Бонус. Римский мак (1/1)

Война ненавистна матерям.—?ГорацийНа жёлтой коже купленного мной здесь пергамента я пишу тебе глупое любовное послание, полное скорбного отчаяния. Вдали от тибрских волн и сеней родных олив, под стенами чуждого и опостылевшего мне города. Знай, я думаю о тебе каждый день…Нет ничего худшего, чем блуждать в чужих краях. Отныне я понимаю. Что искать земель, согреваемых иным солнцем, коль своё будет всегда светить ярче? Ведь моё солнце?— это ты, Аврелия…Помнишь, как ты, дурачась перед моим отъездом, репетировала брачную клятву? ?Где ты, Гай, там буду и я, Гайя?… сколько в этих словах значения… сейчас я бы всё отдал, лишь ради возможности увидеть тебя в красной палле с венком из мирта. Перенеся тебя через порог родного дома, минуя разбросанные по земле орехи, я после развязал бы геркулесовый узел на твоей белой тунике. Я клялся… клялся и обещал тебе, что вскоре вернусь, обещал, что женюсь, обещал лишь немножко подождать…Сейчас в Риме, наверное, весна? Если так, то Либералии в самом разгаре… наш родной Авентин жужжит пчелиным роем, все пьют и веселятся, девушки снуют в масках животных, юноши готовятся стать мужчинами, а жрицы раздают пирожки из муки, мёда и масла. Помню, как однажды, будучи детьми, ты меня подбила украсть пару этих пирожков… наших битых задниц я не забуду никогда, это уж точно…Эх, как же мне хотелось бы родной водой из старого кувшина насладиться с тобой запоем. Как припомню, насколько она вкусная из Альбанских гор! Но даже так, мне и Рим ничто пред тобой, ведь самым главным призом для меня?всегда оставалось свидание с тобой.Я всегда считал, что письма?— это частица нашего сердца и души… наши письма?— это мы, ведь в них оставляют след наши помысли и наши переживания, наши чувства и наша любовь… все это можно свободно читать в них… хотим мы или нет, но в наших письмах?— мы и наша жизнь…Я не могу столь открыто выражать свои переживания пред окружающими меня людьми. Для них я должен оставаться сухим и неподатливым, твёрдым, как закалённое железо. Смотря на меня, они успокаиваются и храбрятся. Однако наедине с собой пелена образа развеивается, и я такой же слабый человек, как и все.Конечно, то, что я пишу, ты, вероятно, никогда и не прочтешь, но говорят, что мысли и образы любящих людей передаются на расстоянии. Если и существует такое, я надеюсь, что боги передадут тебе весточку от меня в виде знака или сновидения. Я живу в надежде, что я вернусь и мы встретимся вновь, однако я оказался в плену невыносимых горестных томлений, но не хочу, чтобы ты испытывала подобное, пребывая в ожиданиях…А потому хочу извиниться пред тобой за невыполненное обещание, и если сможешь простить, то прости…Шелест скомканной бумаги прошёлся по палатке. Человек сжал клочок в своём кулаке, а стилос с чернилами на кончике был отброшен в сторону. Просидев ещё немного, он поднялся, направившись к горящей жаровне.—?Венера… я знаю, что прошу многого, но пусть… —?замялся он. —?Пусть она меня забудет,?— попросил он того, чего не хотел.Поджав губы, молодой мужчина поспешно кинул письмо с красным цветком мака в жаровню.—?Подари ей любовь, что будет слаще моей,?— разнёсся едва слышимый шёпот.Снаружи палатки прозвучали два весёлых голоса и шаги. Через несколько мгновений подол шатра был отодвинут, и внутрь просочилась голова человека.Осознав, что он больше не один, лицо мужчины приняло отстранённый и холодный вид. Эмоции испарились, как почерневшее в пламени письмо. Его голос прозвучал грубовато и требовательно.—?Это ты, Марцелл, что случилось? —?всё ещё не отойдя от жаровни, но развернувшись к посетителю, спросил человек.Трибун, сморщив лоб, проговорил.—?Господин легат, вас вызывает к себе пропретор.—?Насчёт чего?—?Кочевники,?— незамедлительно ответил трибун.Человек задумчиво покивал.—?Я тебя понял, передай, что сейчас буду,?— кратко прозвучал ответ.—?Да, господин легат,?— отозвался русоволосый трибун.Засмотревшись немного на горящее пламя в жаровне и распавшийся в ней листок с цветком, трибун услышал от легата отдающий холодом приказ.—?Ступай отсюда. И перед тем как в следующий раз захочешь войти или всунуть голову, попроси позволения.—?Да, мой господин,?— пролепетал трибун, перед тем как скрыться.