Часть 9 (1/1)

Воскресное утро началось с того, что на территорию школы в глухом тонированном фургоне ввезли священника. В полдень двери капеллы распахнулись, и у входа немыми столбами замерли двое караульных с автоматами, чтобы после мессы затолкать падре обратно в фургон и увезти из здешнего ниоткуда в манящее инакое никуда. Падре не роптал, хотя ничего не знал о своей пастве – исповедоваться ученикам Эстранео запрещалось.Дино опоздал и пропустил обряд покаяния, но обещал себе раскаяться в следующий раз. Капелла была сумрачна и полна глухих шепотков. Дино встал коленями на жесткую подушечку для молитв из выцветшего бархата; из-за опоздания он очутился в последних рядах и оттуда с любопытством разглядывал, кто сегодня испытал нужду в благодати. Возле самой кафедры, как всегда, горбился Тимотео, понурив седины к унизанным перстнями и старческими морщинами рукам. О чем вообще мог молиться этот человек – о вечной жизни? Казалось, он был здесь всегда, правил академией бессменно и безысходно, дряхлея вместе с амбарами на задворках и врастая ногами-корнями в директорское кресло. Он и безбожник Реборн, который не одобрял религию. Бьянки на мессах тоже не показывалась – одобрение Реборна было для нее важнее, чем господне прощение в Судный день.Занзас посетил бы церковь только ради того, чтобы испепелить ее стены голыми руками, а когда все догорит, попинать дымящиеся развалины ботинком. У Луссурии, по известным причинам, отношения с богом тоже не ладились. Скуало, впрочем, захаживал иногда – без восторга. Потом пересказывал Луссурии проповеди, дымя контрабандными сигаретами и глумясь над Авраамом, Исааком и Иаковом в таких выражениях, что Дино хотелось сгореть от стыда. Зато неподалеку маячила макушка Франа. Фран таскался на мессы с поразительной регулярностью; странно, учитывая, что господь здорово обидел его еще при рождении. Наверное, когда-то родители – были же у этого существа родители, не болотная же трясина его отрыгнула – внушили ему, что если не молиться, то бог рассердится и накажет. Фран всегда был очень чувствителен ко всякого рода наказаниям. Он осоловело моргал, явно потерявшись еще в самом начале. Место рядом с ним пустовало. Оно всегда пустовало – будто Фран оставлял его для Мукуро и ничья нога больше не могла туда ступить, но Мукуро никогда не приходил, а вместо Мукуро была Мадонна, собранная из кусочков стекла на витраже. Потом Дино увидел Бьякурана и справедливо разозлился. Бьякуран корчил из себя добропорядочного католика и каждое воскресенье посягал на его – его, Дино! – Мадонну, смел разглядывать ее без всякого понимания, порочить губами молитвы, в которые вкладывал не больше души, чем безголосый певец в фонограмму.Падре начал читать ?Глорию?. Дино торопливо склонил голову и тоже зашептал. Он просил помилования для всех – один, как Иисус в Гефсиманском саду, жаждая искупить грехи своей многотерпеливой семьи и своих сбившихся с дороги друзей. Молил бога усмирить буйную непримиримость Скуало, облегчить порочное наследие Занзаса, ниспослать Луссурии любовь и поскорей лишить Бьякурана разума. Самую важную молитву он всегда берег напоследок, когда падре уже читал отрывки из Ветхого Завета, потому что было в Ветхом Завете что-то ужасающе грозное и непостижимо возвышенное, что напоминало о Мукуро. Если расфокусировать зрение или заплакать, черты Мадонны плыли и складывались в другие – тонкие и страстные, а взгляд становился пронзительным. Дино греховно вздрогнул и отвел глаза, но в этот момент дверь капеллы вдруг закряхтела, впуская опоздавшего, и Дино не удержался, глянул через плечо. Слова молитвы от удивления застряли в горле. Ланчия не перешагивал порог церкви уже третий год. И если раньше Дино обязательно спросил бы у него, в чем дело, то теперь – не мог. Потому что Ланчия больше знать его не хотел.Они дружили всегда. Ланчия был одним из немногих, кого, как и Дино, иногда отпускали домой – его семья держала большую ферму по производству моцареллы, имела много денег и хороший вес, которые Ланчия должен был унаследовать. Когда-то Ланчия был простым и понятным, и Дино доставляло удовольствие ворочать тяжелые шестерни в его мозгу, говоря о простых и понятных вещах, а потом прямодушный Ланчия вдруг превратился в наглухо запертую шкатулку без замка и ключа. Дино не знал, почему все разладилось. Он приходил снова и снова, как в старые времена, но казалось, маховик заклинило намертво. Ланчия все больше погружался в себя, пока не замкнулся окончательно, озлобившись, как распоследний бродяга с неаполитанских свалок. Не приезжал в гости, отсел в дальний конец столовой, и Дино уже забыл, когда в последний раз слышал его смех. Уму непостижимо, чтобы Ланчия, воспитанный в деревне, в самых закостенелых традициях, вдруг отрекся от бога. И все-таки полтора года назад, когда Ланчия грубо попросил оставить его в покое, Дино решил: хватит. Он сделал все, что мог. В конце концов, не ему осуждать чужой выбор. Что-то сакральное внутри Ланчии дало сбой и, может, однажды излечится – но не рукой Дино Каваллоне. Но сегодня ему точно не мерещилось: Ланчия действительно пришел на мессу, занял пустое место, и любопытство победило. Если все вдруг изменилось, Дино, болезненно переживавший любое отторжение, обязан был знать.Он зачем-то вытащил из-под колен свою подушечку, стиснул ее в руках и начал пробираться вдоль скамейки, задевая чужие ноги. В рядах молящихся поднялся ропот.– Извините, – ойкнул Дино, наступив кому-то на ботинок. Ланчия бросил на него короткий мрачный взгляд и опять без выражения уставился в пол. На Дино зашикали со всех сторон, но он упрямо продолжал лезть. – Извините! Пустите, я быстро.Когда ему наконец удалось втиснуться рядом с Ланчией, тот, кажется, сжал зубы до скрипа, окаменел целиком, деревянной статуей, как те, что грозно взирали со стен любого католического собора. Лицо у него было такое же темное и безотрадное. – Привет, – позвал Дино.Он не ожидал никакого ответа, но Ланчия внезапно буркнул, не поднимая головы:– Что тебе нужно? – Давно не видел тебя в церкви, – свистяще зашептал Дино, боясь упустить момент. – Что случилось? Ты в порядке?– В порядке, – односложно обронил Ланчия.Читавший про Иосифа и виночерпия падре сбился, в службе возникла заминка. На них начали оглядываться. Дино замотал головой и поднял кверху большой палец, призывая не отвлекаться, потом молитвенно сцепил руки на груди.– Не очень-то похоже, – шепнул он, стараясь говорить тише. – Просто… я рад, что ты здесь. Почему ты перестал ходить на мессы?– Каваллоне, – веско сказал Ланчия. – Разве это твое дело? Чего ты лезешь?Старую рану кольнуло, и Дино обиженно нахмурился.– Не знаю. Решил, раз ты пришел – может, передумал. Слушай, если у тебя какое-то горе, я ведь могу помочь…– Нет. Не можешь, – припечатал Ланчия. Дино собирался что-то ответить, но Ланчия ему не позволил – встал и пошел к выходу, переставляя ноги так, будто их оттягивали гири весом с земное ядро. Его шаги отдавались гулким эхом под сводами капеллы. Падре выразительно прочистил горло. Дино ничего не оставалось, кроме как уткнуться обратно в свои руки и замолчать.– Аминь, – сказал падре.Словно отвечая ему, полуденное солнце выкатилось из-за верхушки векового раскидистого вяза и наполнило собой витраж. Расколотые лучи, пройдя сквозь покрывало и платье Мадонны, окрасили ладони Дино в синий, а подушку – в алый, будто он стоял по колено в крови. В поисках утешения Дино посмотрел наверх. Самый яркий луч изливался сквозь безмятежные небеса и крылья ангелов над головой Мадонны и падал прямо на Бьякурана, который принимал знамение так, будто намеревался вот-вот вознестись. Вся его фигура сияла, волосы топорщились ангельскими перьями, и Бьякуран умиротворенно, вдохновенно улыбался, замерев в божьем свете живописной белой статуей. В этот момент Дино вдруг возненавидел его так сильно – необъяснимой, первобытной ненавистью, где-то прямо в бессознательном, – что даже забыл про Ланчию.Зато вспомнил свою главную молитву.?Господи! – неучтиво обратился он прямо к небесам. – Если ты позволишь этой змее ужалить Мукуро, то зачем твой сын вообще страдал? Возьми меня на крест, если хочешь. Нашли чуму, саранчу, попроси какую-нибудь жертву. Только пожалуйста, помоги мне его защитить. Иначе я очень, очень разозлюсь. И тебе это совсем не понравится.? ***День обещал быть чудесным. Проснувшись, Бьякуран попытался выбрать из сотен нитей судьбы верную и предвидеть что-нибудь сиюминутное: что будет на завтрак или кто первым встретится ему на пути из спальни. Это удавалось ему крайне редко, но сегодня будущее поддалось, раскрылось перед ним, словно раковина с жемчужиной. Два из двух. Бьякуран всегда чувствовал, когда ухватился за нужную нить, поэтому лучезарно улыбнулся и с видом победителя подхватил под локоть поскользнувшегося малахольного Цунаёши, совсем как в своем видении, и отпраздновал это пузатой шоколадной бомболоне, сахар с которой обсыпал весь стол. А затем дела пошли еще лучше: любимое видение скрасило Бьякурану бесполезный для оракулов факультатив по тактике. Прекрасный белый замок являлся ему часто, обрастая подробностями. Бьякуран знал в нем каждый уголок: знал имя садовника, устроившего по его приказу чудесную оранжерею с орхидеями, рисунок на фарфоровом сервизе, который использовал чаще других, количество скользких ступеней в подземную темницу, стоптанных тысячей ног до неровности. Он видел себя самого, сверкающего белизной, в таком же белоснежном кресле, и весь мир расстилался перед ним зеленым полотном с прожилками дорог – с террасы открывался чудный умиротворяющий вид на холмы. Вечером они утопали в тумане и казались недостижимо далекими, но Бьякуран чувствовал, что они совсем близко, только протяни руку. Оракул не может быть одинок, секрет его успеха – в удачной телепатической паре, и Мукуро появлялся в прекрасном белом замке с завидной регулярностью, как молнии в грозу. Бьякуран решительно не мог взять в толк, зачем в реальности он так противится неизбежной радости власти и победы. Но какой-то секрет в Рокудо Мукуро явно был, Бьякуран знал это совершенно точно, как ребенок знает, что именно отвечает ему кукла. И то, и другое не требовало никаких доказательств. Все это возбуждало в Бьякуране такой восторженный интерес, что играть с несговорчивой куклой хоть вечно казалось ему сказочной перспективой. И все же ответы искать следовало, чтобы игра ненароком не заглохла.За приятными размышлениями время летит незаметно: Бьякуран подошел к капелле позже обычного, как раз, когда выгружали святого отца. В черной повязке он напоминал грозную Фемиду. Бьякуран приблизился и ловко подставил Фемиде локоть – кому-то же нужно направлять волю Господа на верный путь. Он проводил падре до самого алтаря, как отец проводит невесту, и только потом собственной рукой поднял повязку. Очаровательно улыбнулся, поведал о чудесном утре и радости встречи, смиренно занял свое место на скамье и настроился на благоговейный лад, чтобы не пропустить ни крупицы благодати.Она снизошла к концу мессы – божественным перстом указала прямо на Бьякурана. Он воспринял это счастливым знаком и надеялся, что остальным достаточно хорошо видно доказательство его исключительности. Но знаков Бьякурану было маловато, следовало подкреплять их действиями. Никто не становится великим, отказавшись от мирских дел, даже ради величия Бога необходима война, иначе паства теряет страх и разбредается.Поэтому после мессы Бьякуран, выйдя на свет и жмурясь от яркого солнца, направился в исследовательский корпус – модернизированное здание из стекла и металла, инородное в царящем вокруг возрожденческом колорите.– Синьор Шоичи, а вы все работаете, – начал Бьякуран с порога, вытаскивая из-за спины сорванную у входа белую лилию.Ириэ Шоичи, молодой приглашенный специалист, вздрогнул и ощутимо напрягся, нервно снял очки и начал деловито протирать их своей бессменной футболкой.– Ну что же вы, неужели не рады меня видеть? – наступал Бьякуран. – Я думал, мы с вами друзья, – он подошел вплотную, заглядывая в мерцающий монитор, и положил лилию на клавиатуру. – Даже подарок принес в знак того, как сильно скучал по нашим разговорам.– У меня… аллергия, вы же знаете, – как-то неуверенно отозвался Шоичи, избегая смотреть Бьякурану в лицо.– Конечно, знаю, – радостно подтвердил Бьякуран. Легко подхватил заваленный бумагами стул, поставил рядом с Шоичи и сел. – Разве это повод брезговать подарком?– Чего вы хотите? – спросил Шоичи, так и не решившись возразить.– О, синьор Шоичи, я хочу многого. У меня очень большие планы, а вы можете помочь мне в малом. Скромная дружеская услуга, как добрые друзья, мы не должны отказывать друг другу в таких мелочах, – Бьякуран воодушевленно тронул Шоичи за плечо, отчего тот снова вздрогнул.– Я уже передал вам всю информацию о Рокудо Мукуро, ничего нового у меня нет. У синьора Мукуро твердая категория В с небольшим потенциалом к росту, чему препятствует его нестабильный эмоциональный фон.– Так уж и нет, – обиделся Бьякуран. – Синьор Шоичи, я начинаю думать, что вы не хотите прилагать усилий к моей просьбе. Вы обещали мне его медицинское досье и видео последних тренировок с расшифровкой еще на Рождество.– Это не так просто сделать! – взвился Шоичи. – Я не имею никакого отношения к медицинскому корпусу!– Бросьте, с вашими талантами достать какое-то досье – просто пустяк. Вы пытаетесь врать мне? – голос Бьякурана вдруг утратил всю напускную сладость, а под ней обнаружился тяжелый осадок.– Я… – начал Шоичи, но так и не нашелся.– Какая жалость, а такое многообещающее было утро, – с напускной печалью посетовал Бьякуран и тут же переключился, утратив благодушие: – Вы вынуждаете меня, синьор Шоичи. Между прочим, мне очень сложно держать видения в себе. Знаете, прямо жжет вот здесь, внутри, – Бьякуран приложил руку к груди. – Но если вы настаиваете… Вот ясно вижу, первая цифра даты вашей смерти…– Нет! – вскрикнул Шоичи и заткнул уши.Их отношения продолжались уже несколько лет и были, по мнению Бьякурана, крайне плодотворными и приятными. Бьякуран рано понял, что миром так или иначе правит информация. Кто владеет ей – владеет всем. А еще миром правит страх. Нужно только выбрать правильный рычаг давления, даже самый безумный берсерк чего-то боится. Например, проиграть. Что уж говорить о маленьком пугливом Ириэ Шоичи, благодаря которому лишняя информация о Бьякуране, которой могло заинтересоваться руководство, никогда не попадала в досье.– Ну-ну, синьор Шоичи, не хотите прожить остаток жизни, с ужасом встречая каждое пятнадцатое число месяца? – Шоичи уставился на него с отчаянием. – О, да я шучу, может, это будет двадцать первое. Или семнадцатое. Но совершенно точно, это будет летом. Да ну что вы, я снова шучу, – Бьякуран безоблачно рассмеялся, придвигаясь к монитору, где Мукуро уже стоял, готовясь к тренировочному бою, и казался собранным и расслабленным одновременно, податливым и непреклонным, как ньютоновская жидкость.– Подключаюсь, – вежливо произнес телепат-расшифровщик, и тренировочная площадка исчезла, сменяясь затуманенным цветочным лабиринтом – ментальным полем Мукуро и его противника Кикё, звезды курса. Бьякуран откинулся на спинку стула и приготовился наслаждаться.Бой оказался проходным и неинтересным – пустая трата времени, ничего нового Бьякуран не разглядел. Создавалось впечатление, что с момента прихода в школу Эстранео Мукуро от нестабильных выплесков, сравнимых по силе с классом А, уверенно двигался к ровному безопасному B. О, все это было идеальным спектаклем, четким как арифметика, бесподобным, как итальянская классика, и совершенным. Ни единой фальшивой ноты. У Бьякурана сладко ныло какое-то место внутри, предупреждало о лжи и опасности. Просто восхитительно, Мукуро был прекрасен в своей безупречной игре. Бьякуран обожал его: все эти вызывающие взгляды, таинственные полуулыбки, эротичную брезгливость, кольца, надетые поверх перчаток, челку, косо перечеркивающую лицо. После просмотра видеоархива Бьякурана обычно целый день преследовал романтический флер, туманная завеса розовых грез. Будущее казалось безоблачным и близким, сложное – простым, болезненное – несущественным, как бывает с влюбленными. Бьякуран вернулся в корпус воодушевленным и радостным. В общей гостиной сидела одинокая Юни, отрешенная больше обычного. У нее случались периоды жертвенной покорности грядущему. Бьякуран планировал занять ее миссионерской деятельностью: завоевать расположение электората было важной ступенью лестницы к небу.– Здравствуй, принцесса, – Бьякуран сел рядом. Юни подобрала ноги на диван и обняла колени руками в девственно белых перчатках с маленькими стальными замочками, чтобы случайно не снять. – Что такое? Неужели мою принцессу кто-то обидел?– Нет, просто… Так жалко всех этих несчастных.– Кого же?– У них совсем нет выбора, никому не убежать от себя. Я могу им помочь, избавить от предопределенной судьбы.– О, моя дорогая, – Бьякуран потянулся к ее волосам, но отдернул руку: время для нежности еще не наступило, – ты не можешь спорить с судьбой. И с правилами школы, – Бьякуран улыбнулся. – Но скоро я уйду отсюда и заберу тебя в место, где ты сможешь помогать.– Вы видите меня там? – Юни на мгновение утратила пророческий облик, превратилась в обыкновенную девчонку, глаза сверкнули надеждой на принца, человеческая природа перекрыла доступ небесной благодати. – С вами… – одними губами добавила Юни и смущенно отвернулась.– Иногда, – уклончиво ответил Бьякуран. Влюбленность – жадная, словно огонь, ей нужно все, поэтому стоит всегда иметь запас поленьев, чтобы не дать ей угаснуть. Чем больше неопределенности, тем радостнее она глотает пищу. А на это сокровище у Бьякурана были очень большие планы и очень крупная ставка. – Хочешь уйти со мной, принцесса?Юни не ответила, в глубоких синих глазах печально всколыхнулась решимость – за Бьякураном она готова была идти покорным жертвенным агнцем на край вселенной и еще дальше, туда, где не было ничего, кроме них, она бы оставила обездоленных и несчастных ради туманной перспективы спасти его одного. Это видел Бьякуран в ее бездонных глазах и даже немного слеп от такого яркого чистого желания.– Хорошо, – Бьякуран покровительственно тронул Юни за плечо и встал. Смертельно хотелось кофе, сладкого и самого черного, чтобы чем-то затемнить эту обжигающую, как неразбавленный спирт, чистоту.Выйти красиво не удалось, чего Бьякуран никак не ожидал – неужели он зря так много тренирует свои способности? Савада Цунаёши, стоило открыть дверь, влетел Бьякурану прямо в живот, тут же отскочил к стене и теперь судорожно извинялся, напоминая взъерошенного воробья.– И куда же ты так летишь, дружочек Цунаёши? – спросил Бьякуран. Вместо ответа Цунаёши осел. Зрачки переспелыми яблоками закатились за веки, вглядываясь в ткань бытия, пальцы неконтролируемо застучали по полу, отбивая бессмысленный код. Бьякуран охнул и опустился рядом – его всегда завораживали чужие видения. Цунаёши вернулся быстро, минуты не прошло.– Что там? Что ты видел? – любопытство переполняло Бьякурана, как пузырьки – бутылку лимонада.– Ничего, – Цунаёши инстинктивно отодвинулся, и Бьякуран подался назад – Цунаёши явно его боялся, а страхом откровенности не добьешься. – Я и сам не знаю, – добавил Цунаёши виновато. – Ерунда какая-то.– Ну ладно, – с преувеличенным благодушием произнес Бьякуран, – держи вот, – и протянул шоколадную конфету в красивой золотой обертке, – восстанови силы.– С-спасибо.Что-то было в этом маленьком японце, тяжелое, как древний алтарь. Бьякурану смутно казалось, будто он встречал его раньше, но уловить, когда и где, не удавалось. Кофе захотелось с тройной силой, словно от этого зависела жизнь. И Бьякуран наконец вышел, слегка озадаченный; влюбленный флер выветрился, как шампанское в забытом бокале.