать твоей походной подстилкой, но я отказалась. А когда ты попытался взять силой, мне удалось защитить себя, потому что я еще была способна держать в руках оружие. А ты не смог смириться с поражением, твое оскорбленное самолюбие требовало удовлетворения, и поэтому ты приказал надеть на меня ошейник рабыни и поволок за своей лошадью. Но я все равно сбежала — и далеко — только, к моему великому несчастью, ты меня поймал. И вот тогда ты собственноручно изуродовал меня и подрезал сухожилие, искалечив мою ногу, и теперь я с трудом передвигаюсь. Я молила Господа о смерти, но он не услышал… А когда раны зажили, ты отдал меня своему егерю в качестве подарка. И слуга оказался лучше господина. Ты помнишь все это, Годрик?Он насиловал ее пока не обессилел, похваляясь перед другими такими же мерзавцами, которых он позвал на представление. Остервенело долбился в ее лоно, в анус… Потом это делали уже его дружки. Она не помнила, сколько их было. Сознание мутилось, боль разрывала ее нутро, но она пыталась сопротивляться, даже пробовала откусить кому-то ухо, но не вышло. Она только почувствовала во рту горько-соленый вкус пота, хруст волос и что-то липкое… Ее стошнило, и горечь желчи перебила вкус крови и пота. А за ней последовала брань и удар в лицо. Кажется, он был не один, она точно не помнила, но ей тогда выбили несколько зубов.Пока она приходила в себя и давилась собственной кровью, сэр Годрик раскалил нож... Эти страшные раны на лице — наполовину ожоги. Лезвие вкипало в кожу, та пузырилась, пахло горелой плотью. В ушах стоял собственный крик. А когда накатывало беспамятство, Годрик Брэдмур обливал ее водой, приводя в себя, и продолжал издевательства. Натешившись, он подвесил ее за ногу вниз головой и оставил так на несколько часов. Она молила о смерти, но никто не внял ей. И вместо спасительного безумия, пришел ее мучитель. Ей предстояло снова пережить этот кошмар. А потом еще и еще раз…Годрик Брэдмур сломал ее, вырвал с кровью и мясом все, что делало ее собой, человеком. Первое время она не могла найти силы наложить на себя руки. За ней следили. А потом не дал муж. Когда она родила детей — настоящее чудо, после того, что с ней сотворили, — передумала убивать себя и жила для них. Медленно собрала по крохам вытоптанное и разодранное, и снова вырастила на выжженной земле своей души себя как человека. И помнила… она все помнила. Но не понимала, почему не умерла тогда? И почему Господь отвернулся от нее?— Ты все эти годы молчала? Вот и дальше продолжай.— Я все эти годы помнила прошлое. Но я о настоящем, Годрик. Этот юноша был готов продать душу за твой полуразвалившийся сарай. Он принял все твои условия. Почему ты так поступил с ним?— Это не твое дело! Я передумал.— Сам? Тебя вынудили передумать. И это как раз понятно. Ты просто испугался шерифа, который припер тебя к стенке твоими долгами. Не догадываешься, у кого он их перекупил? И если перекупил. А ты хотел дожить свои дни спокойно и умереть в постели, а не в канаве… Это все я могу понять, но зачем ты разыграл балаган перед этим юношей? И не сказал ему правду, что шериф вынудил тебя подписать бумаги в обмен на келью в монастыре его брата и заупокойную мессу? Неужели ты всерьез думаешь отбрыкаться тем, что он не понял бы тебя? Не смеши меня, Годрик Брэдмур, я слишком хорошо для этого тебя знаю. Изучила вдоль и поперек твою мерзкую душонку. А что ты хочешь, после стольких-то лет? Так почему ты не сказал ему правду?— А я ему сказал правду! То, что она колет глаза, так его проблема. Этот осел…Она тяжело вздохнула.— Осел здесь — ты. И горбатого исправит только могила. Чтобы чувствовать себя человеком, тебе обязательно надо кого-то смешать с дерьмом. Тогда это была я. Потом — твоя жена, которую ты свел в могилу за три года. Потом — твои сыновья, сбежавшие от тебя в крестовый поход. А теперь ты сделал это с ним. Легче стало? Хотел свои дни закончить спокойно? Так я не дам, не рассчитывай. И припугнуть меня расправой над моими детьми и мужем не получится. Их нет.— А что ты сделаешь, старая кляча? Завтра сюда прибывает управляющий от шерифа, а я переезжаю в монастырь святой Марии и надеюсь больше не видеть твою гнусную рожу до конца своих дней.— Ты можешь сбежать от меня, но не от себя и не от бога, Годрик. Мне жаль тебя.И она поковыляла вон из комнаты. Глиняная кружка разбилась вдребезги о дверь, за которой скрылась старуха.— Себя пожалей, чертова шотландская ведьма!