Глава 12. Лёгкий ветер столицы. (1/1)

”Любовь не делает ближнему зла;Итак любовь есть исполнение закона.” – Библия, Новый Завет, Послание св. Апостола Павла к Римлянам, 13:10Путь в столицу, который каждый год в конце лета проделывала молодая чета из Солнечных гор – московской усадьбы, почему-то всегда приобретал грустные нотки, которые неизменно касались каждого. Тихая и размеренная обстановка в отдалении от Света приносила всем членам семьи какое-то успокоение, Екатерина любила это чувство и ценила минуты подобные тем, когда они, расстелив одеяла, сидели под цветущими деревьями в вишневом саду, когда Николай читал вслух сказку про Илью Муромца, а маленький Саша, собрав одуванчики, с детским ликованием смотрел, как его мама плетет из них венок. Когда же мальчику водрузили его на голову, русоволосый сорванец радостно улыбался, усевшись на колени к отцу, помогал переворачивать страницы. Но несмотря на всю идиллию, которая царила во втором Аничковом дворце, возвращаться в Петербург было нужно. Сейчас же, сидя в карете, которую чуть потряхивало на повороте и при каждой неровности дороги – словно карета вдруг решила пересчитать все кочки на дороге от Москвы к Петербургу для счётной палаты – Катя внимательно читала письмо, которое они чудом успели забрать из почтовой конторы до отъезда. Тонкий шелест бумаги, исписанной аккуратным тонким почерком с мягкими завитками, успокаивал. Само письмо было написано Александрой Ивановной и таило в себе радостную новость – вот уже как две недели назад у них родился ребенок. Мальчика назвали Сергеем – в честь дедушки, отца Петра Саврасова, который погиб при Бородинском сражении отважно сражаясь за Отечество. В своем письме Алекс восторженно описывала свои занятия с ребенком, милым крохой, который находил свое счастье в созерцании всего мира, лежа на спинке. И читая это, Катя умиленно улыбалась.– Петя всегда говорил, что назвал бы сына Сергеем, в честь отца. – Николай наклонился вперед, поправляя занавеску на окне. – Славный был человек, упокой Господь его душу. Верный собственному слову, прямолинейный, строгий к дисциплине, но по-своему нежный к сыну. Помню мы с Петей семилетними как-то раз побежали летом в сад играть, вроде того, что в Солнечных горах, а пошел дождь. Мы под вишней спрятались. Так граф за нами сам пошел, сыскал, отругал немного, для приличия, что мы без взрослых побежали, да и свой плащ дал. Пока мы полумокрые до дома бежали, он все усмехался, на нас глядя… Саша, сидящий напротив рядом с Мэри, который доселе увлеченно рассматривал рисунки в книге Джона Баньяна, повторяя ход каждого завитка пальцем, поднял взгляд своих голубых на отца и улыбнулся. Ему, такому маленькому и по возрасту, и по росту, отец казался кем-то неимоверно важным и значимым – он просто это чувствовал сердцем и знал, что не обманывается. Это чувство с каждым днем только росло, как и их взаимная привязанность и любовь. Хоть сейчас мальчик не до конца понимал, о чем говорят взрослые, но, чувствуя мягкий тон и теплоту этого по-семейному простого и легкого разговора, он был счастлив. А лучше искренней улыбки для выражения своего счастья мальчик знал только объятья. Дорога до Петербурга заняла не так много времени, как то предполагал приказчик, Алексей Аркадьевич, и уже в скором времени Аничков дворец вновь засиял, возвещая о возвращении его хозяев. ***Витиеватый узор фасада дома Саврасовых был особенной примечательностью, которая выделяла гостеприимством его среди всех остальных мрачных домов, которые стояли в ряд на улице, объединенные схожей архитектурой в три этажа. Даже оттенки, в которые были выкрашены толстые, прочные стены, были весьма похожи, но по фасаду нельзя было обмануться, подъезжая к подъезду и рассматривая улицу из окна кареты, невольно и сам решишь, что это ”тот самый нужный дом”. Внутри всё обставлено с заботой и практическим расчетом: хорошая добротная мебель, немногочисленные, но живописные картины и портреты практически всех членов семьи, начиная с шестнадцатого века, красивые памятные статуэтки – в основном больше подарки на различные праздники, чем собственные покупки. Петр Сергеевич всегда любил то, что в своем доме он точно знает, где какая вещь находится. И стоя в гостевой комнате, под руку с женой, приветливо улыбаясь входящему семейству Романовых, граф выглядит столь гармонично, словно сам является неотъемлемой частью этого дома. – Ну здравствуй, счастливый отец семейства! – Николай по-доброму смеется, крепко пожимая руку Саврасова и хлопая того по плечу. – У Тебя даже лицо теперь особенное. Александра Ивановна, позвольте Вашу ручку. Катя с радостью заметила, что теперь Александра приобрела еще большее очарование, на которое только способна женская красота – её вечно вьющиеся светло-пегие локоны мягко обрамляли тонкое лицо, хрупкость и женственная утонченность всех ее черт теперь стали еще более плавными и приятными глазу. Алекс нежно обнимает княгиню, быстрым ловким взглядом примечая ее новое, еще не виденное ею платье.– Катюша, друг мой, если бы не Твои письма, я бы наверное была невыносимо угрюма. Саша, как ты вырос! – Она быстро наклонилась, нежно проведя ладошкой по плечу маленького Великого князя. Александр тихо, чуть застенчиво здоровается, цепляясь за край юбки матери. – Маленький, неужели меня боишься? – Он стесняется. – Графиня весело рассмеялась, наблюдая, как Катя быстрым и осторожным движением берет сына на руки. Последующий вопрос заставил ее улыбнуться. – Что же Серёжа? – Идем, я покажу детскую. –Алекс увлекает подругу за собой в коридор, через некоторое время к ним присоединяются мужчины, но до тех пор Саврасова продолжает быстро-быстро рассказывать все то новое, все те события, о которых обычно говорят при встречах, но которые так плохо излагаются на бумаге. С восторженной нежностью пересказывала она все то, что уже успел учудить почти двухмесячный граф, как и сколько раз он плакал, как пристально мальчишка щурит глазки и как забавно хватается решительно за все, до чего может дотянуться, лежа в кроватке. Когда девушки поднимались по лестнице на третий этаж, вниманием Екатерины завладел один из портретов, которые были развешаны вдоль стены. Здесь был портрет и Петра Сергеевича, и его отца, и, сколь могла судить княгиня по схожести черт лица, старшего брата. Припоминая о рассказе Александры о пристрастиях Лёвы к картам, многочисленных проигрышах и бедственном душевном положении, она повернулась к подруге:– Алекс, как здоровье Льва Сергеевича? Он не спустился в гостиную… – Ах, Катя, милая, что ж это я? – Саврасова, разгорячившись, раздосадовано поднесла ладонь ко лбу. – Как я могла забыть Тебе рассказать – ума не приложу. В письмах не писала, хотела лично рассказать и вдруг запамятовала. Лёва, наш милый Лёва – это просто Божье провиденье! Он в порядке, здоров и здоров — как телом, так и душой. Он теперь служит – прикомандирован к гусарскому полку… – Что-то произошло? – Удивление в голосе Екатерины звучит столь ярко и не мудрено – подобное преображение: человек, проигрывающийся так, что приходится закладывать собственное имение, человек, о котором Алекс говорила, как о неисправимом и равнодушным к уговорам брата и к жизненным трудностям – такое преображение действительно казалось сказочным. – Все началось в день родов, я тогда промучилась шесть часов, дом был весь в волнении, а Лёва испуганный сидел в соседних комнатах. Петя говорит, что он был бледен, как полотно… – Сбивчиво рассказывала графиня, когда они уже подходили к детской комнате, которая была в самом дальнем участке коридора. – Пару дней после, Петя его повел показать Серёжу, так он потом стал туда ходить каждый день, но только когда меня не было. Придет, сядет и глядит, как мальчишка спит, а стоит мне войти – тут же за порог. И что странно – он более на карты не ходил к майору… После, через неделю этих его ”хождений” в детскую, я его на разговор вызвала. И вдруг он спрашивает у меня так серьезно, что сам на себя стал непохож: ”правда получается, что жизнь человеческая так сложно складывается? Ведь больно это было?”… Катя завороженно вслушивалась в каждое последующее слово, чувствуя, что в волнительной радости у нее подступают слезы к глазам. То, что Лёв Сергеевич вдруг задумался о ценности жизни человеческой, о том, как сложно каждый человечек приходит в этот большой мир, что, вероятно, как он сам выразился, ”раз так это сложно, раз так много происходит ради этого, быть может в жизни человеческой заключается необычайно большой смысл”, переосмысление Лёвой собственной жизни и теперешнего состояния его души – всё это объясняло как нельзя лучше внезапное рвение к работе, которое вдруг появилось у брата Петра. Обдумывая это вновь и вновь, Катя поняла, что теперь питает уважение к человеку, который проникся стремлением вырвать себя из необузданной праздности, из пучины греховных увлечений деятельностью, работой, делом.Детская, куда тем временем вошли графиня и ее гости, была вся залита светом – высокие многочисленные окна были не зашторены. У кроватки с высокими бортиками на табурете сидела то ли горничная, то ли сиделка, то ли няня, то ли кормилица – женщина немного полная, но с проницательным взглядом. Она торопливо встала и отошла в соседнюю залу, раскланявшись перед этим с господами. – Вот моя радость, – Нежно проворковала Алекс, подходя к кроватке. Катя также подошла поближе, ставя Сашу на табуретку, чтобы он не чувствовал себя потерянным, не понимая, на что же там смотрят взрослые. – Ох, какой он славный! Алекс, такие выразительные глазки. – Катя осторожно склонилась над колыбелью, рассматривая маленького ребеночка. Серёжа настороженно смотрит в ответ, слыша голос Александры чуть улыбается, неосознанно сжимая ручки. – Право, дети в первые месяцы немного похожи один на другого, но у Серёжи прямо носик как у Тебя. – Да… А я и рада, и… даже не знаю, мне от чего-то грустно. Моя тётушка, Анна Савельевна, любила всегда сказывать, что после того, как у женщины рождается ребёнок, она исчезает из светской жизни на шесть, а то и на восемь лет… – Графиня поправила балдахин, прикрепленный над кроваткой младенца, и выжидающе посмотрела на подругу. – Скажи, Тебе не страшно от этого? – Шесть лет… Если это так, то я только счастлива. – Катя рассмеялась, неопределенно пожала плечами, продолжая наблюдать, как Саша, балансируя с мальчишеской удалью на одной ноге на табуретке и опираясь о бортик кроватки, рассматривал Серёжу, быть может своего будущего близкого друга, который всегда его поддержит и не оставит в беде. – Мой милый друг, Ты знаешь, я небольшая охотница до балов и званых обедов. – Как бы мне хотелось не нуждаться в Свете также как Ты… – Алекс, милая, в том вовсе нет моей заслуги. По долгу службы отец и мы с маменькой проживали годами в других странах, моей отрадой были письма в Россию к моей подруге детства, а более никого в Свете кроме послов, министров и кого-нибудь из советников я и не знала, приезжая же, заводила весьма поверхностные знакомства… Просто… я не имела времени привыкнуть к петербургскому обществу так, чтобы оно стало мне необходимо… – Чуть задумавшись, заключает она, с улыбкой смотря, как Саша, наклонившись через перила, осторожно коснулся кружева на чепчике улыбающегося Серёжи и звонко рассмеялся, заражая этим беззаботно-чистым детским весельем всех бывших в детской.***Ближе к вечеру, когда стрелки высоких напольных часов, которые были установлены в гостиной дома Саврасовых, показывали начало девятого часа, гости и хозяева были у парадного входа. Катя, чуть опасливо поджимает губы, осторожно протягивая Александре запечатанный конверт с приглашением на день рождение сына.– Алекс, милая, я понимаю, что сейчас приглашать вас с Петей на наше маленькое торжество будет немного эгоистично с моей стороны, ведь Серёжа... – Начинает было Катя, но Алекс быстро перебивает подругу, беря княгиню за руку и спешно перебивает: – Катя, друг мой, неужели Ты подумала, что мы решим пропустить Сашин день рождение? – Алекс улыбается, и от этой улыбки тревога, которая таилась в сердце Кати, что графиня рассердится или обидится, утихает. – Быть может, мы уйдем пораньше, но не прийти я просто не могу…Они тепло обнимаются на прощание. Саша, держась за руку матери осторожно спускается по ступенькам крыльца сам, стараясь подражать выправке отца, чуть приподнимая подбородок. От того и сам смеется.Карета методично покачивается, но ее почти не трясет, легкий дождик напевает одному ему ведомую песню, постукивая по крыше. Саша, утомленный долгими играми, первую треть пути зевает, сонно хлопая глазками, а после и вовсе устраивается кудрявой головкой на коленях матери, чувствуя, как она осторожно и заботливо гладит его волосы. Катя даже невольно улыбается – столь мило поджимает к груди свои ручки сын, чуть хмуря бровки во сне. И так странно и забавно ей было осознавать, что даже столь бодрый, активный и деятельный ребенок, в ком, казалось, был заложен неиссякаемый кладезь энергии, также нуждается в отдыхе. В окне кареты через чуть опущенную шторку видна набережная Невы. Реку слегка волнует ветер, впрочем, не более, чем то бывает в осенний период. Этот вид, несмотря на его обыденность, столь величественен, что княгиня долго и неотрывно рассматривает каждую новую волну, когда Николай вдруг осторожно берет ее руку в свою и подносит к своим губам тыльной стороной. – Катя, душа моя, – Чтобы не нарушить мирную дрёму Саши, цесаревич говорит шёпотом, доверительно наклоняясь к жене. Он особенно нежно смотрят в ее глаза, которые даже в тусклом сумраке кареты все такие же зеленые и отчасти настороженные. Впрочем, Николай и сам выглядит взволнованным – решаясь высказать то, что чувствовало его сердце, чему радовалась его душа. Это было то переживание, те мысли и то, что человек испытывает столь остро и особенно, что поделиться этим с самым дорогим ему человеком становится просто необходимым. Словно живительный воздух, словно теплый солнечный свет. – Быть может… Я чувствую, что мне нужно Тебе это сказать. Когда сегодня Ты говорила с Алекс о Свете, когда сегодня Ты играла с детьми, Ангел мой, я понял, сколь безмерно Ты мне дорога и сколь одинаково мы понимаем наш долг перед друг другом и перед семьей… Катя, если бы я мог выразить, как для меня важно, что Ты взяла заботы о Саше практически полностью на себя, постоянно занимаясь, играя, проводя время с ним… Ты наотрез отказалась от кормилицы, хотя матушка неустанно говорила, что надо, что ”великой княгине не пристало” и прочее, и прочее. Просто… У меня сердце неустанно радуется от осознания, что наш Саша растет в семье, а не видит родителей, как начальство только в определенные часы. – Он вновь коснулся губами ее руки. Теплое дыхание на выдохе приятно щекотит кожу. Екатерина неподдельно искренне улыбается, потому что глубоко в душе она чувствовала нечто подобное. – Соглашаясь быть Твоей женой, я соглашалась быть верной Тебе и Твоим убеждениям, Ники… – Так же тихо проговорила Катя, осторожно сжимая руку Николая. – Я люблю Тебя, я люблю нашего ребёнка. И поступить как-то иначе я просто не могу…Они понимали друг друга полностью. Николаю было отрадно осознавать, что у них получалось – получалось быть мужем и женой, получалось быть хорошими родителями, окружая Сашу тем, что необходимо каждому ребенку: заботой и теплом, вниманием и добротой. Его не укачивали на чужих руках, его не отдавали на попечительство другим. И от этого неустанно было тепло на сердце…В окошке уже виднеется парадный подъезд Аничкова дворца. Екатерина в раздумье смотрит на сына. – Мне так не хочется его будить, посмотри, как он сладко спит. – Говорит девушка с теплой улыбкой, повернувшись к Николаю, когда карета останавливается и лакей открывает дверцу. И цесаревич, не говоря ни слова, осторожно берет сына на руки. Тревожить такой мирный и спокойный сон и правда не хочется.*** Странности в размеренном течении жизни в Аничковом дворце наступили спустя некоторое время после празднования дня рождения маленького Саши. Шумное, веселое, но в то же время весьма скромное торжество, полное ярких красок, пестрых мундиров и множества подарков привело именинника в восторг, и Саша с радостной улыбкой ходил из залы в залу в своем костюме, который был выкроен и сшит на манер формы Семеновского полка, счастливо и учтиво здоровался с каждым и бегал из залы в залу с Михаилом Павловичем, который несказанно привязался к племяннику и забавлялся играми с маленьким князем, показывал ему фокусы и, невзирая на то, что самому Мише на тот момент было уже шестнадцать, он с довольным и невозмутимым видом сидел вместе с мальчиком под столом, прикрытым длинной белой скатертью, сложив ноги по-турецки и читая вслух сказку из одного сборника, что князь достал из библиотеки Аничкова дворца. И ничто не могло изменить его расположения к маленькому племяннику, хоть Константин сто тысяч раз назвал бы его ”нянькой” в свойственной ему презрительно-саркастической манере. В своей образовательной поездке Михаил многое для себя почерпнул. Он стал более сдержан, хоть и остался не менее шутлив и словоохотлив в семейном круге, но в целом все, и особенно Александр, примечали в Великом князе перемены в лучшую сторону.В тот вечер в малой гостиной должно было собраться немноголюдное общество. Среди гостей помимо Александра Павловича должно было явиться также многим военным и некоторым штатским. К этому событию Екатерина, как ответственная хозяйка, готовилась целую неделю, однако в день собрания, когда стрелки часов возвестили о заветных восемнадцати часах, в гостиной к Николаю подошла вовсе не Катя, а Дмитрий Петрович. Дворецкий учтиво наклонил голову и сообщил, что Екатерина Фёдоровна осталась в своих покоях, так как ей нездоровится. – Яков Васильевич находится там же-с. – Для успокоения добавил Дмитрий Петрович, в глазах Николая он приметил это вспыхнувшее при самых первых словах беспокойство. И это обстоятельство почему-то умиляло. За свою довольно долгую жизнь, Дмитрий Петрович служил и при Екатерине Алексеевне, и при Павле Петровиче, и он повидал много дворянских браков. Одни, редкие, были счастливыми, другие – по-своему несчастными. Первоначальное волнение, которое казалось завладело им полностью, в ту же минуту было усмирено, и князь, поблагодарив Дмитрия Петровича, отошел от окна, стремясь покинуть комнату. В дверях он вдруг остановился, припоминая о грядущем, и снова повернулся к дворецкому:– Всех гостей провожайте сюда, в малую гостиную. Я спущусь как только смогу. В покоях княгини были чуть приспущены шторы и горело всего три свечи, поэтому атмосфера сумрака быстро окутала вошедшего Николая с самого порога. У кровати, на которой лежала Катя, сидел Виллие и тут же хлопотала Мэри – компаньонка складывала вещи с весьма странным выражением лица загадочности. Доктор что-то методично записывал в свою книжечку и тихо говорил с пациенткой, улыбаясь краешком губ. Девушка тоже улыбалась, но вид ее был и взаправду немного болезненным, усталым и чуть вялым. Даже в сумраке была заметна не свойственная ей бледность. Но при виде Николая она приподнялась на подушке, впрочем, тут же опускаясь назад во власть перин, так как Яков Васильевич недовольно нахмурился. Тем не менее появление в комнате мужа зажгли в ее глазах огонек нежности.– Николай Павлович, – Доктор, предупреждая дальнейшие расспросы, сразу заговорил о главном. – Повода для беспокойства нет, но все же вечер Катерине Федоровне лучше отдохнуть. – Я уверена, что это из-за тех странных морепродуктов. – Девушка смущенно улыбнулась, когда Николай, подойдя, сел справа от нее на кровать, чуть обеспокоенно беря жену за руку. – Право, если уж и привносить что-то новое, я лучше соглашусь на ботвинью1, которую так нахваливает Александр Павлович…– Что ж, думаю скорректировать новшества к обеду – дело легкое и поправимое. В любом случае, сейчас Вам лучше оставаться в постели. – Примирительно заключил врач, поднимаясь со стула. – Я проведаю Вас через полчаса и был бы рад, если найду Вас уже спящей. В случае, если Вам вдруг станет хуже, незамедлительно посылайте Мэри, я буду у себя в кабинете…– Простите, что доставляю Вам столько хлопот, милый доктор. – Пустое, Катерина Фёдоровна. Из всех моих пациентов неприхотливее Вас только Николай Павлович. – Княгиня с улыбкой проводила глазами Якова Васильевича и Мэри, а после повернулась к мужу. В ее глазах читалась та грусть, что она сейчас испытывала от того, что все вдруг переменилось в один момент – целую неделю она подготавливала все для этого собрания и была счастлива от мысли, что сможет поддержать Николая, занимать кружки общества беседами и в конце концов просто быть рядом с ним. – Прости меня, Милый. Получается, что я бросаю Тебя в такой момент… – Она нежно коснулась его щеки, чуть поджимая губы, обиженно – на себя саму. Перехватив ее руку, Николай поцеловал ее, прижимая к губам на какое-то долгое только для них двоих мгновение. По-особенному чувственно и трепетно, что девушка не может не улыбнуться.– Не говори так. Гораздо важнее, чтобы Ты была здорова. К тому же на этот вечер придет Александр, уверен, он сумеет организовать правильную ligne de conversation2… Так что волноваться не о чем, мой Ангел. – Еще раз поцеловав ее руку, он мягко посмотрел в зеленые глаза. Даже в сумраке, даже с чуть утомленным оттенком они продолжали быть лучистыми и живыми, согревающими для него. – Яков Васильевич так и не сказал, что произошло… – Пустяки, Ники, милый, сущие пустяки. – Спешно заговорила Катя, приподнимаясь на подушках. В ее понятии случившееся было вовсе не серьезно, после таких заморских морепродуктов возможно любому стало бы плохо. – Я когда вышла от Саши из детской, в коридоре как-то странно пахло и было душно, мне вдруг стало дурно. Сейчас я чувствую себя прекрасно… только немного устала, совсем чуть-чуть… – Тогда не буду красть драгоценное время отдыха. – Николай с теплой улыбкой наклонился к жене, целуя ее в лоб и щеки. – Если вдруг Ты захочешь меня видеть, в любое время, я уйду оттуда. А теперь отдыхай, душа моя… Она улыбнулась, вновь ее лицо приобрело столь естественную для Кати живость, что легкая буря волнения, что все же оставалась на душе у Великого князя, как порядочного семьянина, полностью улеглась. Он видел и чувствовал, что Екатерине просто требовался небольшой отдых и всё будет хорошо. На следующий день девушка вовсю хлопотала по дворцу, занималась с Сашей и с большой охотой играла на фортепиано Марии Фёдоровне, которая полюбила проведывать ”белокурого Ангелико”, приезжая в Аничков. Тех визитов, что исправно делала невестка с внуком раз в два и реже – в три дня ей уж было недостаточно. И во всех этих хлопотах, которые, как это ни странно, заставляли Катю улыбаться, каких-либо перемен в её настроении или состоянии здоровья вовсе не было, что не могло не радовать Николая Павловича.***Иногда Екатерине казалось, что на свой туалет она тратит непозволительно много времени. Собираясь утром на прогулку или днем в гости, на литературный вечер, званный ужин, бал иль даже к простому семейному обеду, как сейчас, требовалось много терпения, чтобы весь образ Великой княгини соответствовал ее титулу. Чаще всего Катя любила управляться сама, в одиночку, реже – прибегая к помощи Мэри. Лишь временами, в самых крайних случаях, когда туалет требовал очень пристального внимания или Мэри не могла явиться по той или иной причине, на помощь приходили и горничные. Тонкое бельё, легкие кремовые чулочки, натягивать которые приходилось терпеливо и спокойно, а потом перевязывать их тонкой лентой чуть выше колена, муслиновая сорочка и нижняя юбка со скромной кружевной отделкой по подолу… Однако если все предметы одежды до этого не приносили каких-либо неудобств, то безусловно корсет, пусть даже и не жесткий, с тонкими косточками, иногда казался орудием пыток. И хоть до фанатичной точки княгиня никогда в своей жизни не доходила и не стремилась, не видя в том никакой нужды и смысла, но первые несколько минут в таком утягивающем объятье ткани все же было неудобно. Через какое-то время это обстоятельство забывалось, тело вновь привыкало к подобной небольшой скованности, которую так требовал Свет.Однако сейчас, стоя перед зеркалом и держа руки на талии, Екатерина чувствовала, что маленький ”бой” со шнуровкой длился больше, чем это занимало обычно. Дарья, молодая белокурая и сметливая горничная, как ни старалась, а затянуть ленты полностью, как ранее, не могла. – Дарьюшка, милая, не так туго, прошу. – Не выдержав очередной затяжки, на выдохе взмолилась Катя, сжимая губы, чтобы не раздражаться. Белокурая девушка укоризненно покачала головой, чуть обиженно краснея:– Помилуйте, я едва только затянула на три четверти, Екатерина Фёдоровна, а Вы говорите “туго”… Из глубины гардеробной послышались спешные шаги и в комнату вошла Мэри, оглядывая сложившуюся картину. Доселе немка помогала двум другим горничным развешивать платья в нужном порядке и отбирала ту одежду, которую следовало бы подлатать. Именно поэтому со сборами Кате помогала горничная.То, что Дарья не справилась с такой простой задачей, а продолжала, чуть бойко оправдываясь и даже переходя в маленькие колкости, медленно тянуть шнуровку, серьезно пошатнуло внутреннее равновесие компаньонки. Сердито смерив молодую девушку весьма холодным взглядом своих темных глаз, Мэри перехватила из ее рук шнуровку и принялась за дело сама, поправляя перевернувшиеся местами ленты. Но результат был тот же, Катя попросила ее остановиться, переводя дыхание.– Екатерина Фёдоровна, всего ничего осталось… – Попыталась она подбодрить княгиню, но Катя как будто бы ее не слушала: она немного удивленно рассматривала свое отражение в зеркале, чуть хмуря брови, пытаясь разгадать все возможные варианты вдруг возникшего затруднения. Конечно в глубине души теплилась самая очевидная догадка, от которой ее сердце взволнованно билось сильнее, переполняемое надеждой и радостью – столь многое совпадало, что подобное не могло быть простой случайностью, а припоминая, как ей стало дурно неделю назад, Катя все более сосредоточенно смотрела на корсет, словно в нем крылись все разгадки на ее вопросы.Наконец, словно очнувшись от задумчивости, княгиня повернулась к Мэри, мягко улыбнувшись:– Думаю я лучше надену простое платье из шелковой тафты с бирюзовым отливом… – Компаньонка удивленно ахнула, перехватывая свою “маленькую княжну” за руку, но Катя спешно покачала головой, пряча глаза и проходя в гардеробную, чтобы достать платье с завышенным корсетом, которое она носила чуть больше года тому назад…После всех переодеваний, сдержанного напряженного молчания, которое вдруг установилось в покоях Екатерины Федоровны, сопровождаемое переглядками горничных, Катя, накинув на плечи узорчатый платок с забавными пушистыми кисточками, первым делом направилась в кабинет Виллие, расположенный на втором этаже. Девушка знала, что доктор обычно перед обедом любил наводить в своей комнате порядок, но все же ее охватывало волнение, а щеки слегка румянились, когда она стучала в дверь.***Столовая, красиво и скромно украшенная в светло-золотых тонах, блестела от зажженных свечей, пламя которых изредка колыхались от движений слуг. Большой стол с резными ножками приятного орехового оттенка, покрытый белоснежной скатертью, бывшей частью приданного еще княжны Ливиной, быстро и торжественно сервировался вот уже полчаса. В соседней смежной комнате, по расстановке мебели чем-то похожей на малую гостиную, уже собирались гости и домочадцы. Елизавета Алексеевна осторожно перебирала на фортепиано ноты, вспоминая аккорды, что разучивала вчера в Зимнем. У окна, чуть облокотившись о подоконник, скрестив руки на груди, стоял Константин. Он невнимательно слушал речь старшего брата, который поправлял запонку, что никак не хотела поворачиваться как нужно, и рассуждал о проекте, представленный ему Аракчеевым на днях. В конце концов, пересилив застежку, Александр смерил взглядом цесаревича. – Константин, вид Твой словно Ты не на семейный обед явился, а стоишь пред гильотиной… – Укоризненно заметил Император, смягчая высказывание миндальной улыбкой. – Не быть же мне вечно веселым, для того, кажется, есть Миша. – Константин чуть криво улыбнулся в ответ, явно довольный своим замечанием, и отвел взгляд, рассматривая как Михаил, пристроившись на софе рядом с матерью, играл в ладушки с маленьким Сашей. Когда в доме собрались практически все – в том числе и Яков Васильевич, и Фёдор Петрович, и Варвара Семёновна, спустилась из покоев княгини также и Мэри – Николай к тому моменту уже почти дошел до нужного поворота коридора. Он был задумчив, обдумывая армейские дела и сосредоточенно рассматривая узор ковра, а потому, когда кто-то осторожно дернул его за рукав мундира, практически перед дверью в столовую комнату, цесаревич чуть вздрогнул. Быстро обернувшись, он встретился с теплыми зелёными глазами. Катя, улыбнувшись, приложила палец к губам, заговорчески призывая к молчанию, и осторожно потянула мужа за руку, увлекая в комнату. Шорох юбки мешался с едва доносившемся разговором из соседней со столовой залы – Миша рассказывал новый анекдот, произошедший с ним на днях.– У меня для Тебя сюрприз, Ангел мой. – Княгиня украдкой смотрит на цесаревича, их пальцы переплетаются в замок. Николай с улыбкой наклоняется ближе к жене, осторожно целуя девушку в лоб и примечая легкий румянец на ее щеках – так смутно знакомый.– Сюрприз? Мне нужно закрыть глаза?– Нет, нет. Он… – Катя внимательно рассматривает пуговицы на мундире мужа – каждая вычищена до блеска, вычищена им самостоятельно, с педантичной точностью, хотя в то же время цесаревич никогда не замечал маленьких повреждений на ткани мундира, которые Екатерина зашивала вручную сама. Созерцание пуговиц почему-то успокаивало.После непродолжительного молчания, набравшись смелости поднять взгляд, княгиня смотрит в его глаза, словно открывая перед ним свою душу. – Только вот… Яков Васильевич говорит, что сюрприз будет… примерно к концу апреля или к маю… – Она говорит спешно, но не запинается. От искренней улыбки под глазами собираются очаровательные столь характерные тонкие морщинки, Катя чуть щуриться, добавляя более тихо, – И к тому времени нужно будет обустроить еще одну детскую…– Катя, Ангел мой! – Николай, задержав дыхание, только и может, что улыбнуться – весь воздух, кажется, пропал из комнаты в столь чудесный и торжественный момент для них двоих. Осторожно подхватив девушку за талию, он закружил ее по комнате, с большой радостью чувствуя, что ее заливистый серебряный смех мягко обволакивает его сердце, которое взволнованно билось сильнее. – Слава Богу! Я так рад… Это не сон? – Две аккуратные, словно из воздуха выточенные ладошки мягко ложатся на его щеки, чуть касаясь бакенбардов. Катя с улыбкой качает головой:– Слава Богу, нет… Саша внимательно рассматривал свои ботиночки. Сейчас дядя Миша, встав с софы, отошел к дедушке, так что мальчик был всецело предоставлен сам себе. Как бы маленький Великий князь и не любил общество и веселье, которое приносили беседы взрослых, а все же такие минуты, когда он был один, Саша тоже любил – в это время совершались одни из самых интересных открытий. Например, если стукнуть ботиночками друг о друга – будет чуть глухой, но забавный звук. Если долго рассматривать горящую свечу, можно увидеть, как её верхушка медленно плавится и вниз бегут ручейки топлёного воска – загляденье. Но огонёк на верхушке свечи опасен. Красивый и чарующий, он обманчив и очень жгуч, Саша знал это с лета, когда в один холодный день отец разжёг камин в Солнечных горах. Искрящиеся поленца тихо потрескивали, а яркие, чуть растворяющиеся язычки огня поглощали всё, что только попадало в камин…От воспоминаний о камине Сашу отвлекло неожиданное оживление, произошедшее в зале. В комнату вошли родители, и лицо мальчика тут же приобрело бывшее оживление, глубокие голубые глаза зажглись радостью. Он неуклюже спустился с софы и протопал к отцу, протягивая к нему ручки, чтобы его подняли высоко-высоко. И Николай, взволнованный от только что рассказанной ему новости, с счастливой улыбкой не видит причин, почему он должен отказать крохе в этом удовольствии.Екатерина говорит несколько слов, обращаясь ко всем в зале. Саша прижимает кулачок к подбородку, с видом мыслителя рассматривая, как на лицах гостей и домочадцев вдруг тоже появляется улыбка. Из всего произнесенного, он уловил и понял много слов, однако больше всего отклик присутствующих пришелся на одно: ”ребенок”. – Катюша, Ники, это же большое счастье! – Елизавета с большой теплотой обнимает невестку, порывисто целуя ее в висок, при этом светлые уложенные в высокую прическу кудри императрицы легко щекочут лицо. – Саша, у тебя скоро будет братик. – Михаил нежно потрепал племянника за пухленькую щеку, впрочем, призадумавшись добавляя, – А может и сестричка. Что же, теперь вашу любовь придется на двоих делить? – Шутливо спросил он у брата, когда все проследовали в столовую. Император учтиво выдвинул стул для жены, на его лице играла веселая улыбка от непринужденной беседы и радостной новости. – Один мой знакомый любит говорить, что любовь в своем могуществе может сжигать города… – Вдруг говорит Константин, его глаза чуть искрятся, словно у кота. На последних словах он чуть усмехается, переводя взгляд на всех в комнате и задерживая его на Николае и стоящей подле него Кате. – Другой считает, что в любви скрыта слабость. Обычно Баур, говоря это, любит вспоминать о Самсоне – помните, как он поплатился от любви своей... Александр нахмурился, сжимая в руке салфетку при упоминании имени генерала. Все в зале замерли, цесаревич Константин как ни в чем не бывало крутил в руке бокал на тонкой ножке, рассматривая хозяев Аничкова дворца, и как-то странно улыбался. Словно обращался с этой речью он только к брату и невестке.– Рассудите же для меня эту загадку, господа и дамы. – Константин, – Катя невольно вздрогнула, она впервые слышала столь холодный тон в голосе императора. Доселе и в резиденции, и во дворце, и на парадах, балах, вечерах – где бы то ни было, но Александр всегда говорил с присущей ему мягкой лаконичностью, потому прозвучавшая сталь звучит даже пугающе, – Брат мой, быть может сейчас не самое подходящее время для подобной беседы? – В свете такой радостной новости, думаю ответ будет найден легко. – Ухмыльнулся цесаревич. – Что скажете, Екатерина Фёдоровна? Чуть пугающий холодок пробежал по спине, княгиня было смутилась и потерялась, желая передать ответ мужу, но Николай, как и Александр, неотрывно всматривался в Константина, что вовлечь его в разговор стало весьма затруднительной задачей. Откашлявшись, девушка проговорила:– Я… Константин Павлович, мне странно это осознавать, но ни одно из приведенных Вами утверждений не совпадает с моим мнением. Я нахожу, что любовь в своем истинном проявлении – это дар Божий, она неисчерпаема и всемогуща, но к ”разрушению городов” точно не способна, ведь любовь есть созидание. Ваш друг… – Девушка запнулась, переводя дыхание. Все сказанное Катя говорила быстро и спешно, как ни пыталась она сдержать все, что возникло в этот миг в ее сердце, а все же каждое слово отражало ее душу и потому голос ни разу не дрогнул. Вспоминая упомянутого Константином знакомого, Катя припоминала, что лишь один раз слышала от отца эту фамилию и лично не была знакома с генералом, о котором в Петербурге ходили не самые лестные отзывы. А помня недавнюю реакцию Александра Павловича, ей и вовсе не хотелось более упоминать о Бауре. – ...Простите, не имею чести его знать, но раз уж он приводит в защиту своего мнения Библию, хоть и так странно толкуя, я позволю себе также избрать ее. Быть может я ошибусь, говоря дословно, но ведь сказано: ”Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не мыслит зла… Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит”3. Как чувство, способное к милосердию и доброте, может ”сжигать города”, милый Константин Павлович? Варвара Семёновна невольно улыбнулась, с какой-то смесью доли победы, торжества и материнской гордости смотря на дочь. Когда Катя говорила, слегка краснея от волнения, которое она не могла скрыть да и никогда не пыталась утаивать в семейном круге, она была дивно хороша. Хороша даже не лицом, сколько обнаженной, открытой всем родным и близким душой – видимой в её блестящих глазах. И княгиня Ливина видела, что Фёдор Петрович, который во время сего маленького спора внимательным образом рассматривал цесаревича, тоже был очень доволен принятым оборотом дела. На лице Константина промелькнула ухмылка. Он с какой-то гусарской развязностью поднял свой бокал, салютуя всем за столом:– В Вас умирает дипломат. – Думаю, в нашем роду довольно дипломатов и без меня, Константин Павлович. – Осторожно и мягко рассмеялась Катя, с улыбкой смотря на отца. После столь продолжительной звенящей тишины, которая царила от заданного вопроса Великим князем, всё вновь пришло в оживление. Александр, поборов внутреннее раздражение, которое во время самодовольного разглагольствования цесаревича неумолимо росло, теперь тепло улыбался, отвечал на расспросы Варвары Семёновны о своем здоровье, сдержанно смеялся над колким замечанием Миши, все же чуть сводил брови – навряд ли императору пристало бездумно потворствовать. Общий разговор теперь увлекал практически каждого, кто только сидел за столом в той или иной мере, даже маленький Саша сбивчиво и запальчиво, еле-еле выговаривая некоторые слова, быстро жестикулируя, что-то объяснял самому младшему из дядей и всякий раз, когда Михаил беззлобно, лишь для забавы, искусно парадировал кого-то из бывших в комнате, смеялся заливистым смехом, что делало его столь похожим на матушку. Звон приборов, тонких бокалов, ложечек с искусным витым узором сменялся смехом или умеренными по громкости и мягкости голосами. Слуги неспешно прохаживались из столовой комнаты в коридор и наоборот, чтобы унести поднос с пустыми тарелками или внести раздутый горячий самовар. В тот день практически каждый, кто пришел в Аничков, вышел к подъезду, чтобы сесть в карету, в веселом и приподнятом настроении, чувствуя на сердце ту приятную легкость, что бывает после теплых семейных вечеров. И только Константин сохранил вид подобный хмурой туче, что вдруг оказалась посреди солнечного дня в высокой лазури неба. ***В светлых высоких окнах, которые были закрыты тонкими шторами – в тон обоям комнаты, в мирной, безмолвной обстановке, сейчас Екатерина вслушивалась лишь в мягкий плеск воды. Нежась в теплой ванне с высокой пеной, осторожно растирая мочалкой кожу, Катя, кажется впервые за долгое время могла думать обо всем и ни о чем одновременно. Вся сосредоточенность, которую она приобретала и старалась хранить в себе, как хозяйке дворца, как Великая княгиня, здесь пропадала, растворяясь прямо как сейчас мыло в воде. Это были минуты обновления, минуты, после которых она могла вздохнуть полной грудью и, выдохнув, вновь приняться за новое дело с большим усилием и рвением. Ванны были неотъемлемой, но все же редкой частью ее личного быта, ежедневно она прибегала к более простым и менее водозатратным гигиеническим мерам, ведь все же вода была тоже ресурс, ее надобно было набрать, принести во дворец, вскипятить и принести в ванную комнату – это была морока и для служащих, и для Кати, от которой требовалось все это организовать. Но все же, горячую ванну – именно горячую, а не теплую, как любили рекомендовать все светские модницы – девушка всегда очень любила. Ощущение обволакивающего словно одеяло тепла, пар от глади воды, что поднимается ввысь, щипающее глаза мыло – всё это было необычайно уютно, прямо как в детстве, когда она была еще совсем малышкой. Но все же, даже и нежась в ванне, Екатерина не могла не вспоминать все, что приносило ей радость и в то же время было заботой. Прикрывая глаза, девушка мягко улыбалась, припоминая те забавы, которые устроили дети на этой неделе, как маленькая Маша пыталась рисовать, неумело держа кисточку и обиженно плакала, если Саша, без злого умысла, пытался ей помочь нарисовать цветок. Осторожно собирая мокрые вымытые волосы, чтобы не запачкать их пеной, когда она потянулась за ковшиком, Катя вдруг вспоминала с какой радостью Николай помогал ей вчера одевать детей на прогулку и как он, высокий и статный мужчина, способный взглядом внушать нечто сродни смеси страха и уважения, добродушно улыбался, сидя на коленях перед стулом, и старательно завязывал шнурочки на ботиночках дочери. Теперь заливистый и заразительный детский смех разносился в Аничковом дворце с большей силой, чем два года назад. Хлопоты о маленьких рубашечках, платочках, платьицах, миниатюрной обуви вновь кружили голову горничным и прачкам, а камердинеры были вынуждены ходить с подносом в руке с большей осторожностью – маленькие проказники могли легко бегать под ногами. То, что появление Марии на свет привело в оживление и волнение дом, было очевидным. Девочка была также необычайно весела и любознательна, спокойна и игрива одновременно, с тем различием с Сашей, что к матери она была привязана гораздо больше. Это особенно остро чувствовалась в первый год, когда Маша отказывалась далеко отпускать Екатерину от себя. Катя не могла ее в том винить и проводила время с голубоглазой малышкой, выезжая только на самые важные мероприятия, где ей полагалось быть как супруге Великого князя или бывшей “маленькой княжне”. Постепенно, девочка приобрела более спокойные черты характера и капризничала изредка – только если у нее резались зубки. Но несмотря на все трудности, родители были счастливы, радостно смотря, как дети, сидя на диванчике, строят замок из кубиков. Трехлетний Саша с важным видом читает с кубика буквы со всех граней и называет какой-то предмет, который вспомнит, объясняя, что это такое, Мари это забавляет, и девочка хлопает пухленькими ладошками с восторгом смотря на брата. В ее глазах он был уже такой взрослый.Дневник Екатерины заполняется еще более трепетно и тщательно, и событий теперь вдвое больше – например, Саша любит расхаживать по дворцу, исследуя, кажется, каждый закоулок. Мальчик часто заходит в кабинет отца, заваливая того тысячами вопросов, что успели у него накопиться с вечера. Иногда та живость, с которой сын задает вопросы, заставляет Николая теряться в ответах. В такие минуты он обычно отрывался от бумаги, которую только что читал или просматривал, немного хмурился, сдвигая брови, восстанавливая весь вопрос и предпосылки к нему целиком. Это всегда помогало, такой маленький секрет ему был доверен тестем, который в свое время так же страдал от любознательных ”атак” ребенка. Особенной отрадой для Саши стала своеобразная игра, когда Николай усаживал его на колени и они вместе раскладывали документы по папкам. В редких случаях – когда Великий князь писал письма – маленький Александр помогал топить сургуч, завороженно смотря, как тот тает в ложечке, как по волшебству, а после – помогал отцу прижимать печать с его монограммой с таким усердием, словно Николай был не в состоянии справиться в одиночку. И Великий князь всегда удивлялся, с какой радостью ребенок это проделывал, ведь для самого Николая это стало обычным делом. Наблюдая за сыном, он учился примечать то радостное, удивительное и прекрасное в каждой вещи, в каждом действии и событии – детские глаза и души всегда чувствительны к искренним чистым радостям жизни, то свойство, которое к сожалению с годами часто угасает во взрослых. И Николай, и Катя – они оба вновь и вновь учились этому искусству, оба видели проявления этой светлой радости в улыбках детей и оба весьма в том преуспевали. Это было словно свыше, укрепляющее и независимое от них самих, потому что когда Катя раскрыла свои стремления мужу в вечер дня рождения двухлетнего маленького Саши, то мужчина, со смехом целуя ее в висок, ответил, что, не сговариваясь и не лукавя, вот уже многие месяцы преследовал ту же цель. Он с волнением быстро подошел к своему столу, доставая из нижнего выдвижного ящика свой дневник с записями, а после – протянул его девушке, указывая на дату в правом верхнем углу – эта запись была сделана погода назад.”…Стремление души моей к совершенству, к исправлению своих греховных наклонностей и слабостей, я черпаю в смехе Саши и Мари, в их улыбках, в их нежности и чувственности ко всему…”Осторожно, чтобы не расплескать все на пол, Екатерина вытянула правую ногу, приподнимая пену над гладью воды. Эта детская забава заставила ее улыбнуться, она опустилась в ванне так, что вода доставала до шеи и принялась рассматривать узор на тонких шторах. Светло-бирюзовые с золотой отделкой, они придавали комнате вид античности и загадочности, но в то же время были просты и приятны, не нарушая аскетической тенденции убранства всего дворца. Тишина успокаивала.Эта тишина была подобна той, что царила ранним-ранним утром на заднем дворике Аничкова дворца, рядом с караульной. Екатерина вдруг улыбнулась, припоминая, как и от чего они с Николаем сегодня оказались там в полшестого, когда солнечные лучи только-только начинали касаться крыш петербургских домов. И воспоминание это имело неразделимый исток с утром, в покоях цесаревича. Из высоких окон в комнате Николая в весеннюю пору открывался поистине прекрасный вид – только начинающие цвести деревья узором покрывались зелеными листьями, птицы, прилетая, садились на веточки и заливались трелью, волнуя душу каждого, кто только слышал их: мальчишки, которые придерживали одной рукой шапки, а второй держали сладкого петушка, заслышав тонкую весеннюю песню ранней пташки, смеялись, подталкивая друг друга локтями, дамы в тонких накидках, неспешно гулявшие по проспектам, улыбались, а серьезные мужчины, которые каждый пять минут на ходу доставали часы из кармана жилета и сверялись с циферблатом, чувствовали, что против их воли уголки их губ слегка приподнимались. Весна пробуждала всё: и природу, и человеческие души... Именно мягкая свистящая трель соловья, похожая чем-то на журчание воды, прерываемое легким треском, то нежная и тихая, то нарастающая и почти громкая, разбудила Катю раньше обычного. Девушка осторожно приподнялась на кровати, смотря на часы. Стрелки едва показывали пять часов утра, в доме царила тишина, никто из слуг не ходил по коридорам, только пение соловья, богатое свистовыми, рокочущими и щелкающими звуками, прерывало эту канву бездействия.Протерев глаза, с чисто детским любопытством, Катя, накинув на свои хрупкие плечи вязаный платок, босыми ногами осторожно и тихо, чтобы не разбудить еще спящего Николая, прошлепала по паркету к окну. Сон от нее почему-то отступил, и Катя более не хотела придаваться неге безделья и простого бесцельного лежания на перине, сколь соблазнительно это и ни было. Чуть зябко вздрогнув, так как пол все же был немного холодным по сравнению с теплой кроватью, девушка всмотрелась в еще полусумрачный Петербург, вдалеке смутно виднелись очертания шпиля Петропавловского собора сквозь раннюю туманную дымку. Что-то было особенное в каждом доме, в каждом витке ограды, в каждом мезонине, что украшал окна, в каждой узорной ограде и каждой мощеной улице. Хоть по воле судьбы Кате пришлось побывать много в Европе, так как Фёдора Петровича определили сначала послом в Пруссию, затем – в Англию, после, через некоторое время – в Австрию, а все же богатые и блистательные пейзажи столиц этих стран полностью меркли и теряли всё свое напускное величие при первом же сравнении с Отечеством. Осторожно коснувшись рукой стекла, так, что прохладной поверхности дотрагивались только самые кончики пальцев, Катя замерла, затаила дыхание, рассматривая этот могучий город, сердце великой державы, управляемой мудрым и заботливым Императором, которому Сенат преподнес весьма подходящий, по мнению девушки, титул – ”Благословенный, великодушный держав восстановитель”. Даже если бы Екатерина сейчас намеренно попыталась разобраться в том, что испытывала ее душа от созерцания этого пейзажа, только-только закипающей жизни на улицах и просыпающийся природы, линий крыш и домов, тонких солнечных лучиков, что украдкой, поодиночке скользили по зданиям, она не смогла бы точно объяснить этого волнительного состояния, что незримо окружало ее всю. Это был трепет, восхищение и любовь – какое-то торжество самой жизни в ее чистом проявлении, от самого осознания, сколь прекрасен мир. Катя осторожным движением коснулась цепочки на шее, находя нательный крестик, и благоговейным движением поднесла его к губам. Перекрестившись и прочитав про себя утреннюю молитву, она вновь попыталась взглядом отыскать соловья, что сидел на ветках деревьев около дворца и продолжал заливаться трелью, когда расслышала позади себя еле различимый шорох простыни и одеяла. Обернувшись, она встретилась с теплым взглядом голубых глаз. Николай, стащив с изножья свою белую рубаху, спросонья надел ее задом наперёд, что шнуровка оказалась на спине, и теперь, высунув из рукавов руки, но не снимая рубахи с себя, исправлял ситуацию, чуть смущенно улыбаясь. Катя отошла от окна, чуть наклонив голову на бок, и тепло улыбнулась в ответ.– Доброе утро. – Доброе. – Цесаревич, управившись с рубахой и надев домашние туфли, поднялся с кровати. В его движениях более не читалось сонливости, напротив. Николай легко приобретал по утрам эту легкость и бодрость, которая всегда переходила в плодотворную деятельность. – Отчего Ты так рано встала, Ангел мой? – Мне кажется, от соловушки,– Оперевшись о изножье, Катя поправила платок на плечах. – Так славно поет…– Да… – Мужчина на некоторое мгновение замер, вслушиваясь в рокочущие птичьи переливы, а после, потерев ладони, подошел к комоду. – Стало быть сегодня особенно приятно будет на улице упражняться. – Он хитро улыбнулся, спрашивая вдруг, – Не хочешь пойти со мной? – Помилуй, Ники, я буду только мешать. – Девушка рассмеялась, впрочем, серьезно щурясь на подобное заявление – ей всегда хотелось разделять всё его увлечения, а утренние тренировки с ружьем на прусский манер были вечной привычкой цесаревича. В том проявлялась его воля, его стойкость, приверженность к строгому порядку и тяга к работе, к делу. – Я все испорчу, я даже ружья держать толком-то не умею…Николай улыбнулся, перекидывая, словно оружие через плечо, рубаху, которую он собирался надеть после тренировки, и повернулся к жене. – А я на что тогда? Научу, это ведь не так уж и сложно. А для здоровья весьма полезно. – Назидательно, с видом знающего человека кивнул он головой. – Бодрящий холодок, малая нагрузка и точность движений. Ангел мой, что скажешь? Девушка с задумчивым видом коснулась указательным пальцем подбородка, мягкой поступью подходя к мужу. В ее глазах, когда она заговорила, вдруг зажегся веселый огонек:– Обещай не смеяться надо мной. И, коротко поцеловав еще не успевшего опомниться Николая в щеку, с серебряным смехом, кутаясь в платок, выбежала в коридор, чтобы побыстрей сменить ночную сорочку на платье в своих покоях.Когда она спускается к нему, перепрыгивая через каждую ступеньку на витой лестнице Аничкова дворца, Николай почему-то не может да и не хочет оторвать от Кати глаз. Самостоятельно уложив волосы в аккуратную ”корзинку” с светло-зеленой лентой и надев легкое свободное и простое платье из бежевого батиста, она казалась ему самой прекрасной женщиной во всем мире, потягаться с ней могла, наверное, только Мари, да и то лишь через двенадцать лет. От плавных женственных движений княгини ткань становилась будто бы воздушной, и казалось, словно девушка не шла, а плыла, возвышаясь над паркетом, не касаясь его своими ножками в тонких мягких лодочках. Чуть смутившись от столь пристально-любовного взгляда, но все же будучи довольной и сохраняя общую восторженность, что пришла к ней после пробуждения, Катя искренне улыбнулась, беря мужа под руку:– Смотри же, Ты обещал не смеяться, Милый. – Нисколько не буду. – Открыв дверь, что вела на задний дворик, цесаревич учтиво пропускает Катю вперед себя. Раннее утро придавало воздуху нотки легкого мороза, но Николай вовсе этого не замечал даже будучи в одной простой рубахе и льняных портках, которые были наспех заправлены в черные сапоги с высокими голенищами. Солнце только-только начинало озарять более решительно высокие здания Петербурга, красиво играя лучами и отражаясь от окон. Пение соловья вне дворца было слышно только лучше, и Катя чуть запрокинула голову, рассматривая безоблачное голубое небо, внимая этой песни торжества природы, свободные края зеленой ленты чуть развивались от мягкого ветерка. Дежурный гвардеец, который стоял на своем посту – у караульной будки вместе со своим товарищем, с маленькой опаской и непониманием рассматривал то общество, что к ним неумолимо приближалось. Видеть Великого князя приходилось и раньше – Николай Павлович строго придерживался своей привычки к утренним упражнениям, выходя на задний дворик в любую погоду: снег ли, дождь ли или сильный ветер, – только, внимая уговорам жены, накинет поверх рубашки мундир и все равно выходит на ”делание с ружьем”.Но вот для чего сюда направлялась княгиня – дежурный, Василий Самойлов, понять решительно не мог, а спрашивать у второго дежурного гвардейца, который стоял чуть поодаль, ближе к воротам – Макара Ивановича – было бестолку, ведь тот отказался с ним говорить из-за неосторожной шутки, которую лишь для общего смеха и навеселе пустил Василь вот уже шесть дней назад в казарме. Для прогулки следовало бы выбрать оранжерею или садик, который был разбит с восточной стороны фасада дворца. Здесь же, на заднем дворике примечательного и живописного было мало. Потому оба гвардейца, учтиво отдав честь, чуть замялись, не зная, нужно ли нести ружье Его Императорскому Высочеству или князь здесь вовсе не для тренировки, а лишь прогуливается с женой. Словом, появление здесь и в такой час Екатерины Фёдоровны решительно нарушало привычный ход вещей. – Здравствуй, Василий. Что ж, в караульной найдется два ружья? – Приветливый бодрый голос цесаревича вырвал из напряженной задумчивости дежурного гвардейца. Самойлов чуть удивленно посмотрел на добродушно улыбнувшегося князя – гвардеец не мог в точности припомнить, чтобы он часто называл свое имя Николаю Павловичу. – Здравия желаю, Ваше императорское Высочество. – Караульный вытянулся по струнке и четко отчеканил все по форме, с какой-то радостью чувствуя в голосе приятную армейскую сталь. – Конечно, как не найтись. Это мы мигом. – Быстро нырнув в караульную будку, Самойлов появился почти тотчас же, словно и не пришлось ему ничего искать, а все уж приготовлено было. – Вот, Ваше императорское Высочество.Николай улыбнулся, взял оба ружья, положив их на плечо, повернулся, и они с Катей пошли к более просторному участку дворика, возле трех еще невысоких березок. Послышался стук приклада о землю, потом кто-то неспешно заговорил тихим голосом, затем раздался серебряный смех. Василий с досады чуть губы не поджал – уж больно ему хотелось знать, что происходить будет, а деревья как назло все почти загораживали. – Что ж, рядовой Екатерина Фёдоровна, для начала надобно подтянуть ремень. – Николай протянул жене ружьё, с какой-то особенно мягкой улыбкой наблюдая за ее движениями. – И не бойся, оно не заряжено. – Девушка было легко переняла оружие, но почти тут же чуть его не выронила. Приклад, слегка задев твердую почву, чуть звякнул.– Оно не выглядит таким тяжелым. – Удивленно пробормотала Катя, рассматривая атрибут для зарядки. Краска на прикладе чуть потрескалась, а штык, хоть и был начищен почти до блеска, все же сохранял тот неуловимый след истории, характерный каждой дельной, но старой вещице.– Порядка двенадцати фунтов. – Почти как Маша, когда ей три месяца было. – Рассмеялась княгиня, приноравливаясь и затягивая ремешок. – Что следует дальше? Разучив стойку с приемом ”на ремень”, Николай показывал сам, отмечая точный угол выполнения всех движений, прием ”на плечо”, когда ружье берется только примкнутым штыком сначала затвором вперед, перехватывется кистью правой руки за верхнюю часть, а левой – за основание приклада. Со стороны это выглядело легко, но начиная повторять движения, Екатерина быстро убедилась в своих догадках – работа спориться лишь в руках знающих. Отточенное мастерство выполнения и точность, наработанные годами тренировок, определенно придавали исполнению цесаревича плавность и мягкость, что казалось, будто поднять повернуть и перехватить это старенькое довоенное ружьишко не составляет труда. Выпады и последующая стойка давались ей тоже не с первого, не со второго и, пожалуй, даже не с седьмого раза. Момент, когда Николай твердо заявлял, что выходит ”вполне прилично” или, порой, ”важно, даже солдату впору” наступал весьма нескоро, так что Катя повторяла упражнение снова и снова, краем глаза внимательно следя за тем, как это делает муж. Как княгине и не хотелось списать все на длинное платье, на морозное весеннее утро или на поднявшееся солнце, что освещало теперь каждый закоулок Петербурга, а все же дело заключалось в ее ”невоенности”, но постепенно, усердно следя за каждой мелочью, уже с трудом дыша и разрумянившись, как и цесаревич, врожденная сноровка начала привыкать к новому.И делая выпад вперед, уже не роняя ружья, держа его вполне твердо, потом становясь ровно, перенося вес оружия на плечо, чуть путаясь как правильно его повернуть, девушка преисполнялась неимоверной радостью и спокойствием, которое в полной мере чувствовал Николай. Она стала тоньше понимать, от чего, а вернее, для чего он следовал этим ежедневным занятиям. Все заботы – грядущие, минувшие – забывались, оставалось на этот короткий миг лишь ружьё и желание движения, труда, занятия. И Катя в очередной раз видела эту чуткость, что буквально пронизывала всего Ники, в каждом его действие и слове. Она поражалась его стойкости и терпению, с которыми он целых полтора часа, без перерыва и отдыха, занимался с ней, ни разу не повысив голос, не возмутившись и не раздражившись на ее глупые ”не строевые” поступки. Та нежность и снисходительность, мягкость в поправлении недочетов – всё увиденное и прочувственное сегодня девушка запирала в особое место в своем сердце, сохраняя как одно из самых дорогих ей воспоминаний. – Что же, правда получалось? – Смеется русоволосая, снимая с плеча ружье и передавая его Николаю. Пара уже почти подошла к будке, где все также стоял Василий. От природного, даже мальчишеского любопытства, чуть наклоняясь вперед и назад, солдат все же разглядел через ветки березы, что Великий князь и Великая княгиня ”зарядку делать изволили”, потому теперь, когда августейшие подошли сдать оружие, Самойлов вдруг против воли покраснел. То ли от стыда, что подсматривал, то ли от страха, что его может сдать Макар Иванович, бывший тут же и видевший его ”маневры”, а может от смеха, от самого осознания, что Николай Павлович Екатерину Фёдоровну, молодую красивую женщину, жену свою, мать двоих детей, невестку Императора и цесаревича Константина, сейчас муштровал, как одного из своих инженеров в иной день в полку… Василий и сам решить для себя не мог, но покраснели его щеки густо и порядочно, что он даже это сам почувствовал остро. Надеяться, что Николай Павлович, со свойственной всем Романовым проницательностью, вдруг не заметит этого обстоятельства, означало бы сглупить. – Может у более сведущего человека в строевом деле спросим. – Улыбнулся князь, передавая дежурному ружья. – Что ж, Василий, как ты нас оценил бы? Чуть курносый, с чисто русским лицом и пегими волосами, Самойлов смущенно улыбнулся и опустил взгляд на сапоги Николая. То, что спрашивали его мнения да еще и так вежливо, не то, что порой в казарме, его безусловно радовало, даже в какой-то мере льстило. – Дельно выходит, Ваше императорское Высочество. Вы прям как ефрейтор наш… – Он замялся, захотелось вдруг прикусить язык, потому как только произнеся, Василий понял – он сравнил генерал-инспектора и по совместительству командира второй гвардейской дивизии с ефрейтором. Дежурный гвардеец замолчал, нерешительно поднимая взгляд на князя, который почему-то не сердился, а, даже напротив, добродушно рассмеялся.– А меня бы Вы как аттестовали? – Екатерина с живостью рассматривала солдата. С ее лица не сходила мягкая приятная улыбка, которая, несмотря на румянец от занятий с ружьем и чуть помятого платья, немного выбившейся ленты из прически, делала ее красивой. – Гожусь ли в солдаты? – Вполне, Ваше императорское Высочество… Быть может чуть еще потренироваться и в самый раз… – Самойлов переложил ружья в одну руку и выжидающе замолк. Ему было неловко, он все опасался, что за подобную дерзость его ссечь велят. Но и Великий князь и княгиня почему-то улыбались, на лицах – ни тени враждебности, как порой бывало у взводного. – Что ж, будь здоров, Василий! – Самойлов быстро козырнул, сияя улыбкой, с ружьями пошел в караульную. На душе вдруг теплом отдались эти слова Николая Павловича. В окнах Аничкова дворца, из которых хорошо был виден задний дворик, мелькнула тень. С третьего этажа, стоя в коридоре, чуть сжимая в руке полы своего платка, за цесаревичем и княгиней, которые, смеясь, шли обратно к дверям, следила Мария Фёдоровна. Она гостила в Аничковом вот уже неделю, окруженная заботой и вниманием как слуг, так и всех домашних.Она чуть недовольно поджала губы от осознания, что произошло, да и вообще последнее время августейшая была не очень довольна поведением молодой четы – Николай исправно служил, выполнял поручения, представлял доклады и принимал вместе с Александром смотры, но все же сердце его всецело тянулось к семье, политическими и военными хитросплетениями он был не так уж сильно увлечен; Катя же мало выезжала в Свет. И если два года назад это объяснялось ее положением, а последний год – привязанностью Маши к матери, то сейчас, будучи вполне вольной, невестка посещала лишь тот негласный ”минимум”, который входил в ее обязанности. Подобное домоседство было Марии Фёдоровне не по душе – она ждала от Кати большего участия в жизни Высшего общества, однако когда августейшая предложила увеличить штат нянек, чтобы у Екатерины освободилось больше времени для светских раутов, то с удивлением встретила мягкий отказ. – Помилуйте, матушка, милая, – Катя искренне улыбается, расправляя складки платья, когда на ее колени садится Мари в светло-сиреневом платьице с большим бантом и радостно показывает свою поделку из бумаги – то ли лягушку, то ли зайчика. – Пока дети не проснуться с утра или когда отправятся на тихий час днём, моё свободное время и складывается – это практически половина от всего бодрствования. Куда же мне больше?– Но Катюша… – Чуть недоуменно запинается Мария Фёдоровна с каким-то странным чувством оглядывая невестку с ног до головы, которая уже вовсю возилась с дочуркой. Девочка смеялась, пытаясь угадать в каком кулачке мама держала медальон с дубовым листочком и розой, который княгиня носила практически не снимая вот уже четыре года. Когда Мари угадывала, Катя целовала ее в макушку и девочка заливалась звонким смехом, радостно оглядываясь на бабушку, в глазах которой таилась какая-то хмурость. – Ты почти совсем не бываешь на вечерах… Девушка блаженно прикрыла глаза, чуть наклонив голову назад, когда кто-то, не постучав, открыл дверь. Всех горничных Катя удалила из ванной комнаты, так как с раннего детства была приучена Варварой Семёновной к самостоятельности, но все девушки обычно стучали перед тем как войти, даже Мэри, которая по крепкой старой дружбе часто отступала в общении со своей ”маленькой княжной” от формальностей и торжественных условностей, но даже Мэри всегда стучала. Поэтому Катя настороженно посмотрела на вошедшего, хотя догадывалась, кто это мог быть – лишь одному человеку было дозволено так ”бесцеремонно вторгаться”, и она была только рада подобным визитам. Часы, висевшие напротив входной двери, показывали начало девятого часа.– Дети еще спят. А по моим самым скромным подсчётам, вода наверняка остыла. – Николай закрыл за собой дверь, поправляя рукав простой серой рубашки, который задрался вверх при этом движении. Он чуть хмурился – холодные ванны были вредны, для этого не требовалось даже справляться у Виллие, это всем известная истина. – Ванна теплая, господин ефрейтор. – Катя смешливо сморщила носик и поднесла чуть пенную руку к воображаемому козырьку, салютуя старшему по званию. Николай рассмеялся на подобное приветствие, подходя и садясь на бортик ванны, но, коснувшись воды, снова нахмурился. – Как я и говорил – уже холодная, рядовой. – Она щурится на это заявление, сгибая колени и почти до подбородка уходя под воду. Николай тянется за ковшиком, когда из ванной доносится чуть упрямое:– Она теплая, но не холодная. – Княгиня, собрав в обе руки пену, дует на нее. Белые хлопушки, почти воздушные и невесомые, разлетаются над гладью воды, одна часть, увлеченная движением воздуха, оседает на волнистых кудрях Николая. Заметив это, девушка стыдливо улыбается. – Прости… В своем поведении, Николай приметил это давно, иногда Катя напоминала ребенка: маленького, веселого, беззаботного, видящего мир в такой светлой призме, словно все вокруг добрые и хорошие, а коли есть недостатки – то ведь не беда, человек исправится. Она бывала серьезной, словно полководец, склонившийся над диспозицией, рассуждая здраво и прямо. Но всегда, зимой ли, летом ли, ожидая ребенка или качая уже малыша на руках, собираясь на бал или готовясь к семейному вечеру, играя на фортепиано или играя в прятки с детьми, Катя была и оставалось честной, любящей и живой. И это в ней, ее чистую душу, Николай любил более всего. Вода приятно журчит, выливаясь из ковшика, напоминая маленький водопад. Плеск и смех разносится по ванной, переходит в коридор и, через некоторое время в малую гостиную на втором этаже. Утреннее Солнце по-особому мягко освещает комнату, лучики игриво отражаются в маленьких зеркалах над камином, распадаясь на радугу. В тонкой хлопковой сорочке белого цвета, укутанная в платок, высушивая волосы полотенцем, Катя мягко улыбается, рассматривая профиль Николая и примечая маленькие остаточные хлопушки пены в его волосах. Приподнявшись на софе, княгиня нежно и порывисто касается краем полотенца кудрей цесаревича, смеясь, когда тот перехватывает ее руки и, притягивая ближе к себе, крепко обнимает, целуя в макушку.Им не нужно повторять это вслух – их сердца открыты для друг друга. Аничков дворец полон счастья, подобен дому, построенному на самом прочном фундаменте, который устоит и перед могучими дождями, сильными ветрами и разлившимися бушующими реками. Его основа – чистая любовь. Вечная и нерушимая.