Chapitre Х (1/1)

Тихий и еле уловимый вечерний щебет птиц за окном, лёгкий и освежающий ветерок, проникающий в квартиру, шуршащий бумагой на столе, тонкой сатиновой занавеской, ласково пробегающийся по моему телу, манили из постели. Я лежал закрыв глаза, уже проснувшийся, но недостаточно готовый признаться себе в этом. Слишком хорошо: невероятно мягкая постель, легкая и приятная погода, внутренний покой и запахи. Запахи весны.Даже сейчас я слышу их. Знаете, ароматы, в целом, очень сильный якорь. Стоит уловить нотки, например, печёных яблок, как ты невольно переносишься куда-то в детство, о котором уже давно ничего не помнишь. Ни образы, ни место, ни даже людей, но чётко знаешь, что вот ты сейчас там.Свежая сирень, выставленная на соседском окне, весна, два парфюма смешавшихся на простынях и подушке, масляная краска, легкий аромат табака, говорящий о том, что он уже проснулся и курит где-то неподалеку. Я так хорошо знаю всё это.Открыв глаза, первое, что увидел?— его. Лука, мой Лука, сидел на балконе, забравшись на стул с ногами, сложенными по-турецки. На его коленях снова лежал маленький холст, всюду под ногами валялись кисти и тюбики, ладони и пальцы все были в краске. Он запрокинул голову, вглядываясь куда-то далеко ввысь и медленно курил.Небо, какое же фантастическое небо было в тот вечер: далёкое, ярко-алое, с тонкими облаками, медленно плывущими над Парижем. Но даже оно не могло сравниться с ним.Я начинаю повторяться, но… я таков и ничего не могу с собой поделать. Он потрясающе красивый. Его молочная кожа, впитывающая этот свет, превращающая его в этот миг в одну из тех бронзовых фигур античных греческих атлетов. Медленно вздымающаяся грудь, тонкие запястья, острые колени и маленькие блестящие пяточки. Если существует что-то совершенное?— это он. А я безумен.Я поднялся, пробираясь сонно на балкон, возвращая его своими тихими шагами обратно в реальный мир. Лучшее утро?— его поцелуи. Он лишь улыбнулся, а я тут же прильнул к нему. Скользил пальцами по его лицу, стирая маленькие цветные пятна с подбородка и кончика носа, наклонился к губам, розовым и пухлым, влажным и до трясучки притягательным. Никак не привыкнуть к этим чересчур нежным прикосновениям, слишком сильно отзывающимся в затылке и желудке. Да я собственно не хочу. Когда привыкаешь, оно уже не так волнует, а я хочу чувствовать его так всегда.Лука прижал ладони к моему лицу и животу, тихо хихикая в поцелуй.—?Ты специально? —?от него невозможно оторваться.—?Да,?— он довольно ухмылялся,?— тебе идёт этот цвет, смотри какой красивый отпечаток на груди, на мою ладонь похоже.—?Сыплешь остроумием прямо с утра,?— так хорошо быть с ним открытым,?— а теперь… теперь ты можешь показать, что рисуешь?Он задумался, сначала слегка неловко пряча холст, притягивая его к груди, а затем, согласившись, видимо, со своими мыслями, всё же опустил его снова на колени, позволяя мне видеть.—?Когда я проснулся, мне так хотелось нарисовать небо, но отвлёкся и вот… —?я никогда не видел его краснеющим.Мягкие пастельные тона, немного небрежные мазки, слегка расплывчатые очертания и силуэт человека: обнажённого, худого, в мятых простынях с взъерошенными волосами, без конкретных деталей и лица, но узнаваемый.Я опешил, рот приоткрылся, а глаза не хотели верить.Он любовался мной. Мной. Понимаете? Вокруг такой город, изящество и красота, все краски мира смешались в этом небе, а он… смотрел на меня. И рисовал меня.Как тяжело дышать рядом с ним.Существуют такие моменты, когда для тебя делают что-то такое, что заставляет чувствовать себя совершенно особенным, а ты даже не можешь выразить то, насколько благодарен, насколько это важно. Ты прокручиваешь сотни вариантов, миллион фраз, но ни одно никогда не отразит в полной мере то, что у тебя на душе. Это момент, когда недостаточно слов, всего недостаточно.Я просто заглянул в его глаза, голубые, светящиеся и взволнованные, а он всё понял, как ни странно он всё понял. Наверное, нам уже не нужны слова, чтобы понимать друг друга. Мы словно пропадали, сливаясь и утопая в собственном едином мире.Я не самовлюблённый ни капли, но эта картина. Она висит над моим столом уже много лет.Интересно, как совершенно во всём, что окружает меня, я вижу и чувствую его. Смотря на свои рубашки в шкафу, в которых он иногда ходил, на собственные руки, которые касались его тела, на пачку сигарет, валяющуюся около меня. Это невыносимо.Может, чтобы разрядить романтичный момент, а может он просто такой, Лука протянул вперед ладони и начал вытирать их об меня, ехидно злорадствуя.—?Сходи помойся, а то извозился где-то и испачкаешь нам всё тут,?— он встал, откладывая все на пол, обошёл меня, проводя напоследок ладонью по спине и удалился.Всё такой же ненормальный.Стоя под прохладными струями, разглядывая цветные потоки воды, сбегающего по ногам, окрашивающие белоснежный кафель, я не мог перестать улыбаться.Знаете, когда-то я услышал такие слова: ?В отношениях есть любящий и любимый?.Ох, чёрт, боже, блядь, у нас отношения.?Любящий живёт в отношениях со страстью, преданностью и романтичностью, а любимый наслаждается тем, как ему поклоняются. Любящие много страдают.?Может быть в этом есть доля правды, и я тот самый любящий. Да я определённо любящий, искренне и жадно, но я никогда не страдал, это всё брехня. Любовь, искренняя, рвущаяся из глубины сердца не должна приносить страдания. Это светлое чувство, живительное не должно причинять боль. С того самого дня, как он появился в моей жизни, влетел в неё так бесстыдно и шумно, я наслаждаюсь каждой минутой, каждым чёртовым днём.Когда я привёл себя в порядок и вернулся, Лука сидел на полу, чуть сгорбившись, а по всей комнате разлетелась чёртова кипа бумаг. Он, всматриваясь в один листок, сжимая его подрагивающими пальцами, и шёпотом читал.—?Это,?— он поднял лицо, смотря на меня почти стеклянными глазами,?— это, блядь, что такое?Твою мать. Это были мои записи. Ну и почему я не убрал их вовремя?Скажи, если вселенных?— бесконечное множество,А ты, ты ведь знаешь, и есть моя вселеннаяЗначит, во всех мирах ты и я?— тождество?Моя верность тебе?— переменная?Ты пылаешь, словно звезда в закате,Такой красный?— словно сам революция,Кричишь что-то о новом трактате,Мне неважно. Ты моя конституция.Как вихрь несешься по горячим асфальтам,Улица вздрогнет от твоего мельтешенияГрохочешь туфлями по красочным смальтам,А я жду твоего возвращения.Солнце мое, оставь на мне свои пятна,Освети мое сердце огнем.В любой из вселенных, будь она неладна,Главное, что мы с тобою вдвоем.*—?Ты не можешь так делать. Ты не можешь писать обо мне. Элиотт. Это запрещённый приём,?— он вскинул руки, быстро дыша. Я не мог понять, это его злило или?А я ведь никогда и никому не показывал то, что пишу (не считая маленьких рассказов в университетской газетёнке, но это ведь было совсем не то), ведь в этом был весь я, моё глубоко личное, что я не был ещё готов так легко показать. Тем более, что это были лишь наброски, не идеальные, кривые. А ещё я, наверное, ужасно стеснялся. Да и к критике в жизни я раньше относился очень болезненно.—?Ну, ты же можешь рисовать меня голым, пока я сплю. Один-один,?— усмехнулся, хотя внутри меня немного трясло. Я так боялся, что всё то, что мы выстроили может быть таким хрупким и я, как дурак, всё испорчу своей какой-то сентиментальностью.Он резко выпрямился, поднимаясь на ноги, чуть пыхтя, на носочках огибая мебель, стараясь не наступать на бумаги, залез куда-то в чемодан, который поленился до конца разобрать, порылся в нём минуту, а затем скользнул к камину. Лука прикрепил стихотворение на стену, туда, где были его фотографии.—?Ни слова, понял?! —?через секунду он повис у меня на шее, вжимаясь носом в плечо, тихо бормоча:—?Как хорошо, что я нашёл тебя. Спасибо, спасибо за это.Каждое мгновение с ним?— чистое, тяжелое и неразбавленное счастье. И каждая маленькая деталь: то, как он привстаёт, чтобы дотянуться до моего лица; то, как проводит средним и безымянным пальцем по спине, когда обнимает, как трётся кончиком носа о висок, щекочет кожу своими длинными ресницами. В моих руках было счастье.~~~Невероятно сильный хлопок, раздирающий барабанные перепонки, вспышка откуда-то из-за окна и едкий, въедающийся в ноздри запах. Наверное, где-то на первых этажах даже выбило окна.Лука подскочил с кровати в одно мгновение, выпутываясь из моих рук, и нервно вылетел на балкон, перегибаясь через перила, смотря вниз. Я поднялся следом. В домах на против разгорались окна, люди высыпались на балконы, а где-то далеко внизу, на семь пролётов, ослепляющее ярко горело нечто, что раньше было желтым ?фиатом?.—?Блядь! Неужели сегодня? Как я мог об этом забыть. Твою мать,?— воскликнул в голос и улетел в комнату.Ну вот всё и началось, а точнее подошло к зениту. Два дня назад моя жизнь достигла апогея, а сегодня его достигла вся Франция. Так мы вернулись к тому с чего я начал, тому самому дню.—?Ну вашу ж, а какого хрена мне не позвонили? Ах, да, я же, блядь, никого не предупредил о том, что переехал. Охуительно умно,?— он спешно одевался, натягивая обувь, даже не накинув ещё на плечи рубашку.—?Я рядом с тобой вообще обо всё забыл,?— задыхался, торопясь,?— ты одеваться будешь или как?В считанные секунды мы оказались на улице, следуя за звуками. Словно подгоняемые, за пару минут мы вышли к набережной, вливаясь в общую массу людей. В основном тут были только одни студенты, молодёжь: все те, кто стоял за всем этим. Но и старшее поколение, недовольные не обошли стороной сегодняшнюю ночь.Все неспешно и уверенно стекались к площади на правом берегу Сены.Где-то далеко во главе шла юная девушка в длинном тёмном плаще, словно новая Жанна Д’Арк она размахивала большим красным знаменем. Чуть поодаль кто-то протяжно завыл и, подхватываемый соседом, по всей толпе зазвучал ?Интернационал?. Громко и так живо, на разные лады. Все голоса сливались в унисон. Ничего более могущественного я не слышал в жизни: как поёт народ, песню разгневанных людей, их единый глас.А сам город был похож на поле боя, хотя всё ещё было только далеко впереди. Бедлам царил на улицах: мостовые были вывернуты, булыжники сложены в большие кучи, сотни жильцов высовывались из своих окон, а хозяева всё ещё работающих заведений в спешке заносили столы и стулья внутрь. Перевёрнутые машины, разбитые окна, сорванные ставни и граффити, везде. Ведь именно в этот день у всего был голос. Говорят у стен есть уши, но тогда, у них были рты. Они говорили о многом:On achète ton bonheur. Vole-le. Твоё счастье купили. Укради его!Sous les pavés, la plage! Под булыжниками мостовой?— пляж!L‘émancipation de l‘homme sera totale ou ne sera pas. Освобождение человечества будет всеобщим, либо его не будет.Un seul week-end non révolutionnaire est infiniment plus sanglant qu‘un mois de révolution permanente. Один уик-энд без революции гораздо более кровав, чем месяц перманентной революции.Camarades, l‘amour se fait aussi en Sc. Po, pas seulement aux champs. Товарищи! Любовью можно заниматься и в Школе Политических наук, а не только на лужайке.И лишь, когда песня закончилась, а мы вышли на площадь, которая была переполнена демонстрантами, где-то издалека послышался крик:—?Лука, Лукас,?— видимо кто-то из его многочисленных друзей и знакомых,?— Лалльман, твою мать, ты где?Лука начал судорожно озираться по сторонам, а я вмиг понял, чего он искал. Не раздумывая, присел и закинул его себе на плечи, возвышая над толпой. И может быть, если бы он не был так взволнован, скорее всего пнул бы меня и возмущался, но сейчас это было именно то, что ему нужно.—?Друзья,?— он вскрикнул, и всё его напряжение пробежало по моей спине. Я не мог видеть его лица, но прекрасно знал, что на нём отражалось, какой он, когда кричит, и я был невероятно рад. Рад теперь тоже стать частью этого.—?Сегодня мы все здесь, объединённые одной целью. Этим чёртовым пидорасам не сломить нашу волю и не загнать обратно, не превратить в тупорылое стадо. Будем же сильными и жестокими. Больше не будем требовать и просить: возьмём и захватим.Он взывал, а я снова и снова проникался его словами, подхватывая настроение вместе с толпой, веря ему беспрекословно.—?Мы не хотим жить в мире, где за уверенность в том, что не помрёшь с голоду, платят риском помереть со скуки. И как там сказал Луи-Антуану Сен-Жюсту? Те, кто делают революцию наполовину, только роют себе могилу! Вот он шанс! Viva la France!Вскинутые кулаки и ?Viva la France!? оглушающе понесло по толпе.Его трясло от эмоций, он весь горел, голос звучал уверенно и жестко, все вокруг были обращены лицом к нему, а я в который раз восхищался и боготворил его. Лидер.Кто-то свистел и выкрикивал бессвязные слова в поддержку, вдалеке непрерывно застыл раздражающий писк клаксона чьей-то перевёрнутой и прижатой куском забора машины.И в какой-то момент на Одеон со стороны Люксембургских садов высыпались бойцы СРС.Все вокруг затихло и замерло, гнетущее молчание повисло в воздухе: молчание ожидания, то самое молчание, наступающие в цирке, когда все задерживают дыхание в ожидание смертельного трюка от артиста.Секунда и незримый режиссёр этой батальной сцены гордо скомандовал: ?Мотор!?.—?СРС равно СС! СРС равно СС! —?взорвалось в толпе и всё.Площадь утопла в бесконтрольном гаме оскорбительных и острых ругательств, которые лились с обеих сторон.Протестующая молодёжь, как рыцарь, опускающий забрало на шлеме, натягивали на лица платки и воротники свитеров. Они подхватывали всё, что находили или принесли с собой и запускали вперёд, провоцируя.Бойцы СРС перешли к откровенным мерам, зашвыривая в толпы канистры со слезоточивым газом, которые звонко отстукивали свой марш по каменной кладке. И в считанные минуты всю площадь опутал плотный красноватый дым, возвышаясь над демонстрантами, словно олицетворяя собой все те чувства, порывы и настроения, что вырывались из молодых людей, готовых стоять за свою свободу.И, если вначале стражи правопорядка походили на римских легионеров, то сейчас они воевали поодиночке. В противогазах, похожие на вестников смерти, чумных докторов, они отражали камни и палки тяжелыми железными щитами, продвигаясь вперёд. Их дубинки взлетали и опускались, словно в замедленной съемке.Жизнь кипела здесь, так как нигде в этот момент, и все эти люди показывали и доказывали сами себе, а может ещё кому-то, на что они готовы идти, отстаивая себя и свою страну.Всё превращалось в полную вакханалию, начали поджигать машины и автобусы, крушить всё вокруг, разбирать эспланаду, разбивать окна и витрины.Мы пятились, оттесняемые с площади под напором военизированной полиции. Демонстранты метались зигзагами, поддразнивая и смеясь, подхватывая своих уже раненных товарищей, отступая, но не собираясь сдаваться.Я словно в прострации наблюдал за этим фильмом, разворачивающемся у меня на глазах, за той историей, которую мы творили. Какое же невероятное, охуительное чувство, быть единым с кем-то, выпускать наружу свою первобытную сущность, отпускать всё.Старый мир навсегда стирался. Я не помню, что конкретно делали мы с Лукой, потому что захваченные этой всеобщей пульсацией, действовали со всеми как единый организм. На десять или двадцать минут я даже потерял его из поля зрения, но, когда все вылетели на узкую улочку по диагонали от главного поля боя, рука схватила меня за плечо, но тут же отпустила.—?Отъебись,?— Лука оттолкнул моложавого парня в обтягивающей кожаной куртке с форменными нашивками и схватив меня за руку потянул вниз по улице, уводя от самой ожесточённой гущи событий.Буквально через пару сотен метров он остановился, отшвыривая меня чуть в сторону, в небольшой закуток.И вот мы здесь, у той самой иссохшей резной бордово-красной двери чьего-то подъезда. Его спина укрывает от всего безумства, что развернулись сегодня в Париже.—?Мне срывает крышу, как это возбуждает, как ты такой возбуждаешь,?— нервно тараторил мне в ухо, подцепляя пальцами ремень,?— я не хочу ждать.Его захлестнула эта дикая волна, это настроение, хаос и ощущение неминуемого конца.Жадные требовательные поцелуи в шею, граничащие с укусами. Вытягивая полы рубашки, расстёгивая одной рукой мои брюки, он жадно облизывал губы и смотрел в глаза. Снова дикие. Радужка, утопающая в бесконечной тьме его зрачков, лицо сгорающее от желания и страсти. Он бахнулся на колени, не боясь испортить дорогущие брюки, приоткрывая рот.При всей нашей похоти, часах и сутках проведённых в постели, я ощущал его обжигающее дыхание там в первый раз. Пиздец. Дикий, разрывающий, безумный первый раз. Боже.И правильно я сказал вначале: я мечтал лишь не умереть той ночью. И не от выстрела в грудь от бойца СРС, не от побоев и прочего, а от его губ, на улице, когда в считанных сантиметрах мир взрывался, погибал и возрождался.Он коснулся меня, а я упёрся руками в стены, чувствуя, что сейчас упаду, и взвыл, гулко и рвано. Матерь божья. Блядский господь. Неужели это так приятно. Его влажный и невероятно горячий язык, который ласкал меня сначала обводя вокруг, а потом пробегающийся по всей длине, не оставлял никаких шансов.Когда он сомкнул губы на самом верху и поднял глаза, я почувствовал, что сейчас всё, похоже, и закончится, напрягаясь, пытаясь победить своё тело.И он уверенно пропустил внутрь, не церемонясь, не дразня, а сразу доходя до конца, выстраивая нетерпеливый темп. Сжимая одной ладонью моё бедро, а другой у самого основания, он делал это так сладко, расслабленными губами, что всё размывалось, всё в мире затмили эти ощущения.По его подбородку текли влажные дорожки. Я слышал эти жутко пошлые звуки, сливающиеся с ударами, взрывами, скрежетом и треском. Всё это словно происходило лишь в моей голове. И я больше не мог держаться. Стыдно или не стыдно, я не могу.Чёртов мир, сучий господь, ты послал его забрать мою душу, убить меня.—?Пожалуйста, глуб… —?машинально пропустил руку и сжал его волосы, подаваясь бёдрами вперёд, не рассчитав силу, слишком резко, ощутил, как мышцы сокращаются вокруг меня.Дичайшая волна удовольствия прокатилась по венам, достигая нужной точки и вырываясь из меня хриплым и отчаянным рыком, разрывая грудь и горло. Ударился затылком о дверь, глаза закатились, а всё так дрожало, что я не мог понять?— это землетрясение или мои ноги меня предают.Я одурманенный, приподнял его лицо дрожащими пальцами, притягивая к себе наверх, утирая всю влагу с его губ, впиваясь в них собственными, втягивая в глубокий и жадный поцелуй, прижимая пальцы к его ширинке. Он тоже хотел, слишком хотел, я прекрасно знал и не собирался так это оставлять. Грубо двигал ладонью, лаская его через толстую ткань брюк.Он стонал, дико пошло и оглушающе красиво, прямо мне в губы, а я упивался. Можно ли красиво стонать? Можно, и то, как он это делает. Ёбанная жизнь.—?Не,?— он давился воздухом,?— останавливайся,?— прикусывая мою губу,?— никогда.Одно движение и Лука осел, упираясь лбом мой подбородок, с протяжным выдохом содрогаясь эйфорией, отдающийся пульсацией в моей руке.Охереть. Слишком ярко, слишком резво и остро. Я словно чувствую всё снова. Нельзя так, нельзя. Это точно меня погубит.Несколько минут мы так и стояли, прислушиваясь к чуть отдаляющимся возгласам и топоту.—?Пиздец штанам,?— он тихо усмехнулся, приходя в себя.—?Ты сам виноват, со своими непотребствами,?— правда же сам виноват.Позже, в эту же ночь префект полиции обратился к гражданам по радио и телевидению: говорил что-то о том, что тоже был молод и в юности сам бегал от полиции, что он всё понимает, но всему есть свой предел, сказано и сделано было достаточно с обеих сторон. А после всего, напрямую заявил, что получил разрешение от министерства (тут Лука закатил глаза и смачно и долго ругался сам с собой) на ?зачистку? улиц, если митингующие не разбредутся по домам в ближайший час.В тот день всё так и закончилось, начало было положено и новый мир уже с распростёртыми объятиями нёсся к нам навстречу. Эту битву мы проиграли, но мы выиграли войну.Вот так всё и закончилось, закончился этот май. С хаосом, разгромом, удовольствием, поражением и победой.Что же,наверное, пришло время прощаться.Знаете, я уже так много вам сказал, обо всех своих чувствах, переживаниях, отдал самое что ни на есть важное и дорогое, проложил путь к своему сердцу, распахивая его максимально сильно, впуская туда, где существует место только для одного, дозволяя узнать его так, как позволено только мне.Сколько бы лет не прошло, я всегда буду ощущать себя таким одержимым, маниакальным по отношению к нему. Часто с годами чувства и страсть могут остывать, человек приедаться, но с ним это не работает и никогда не работало. Каждое его прикосновение, шёпот, взгляд, любой жест?— словно впервые взрывают во мне тысячи звёзд.Надеюсь, хоть кому-то из вас удалось пережить это со мной снова. Ведь сидя в ночи, в своём тесном кресле, под светом единственного ночника, выкуривая сигарету за сигаретой, отдавая вам своё главное воспоминание, свой главный май, я улыбался, смеялся, искренне плакал, заводился и задыхался. Закрывал глаза и видел всё. Я жил вместе с этим.Я уже совсем не тот юный мальчишка, выпавший из гнезда, оказавшийся в чужом городе и почти совершенно без денег. Я могу позволить себе большую квартиру, наверное, даже такую, как была та с которой я начал, а может даже дом в пригороде, как говорят, подальше от суеты. Но это не для меня и не про меня. Я всё ещё здесь, на улице Меле, в третьем округе Парижа, предаюсь воспоминаниям о лучшем, что могло со мной случиться.Вот и всё. Вот таким был мой май 1968. Безумным, животрепещущим, многогранным, диким, возбуждающим, наполненный чувствами и любовью, изменивший всё и навсегда. После него я стал тем, кто я есть сейчас.Это был мой сладкий май. Самый сладкий май.И если вы спросите, ?а что с ним сейчас??, скажу, что сейчас он спит в своей постели, на другом конце света, наверняка уставший после долгого дня. Но я надеюсь он счастлив.Так же счастлив как и я, что встретил его однажды.P.s. Элиотт. Ну блядь. Ну ебать тебя за ногу. Что ты тут устроил? Решил интригу держать до последнего, дурила? Меня всего неделю не было, а ты уже успел настолько расклеиться? Ты невозможный. А ещё выставил меня каким-то тираном, который тебя домогался. Хотя ладно, да, я домогался, но ты себя когда последний раз в зеркало-то видел?Я прочитал это залпом. Запоем за ночь, пока ты спал. И зачем я это сделал? А нечего оставлять записи на столе открытыми. Знаю-знаю, ты не любишь, когда я лезу в твои наброски, но ты сам виноват. Пора бы понять, что я не могу контролировать своё любопытство.И вообще, после ВСЕГО ЭТОГО ты смеешь спрашивать почему я тебя люблю? Да вот за всё, господи. Просто потому что ты такой. Вот такой нежный, чувственный и чувствующий, романтичный и невозможно очаровательный. Я сотню, тысячу раз говорил тебе это и скажу ещё раз: ты лучшее, что случалось в моей жизни. Неотъемлемая часть меня, моя душа, сердце и мысли.Я мастер пиздеть, но не могу выразить то, что испытал.Успел удивиться, подрочить (а нехер так детально вспоминать), всплакнуть и ещё раз убедиться в том, что ни за что в жизни я бы не хотел быть с кем-то другим. Я убил бы любого, кто хотя бы посмел подумать о том, чтобы лишить меня радости видеть по утрам твои растрёпанные волосы, слышать твой невероятно-нежный, чарующий голос, утыкаться носом во сне в твою спину. Я променял бы все свободы мира на одного тебя. Как бы это иронично не звучало в ключе того, что ты обо мне рассказывал.У меня нет и не было никого ближе и важнее тебя, моя опора. И да, ты прав, я счастлив, благодаря тебе и только тебе.Всё, бляха, сопли, счастливый конец, и помрём в один день.А вообще это так странно, обращаться к тебе здесь, в письме, пока ты тихо сопишь в подушку рядом, обнимая мою, что это, футболку? Ты смешной.Я говорил это, но никогда не писал:Я люблю тебя, родной.Ну а, так как ты всегда садишься за машинку вечером, и сейчас этого не увидишь знай, утренний минет по пробуждению?— вместо извинений.P.P.S. Да, я всё-таки решил оставить это безумство, потому что теперь вы все знаете. Теперь вы видите. И разве может быть кто-то лучше него?Однажды он пообещал быть со мной и он всегда держит все свои обещания.Он ни капельки не изменился: самый горячий, взбалмошный, дикий, живой, хаотичный и стал, кажется, ещё красивее.А я?Мне невероятно повезло.Просто знайте, я счастлив и всё так же влюблен, как при первой встрече и, я уверен, уже до самого конца.Ведь после него нет ничего.Меня нельзя вылечить.С любовью, только его, Элиотт Демори.