2. (1/1)

С.П.ТрубецкойВсе слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые. ?Вы… трус!??— столько дней прошло, не один месяц уж минул с того ужасного дня, а вот поди ж ты: все звучит в голове голос Кондратия Федоровича. Стоит перед глазами его лицо. Все по нему прочитать можно было, точно в открытой книге: и злость, и обиду, и неверие, и глубокое разочарование. Удивительно, но ничто больше его так не удручает, только слова эти да укоризненный взгляд. Он так и не смог объяснить Рылееву все, что должен был. Не успел поговорить с ним, а если нужно, то и прощения попросить. Так и не успел. А теперь уж, видно и не успеет. Через несколько часов и вовсе?— не с кем станет говорить.Хотя, наверное, он все равно не смог бы ничего объяснить. Ему слишком тяжело было даже себе признаться в том, что он сделал. Да и какая разница, почему именно считают его трусом. Если вдуматься, то… не так уж они и не правы.Здесь, в крепости, у него было много времени. Он думал днями и ночами, иной раз и вовсе не мог сказать, день на дворе или уже ночь. Он вспоминал все произошедшее и без конца, раз за разом, задавал себе один и тот же вопрос: мог ли он что-нибудь изменить. Справедливости ради, у него есть одно единственное оправдание: он не хотел крови. Совсем. Он постоянно твердил это всем: и Рылееву, и Пестелю, и всем остальным.Никто не может упрекнуть Трубецкого в том, что он не желал блага родной своей стране. Он был уверен в том, что у них получится изменить ее, дать каждому новую жизнь, которая непременно будет лучше прежней. Он давно уже пообещал прежде всего самому себе, что не пожалеет ради этой прекрасной мечты ничего. Даже собственной жизни.—?Вы, Сергей Петрович,?— усмехаясь, говорил ему Павел Иванович,?— воля ваша, просто восторженный мечтатель. Ничего, слышите, ничего не получится, коли не взять решительных мер. Решительных, понимаете?—?Ну, а то, на чем вы настаиваете, дорогой мой Павел Иванович,?— огрызнулся Трубецкой,?— и вовсе невозможно.—?Почему же? —?поинтересовался кто-то из присутствующих на том собрании.—?Да потому, что… говорил уже вам и не раз: захотите вы идти тем путем, что пошли во Франции?— много крови прольете.—?А вы, значит, чистым остаться хотите, а, Сергей Петрович? —?не удержался Пестель. —?Не бывает революции без крови. Нам придется идти на жертвы.—?Вот об этом я и говорю, Павел Иванович, именно об этом!Подобные споры велись в Обществе у них постоянно, и в конечном итоге все закончилось тем, что и само Общество перестало существовать. Во всяком случае, в том виде, в котором оно когда-то возникло. С той поры прошло достаточно времени; одно исчезло, зато его сменили другие, но разговоры, и мечты остались прежним. Говорили и спорили они много, что вовсе не удивительно. И вроде бы все понимали: нужно на что-то решиться, сделать столь важный шаг, но в то же время никто отважиться не мог; один план отвергался за другим, писались новые документы, шли все те же разговоры, но… дело так и не двигалось. Потом случилось непредвиденное?— умер император Александр I…Если бы после этого новый император (тогда всем было очевидно, что это будет Константин Павлович) вступил сразу на престол, трудно сказать, как повернулось бы дело. Но Цесаревич был в Варшаве, поэтому ему была отправлена депеша, где его уведомляли о том, что подданные уже присягнули ему. На том вся Империя замерла в ожидании, но время шло, а новоявленный император отчего-то не торопился занять свой трон. Чем больше проходило времени, тем больше ползло слухов, и притом самых невероятных. Дескать, убили уже законного государя, и брат его младший, великий князь Николай Павлович, мечтает занять его место, поэтому приказал брата уничтожить. Другие говорили, что покуда Цесаревич еще жив, но томится в Польше в застенке, закованный в цепи… Разумеется, правды там было ни на грош, но на чужой роток не накинешь платок. Наиболее правдоподобным был слух (а вскоре он целиком и полностью подтвердился), что Цесаревич отрекся от престола, и теперь получается, что трон занять должен Николай Павлович. Наконец, стало известно, что великий князь твердо намерен положить конец этой двусмысленной ситуации междуцарствия и прилюдно заявить свои права на престол. На 14 декабря была назначена переприсяга…Когда об этом стало известно, все члены Общества в радостном возбуждении очень долго и восторженно обсуждали сложившееся положение вещей, и наконец, все сошлись на том, что пришло время и для их решительных действий.Сергею Петровичу теперь казалось, что все разрешилось будто бы само собой: откладывать дальше невозможно?— это был единогласный вердикт. ?Успех революции в ее внезапности. Бить нужно сейчас, у России такого шанса еще лет сто не будет, князь!??— говорил Рылеев на одном из последних собраний. Поначалу Трубецкой хотел было объяснить, что излишняя спешка может навредить всему делу, но потом подумалось, что, пожалуй, Кондратий Федорович прав, если бездействовать и дальше, то глядишь так вся жизнь пройдет, и ничего не изменится.Правда… чего греха таить, поспешность принятия решений и разработки окончательного плана на пользу не шла, это тоже было ясно как божий день. Во-первых, Сергею Петровичу решительно не нравилось предложение разделаться с августейшим семейством, поскольку любому же ясно, это приведет лишь к кровопролитию и только. В свое время столько споров было с Павлом Ивановичем, да вот поди ж ты! Некоторые до сих пор считают, что это?— наилучший выход. Во-вторых, накануне пришло известие, что их… предали. Николаю Павловичу доподлинно известно о существовании заговора, а Пестель уже арестован и доставлен в крепость. Почему Николай медлил и не арестовал всех остальных? С одной стороны это выглядело странно, с другой, скорее всего он опасался, что не всех ему назвали. А значит, решительным образом обезглавить организацию он сейчас не сможет, и в итоге это сыграет против него. ?Он боится нас… Все же он боится, это хорошо!??— думал Сергей Петрович. Выходит, отступать им некуда, прав Кондратий Федорович, надо действовать.—?Вы будете нашим диктатором! —?провозгласил Рылеев.Все кинулись поздравлять его, но… несмотря на это, настроение все равно было далеко не радужным, терзали нехорошие предчувствия. Хотя тот факт, что именно в его руки члены Общества передали руководство восстанием обнадеживало. Он сможет сделать так, что обойдется без рек крови…Необходимо (и Трубецкому удалось убедить в этом Рылеева и остальных) поднять войска, не допустить их к присяге. Сделать это, как ему представлялось, будет легко, достаточно отправить в расположение частей надежных людей, они убедят солдат в том, что Константина Павловича его брат решил сместить с престола. По очереди, один полк за другим, войска перейдут на сторону Общества, затем без особых усилий они займут Зимний дворец, Сенат и Арсенал. Ну, а дальше уже и вовсе проще простого: Николаю ничего не останется, кроме как выслушать посланных к нему парламентеров, вступить с членами Общества в переговоры и выполнить все их требования, главным из которых является даровать стране Конституцию. И вот тогда?— наступит та самая новая жизнь, о которой все они долго мечтали.То, что план оказался безупречным лишь на бумаге, стало понятно очень быстро. С самого начала все пошло наперекосяк, когда некоторые, столь бурно выражавшие еще вчера свою готовность служить делу до конца, отказались поднимать войска и идти на Зимний. А ведь Рылеев был уверен в этом Якубовиче…Сергей Петрович стоял у арки Главного штаба, наблюдая за собравшимися зеваками, за вышедшим к своим подданным Николаем (значит, Рылеев все же отступился от своего безумного замысла проникнуть тайком во дворец и убить его, хоть тут?— слава Богу!), за суетящимися вокруг него генералами. Сенат присягнул, донеслось до его слуха, гвардия?— тоже. Вот тогда-то впервые и кольнуло: это конец. Полный провал! Нужно как можно быстрее отменить все, иначе дело кончится очень плохо. Однако же, примчавшийся на Дворцовую радостный Рылеев сообщил, что Московский полк уже выступил, солдаты на Сентаской площади, ?все прекрасно?, и они ждут де своего диктатора. ?Если только ради того, чтобы встать там?— во главе?— и умереть с ними?,?— подумал Трубецкой, но переубеждать Рылеева не стал, поняв тщетность этого намерения. Какой теперь смысл, драгоценное время они упустили, Сенат уже принес присягу, значит, заставить их отступиться невозможно, во всяком случае?— мирным путем. Гвардейские части тоже начали приносить присягу, несмотря на все усилия. Да, у них есть несколько тысяч, которых удалось убедить, но… ребенку же ясно, что этого слишком мало. Нужно пойти и увести Московцев с площади, пока не поздно, но… кто ему теперь позволит? Послушают его солдаты, а главное те, кого он сам еще вчера убедил в том, что все получится? Ну, хотя бы вот господин Рылеев. Стоит попытать счастья еще раз, может быть, все-таки есть, пусть и крохотная возможность, все изменить.—?Идите назад,?— чеканит он, в упор глядя на Рылеева,?— рассылайте вестовых и поднимайте все не присягнувшие части! Быстрее.Николай же тем временем дочитывал манифест, собравшаяся толпа, шумя, волновалась, вокруг нового императора по-прежнему туда-сюда сновали встревоженные офицеры, чуть поодаль строился, подгоняемый окриками командиров саперный батальон. Готовились к атаке…—?Не хочет говорить, так надобно его заставить! —?прибавил Трубецкой, и на лице Рылеева моментально расцвела благодарная улыбка.?Нет… нет, все кончено!??— пойманной птицей билась неотступная мысль, когда он с тоской смотрел Рылееву вслед…Николаю подвели коня, и он, вскочив на него, отправился в сторону Сенатской, откуда слышался время от времени неясный гул и кажется, даже выстрелы. Сергей Петрович медленно побрел с площади куда глаза глядят. Если они начали стрелять?— пути назад уже не будет.Как он дошел до Английской набережной, не помнил. Близился вечер… Николай не стал их слушать… Да ему, собственно, никто и не успел ничего предложить. Не так. Все не так! Нужно было по-иному, чтоб он все же выслушал…Когда Трубецкой вошел в дом, привалился спиной к двери, устало прикрыл глаза, снаружи, с улицы, раздались пушечные залпы. Он медленно сполз на пол и закрыл руками глаза. Стыдно, право слово, офицеру плакать, да он никогда и не плакал раньше, а в бою, бывало, ничего не боялся, но теперь… Это он один виноват во всем! Они все погибнут исключительно по его вине.Ночью его арестовали. Зять, конечно, не хотел его выдавать, потом убеждал, что все обойдется, но Сергей Петрович точно в тумане покорно побрел за жандармами, попросив зятя лишь об одном: позаботиться о Каташе. Жена не должна была пострадать, хотя бы ее он обязан был уберечь.Чья-то рука грубо срывает с него эполеты, в последний раз блеснув в ярком пламени, они летят в костер, мгновенно обугливаются. Следом в костер отправляется его мундир со всеми орденами… Вот они?— его победы, его мечтания и чаяния: горят, превращаются в пепел. В ничто. И сам он теперь?— ничто. Лучше бы ему сегодня взойти на эшафот шестым приговоренным. Они, конечно, все отвернулись бы от него, Кондратий Федорович снова назвал трусом, но так было бы лучше. Потому что всего через несколько часов он был бы мертв. Значит, вместе с ним умерла бы память. И совесть, которая не дает ему теперь спать по ночам. Но смерть слишком легкое наказание, поэтому его судьба отныне?— жить и мучиться, вспоминая тот страшный день и всех, кого он обрек на гибель.Он не вслушивается в слова зачитываемого приговора, они сливаются в неясный шум; он не видит перед собой пылающего костра и догорающих золотых эполет. Трубецкой видит лишь темные глаза Кондратия Федоровича, его лицо, исказившееся гримасой злости и глубочайшего разочарования:—?Что же вы стоите?! Вы нужны там, князь, понимаете? Безумцы меняют мир, так идите же на площадь и побезумствуйте!—?Ступайте домой, господин литератор, лечите лучше свою простуду.—?Да вы… трус! —?горько, с презрением, почти с ненавистью бросил ему Рылеев.Да, все правильно, он заслужил презрение и ненависть. Нет и не будет ему прощения.С громким (ему, по крайней мере, показался он оглушительным) треском ломают над головой Трубецкого шпагу. Ее держали слишком низко, поэтому поцарапали кожу на лбу. По лицу медленно стекает струйка крови. ?Да, моя кровь там не пролилась, хотя должна была,?— думает он,?— теперь я плачу долг?.Сергей Петрович не морщится, лишь по-прежнему, не отрываясь, смотрит в пылающий ярким пламенем костер. Когда он прикрывает на миг глаза, то словно засыпает наяву: так явственно, что кажется, руку протяни?— и дотронешься, и все по-настоящему… Он видит свою супругу: ее спокойное и серьезное лицо, ее локоны, обрамляющие его. Она в белом праздничном платье, рука ее покоится у него на плече, а он обнимает ее за талию, ведет в танце, и вокруг?— мир и покой. Играет вальс, кружатся улыбающиеся пары… И все они?— счастливы. Разумеется, жена все знает, она, бесспорно, догадывалась о многом. Она не осуждала его, и не осудит никогда, отчего-то он уверен в этом. Но ее прощение… хотя бы ее?— нужно ему, как воздух. Он верит, что она простит. О том, чтобы увидеть ее хотя бы раз он не мечтает; чудес не бывает. Да он и недостоин.—?Прощай же! И прости,?— еле слышно шепчет Трубецкой, после чего медленно поднимается с колен и, понукаемый сопровождающими его жандармами, идет обратно в камеру.