Глава 14. Морозный декабрь. (1/1)

”Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!”– Библия, Новый Завет, Послание св. Апостола Павла к Римянам, 11:33Петербургская пыль, которую извивающимся вихрем поднимали изредка проезжающие экипажи, заставляла слезиться глаза и неприятно щекотала нос, но никто в ещё немноголюдной толпе, бывшей на улице, не чихнул – дело привычное, дело обычное. Люди в толпе на набережной и у лавок были ещё сонные – в лицах читалось какое-то торможение, безразличие и задумчивость, как бывает несколько минут после пробуждения, и все шли серьёзные и угрюмые, некоторые смотрели под ноги, иные – на экипажи или открывающиеся лавки, третьи рассматривали наряды других. А ведь вокруг красота-то какая: солнечные лучи, скользя вдоль мостовой и фасадов, играют в каждом окошке, иной раз луч возьмет да и преломится – в радугу распадется, лавки пёстро играют на разные цвета, какие побогаче, какие победнее – все друг за другом открываются и набережная словно оживает.А Саша бежал как ошпаренный. Бежал быстро, скоро, почти что летел, и ещё тёплый осенний ветер шумел эхом в ушах и развивал уложенные короткие русые пряди. Он бежал изо всех сил, что только пятки сверкали, смекалисто петля в толпе, не задевая ни мальчишку-подмастерье с кучей свертков в руках, ни высокую статную женщину в бледно-зелёном берете, бежал самозабвенно, чтоб только бы успеть. День был особенный – день был праздничный, сентябрьское солнце медленно и торжественно поднималось над немного сонным, словно затаившимся Петербургом, а часы уж показывали начало десятого. ”Только бы успеть! Только бы успеть!” – Думал Сашка, поворачивая на следующей развилке направо и спешно пересчитывая снова свои сбережения в кармане, взволнованно, словно они могли из него испариться. – ”Должно хватить, должно, спокойно. Ведь считал уже. Смотрел. Сверял. Хватит. Говорил Эммануилу Христофоровичу отложить и не продавать. Успеем.”Вдруг по спине пробежал холодок – а коль Василий Андреевич отстал? Отбежав ближе к ярким завлекающим лавкам, чтобы его не смело в скором потоке толпы, Саша остановился и, приподнявшись на носочки, стал высматривать невысокий чёрный цилиндр. Ждать долго не пришлось, и вскоре зоркий молодой взгляд быстро выхватил из общего потока лиц, простых шапок, палевых и розовых капоток, двууголок, надетых по-щегольски – набекрень, уголком вперед, устаревших боливаров с широкими полями, долгожданный цилиндр. Василий Андреевич Жуковский шел неспешно, весь его вид излучал какое-то таинственное спокойствие и умиротворенность в пересмешку с доброй долей задумчивой умственной деятельности созерцания. Наставник придавал большое значение прогулкам – часто он и Саша прохаживались по набережной Невы, посещали публичные здания, ученые учреждения, кабинеты – министров и военных – или промышленные заведения, где не переставая до седьмого пота работают простые работяги – каждый раз, вспоминая об этом после, сердце маленького великого князя сжималось в сотни раз, наполняясь жалостью, сочувствием и порывистым стремлением им помочь.Шёл вот уже четвертый год, как Саша, не то чтобы прямо отложив солдатики и прочие игрушки в сторону, но изрядно сосредоточившись на обучении, под чутким руководством добрых наставников – Василия Андреевича Жуковского, Карла Карловича Мердера, Семёна Алексеевича Юрьевича – помощника Мердера по военным наукам и протоиерея Герасима Павского – с рвением в компании двух своих добрых-близких друзей познавал самые разные науки, начиная от географии и истории, алгебры и геометрии и заканчивая законом Божьим. Учился прилежно, старался, порой, как и все дети, чуточку ленился или шалил, но в целом был и оставался добрым ребёнком с отзывчивым сердцем.Обоих наставников – и Карла Карловича, и Василия Андреевича – он воспринимал в большей степени не столь как учителей, сколь как друзей, а потому сегодня лавку за подарком шёл вместе с Жуковским, а не как этой же весной, когда они на пару с Сергеем Саврасовым, который был его ближайшим другом и вместе с ним учился, убежали из-под надзора во время прогулки и пошли на каменный Гостиный двор, чтобы сыскать подарок Николаю Павловичу на его приближающиеся именины. На Гостином дворе Сашка сыскал в лавке у одного купца красивые добротные золотые часы с цепочкой, витиеватым узором крышки и гравировкой на внутренней стороне ”Quod hodie non est, cras erit: sic vita traditur”, как потом объяснил Василий Андреевич, после извинений маленького великого князя за столь своевольный мальчишеский поступок, то были слова Петрония. Перевод фразы Александр составлял сам, Жуковский приурочил это к занятию по латыни – ”Чего нет сегодня, то будет завтра: в том вся жизнь проходит”. Саша вдруг с улыбкой вспомнил, что подарок отцу понравился, надпись – особенно. Николай Павлович теперь всегда носил их с собой. Иной раз идут они вместе по набережной или выгуливают Милорда в Летнем саду, а отец возьмет да и достанет часы, время сверить – и у Сашки душа радуется. Теперь оставалось надеяться, что с подарком Михаилу Павловичу на именины1 он также не прогадает. Выбор пал на искусно сделанный ножичек – подходил и для писем, и для книг, изготовлен был красиво – смотреть диво. Лёгкая рукоятка была из сибирской лиственницы, залакирована и поверх покрыта тонким паутинистым узором золота и меди. Лезвие было выковано с большим искусством – тонкое, острое, Эммануил Христофорович – владелец лавки, каждый раз как товар нахваливал, прибавлял, что порезаться при одном взгляде уже можно. У самого основания, где металл в рукоятку переходил, стояла уже поцарапанная временем гравировка года – тысяча семьсот двадцать первый год. Саша на эту вещицу налюбоваться не мог, дельно сделана ещё при царствовании прапрапрадеда, славного Петра Великого, у которого слова об руку с делом всегда шло. Всю эту неделю, с прошлой субботы, как ножик в лавке сыскал, Саша порой перед сном фантазировал о том, что этому предмету дельному повидать пришлось за эти сто с лишним лет – взятие Дербена, походы на Очаков и Карасу-Базар или быть может ножик был у офицера бравого, который смело в атаку шел на Кёнигсберг за Родину и Отечество или Берлин брал с отвагою и удалью невиданной, а может этим ножиком Суворов вскрывал приказ императрицы на штурм турецкой крепости Измаил или Денисов – послание одного отряда партизан другому, чтоб организованно на французов выступить с успехом… Пока Саша сговаривался с купцом, Василий Андреевич стоял на улице, задумчиво рассматривая вывеску лавки, а когда великий князь выбежал к нему со свертком в руках, улыбающийся и светящийся от счастья, как медный таз начищенный, коротко кивнул и щёлкнул каблуками. Солнце медленно скользило меж редких облаков. Петербург просыпался и оживал.***В Аничковом было приятное оживление, вся семья готовилась ехать в Михайлов дворец на тёплый прощальный обед с Михаилом Павловичем, который уезжал на некоторое время в Варшаву, погостить у брата, проведать княгиню Жанетту Лович, на которой Константин Павлович женился с большой поспешностью, почти сразу же как ему дали развод с Анной Фёдоровной – до этого события он вел необычайно оживленную переписку со старшим братом и матерью, а Александр Павлович несколько дней после получения почты ходил сам на себя не похожим: молчаливым, хмурым и угрюмым, Мария Фёдоровна становилась раздражённой и недовольной решительно всем.Сейчас дети сидели в малой гостиной – Мария оправляла своё воздушное голубое платье и весело раскачивалась в кресле, трехлетняя Ольга, которую всё в доме и при дворе звали ласково Олли, повторяла движения за сестрой, заливисто смеясь, если Маша трогала её ленты. Катя сидела поодаль, следя за игрой девочек и кормя малышку Александру, которая родилась три месяца тому назад. Несмотря на маленький возраст Адини уже была очаровательна мила, Николай особенно любил примечать её зелёные глаза, что делало девочку дивно похожей на мать, хотя чертами лица она отчасти походила и на отца.Адини сладко сонно улыбнулась, как это умеют только маленькие дети, и прижала свои пухленькие ручки к груди, цепляясь пальчиками за ленты своего кружевного чепца. Катя мягко поцеловала девочку в лобик и передала дочь на руки Мэри, оправив платье.Всё было готово к отъезду, ждали только Сашу с прогулки да Николая, который продолжал упорно бороться с бумагами в кабинете. – Погодите, погодите, я за лентой оранжевой сбегаю, красивее будет, право, – В коридоре раздался смех и топот, Саша быстрым вихрем метнулся к лестнице, взбегая в комнату. Милорд, который доселе дремал в ногах Екатерины, с громким радостным лаем бросился за своим хозяином,– Василий Андреевич, только не рассказывайте раньше времени! В залу с поклоном вошел Жуковский, загадочно улыбаясь своей мягкой улыбкой – Александр запретил говорить о приготовленном подарке, собираясь сделать сюрприз, хотя кажется все домашние знали о грядущей покупке.Катя улыбнулась ему в ответ. Василий Андреевич был необычайно приятным человеком, рассуждал всегда здраво, обладал невероятным умом, а с ролью наставника справлялся настолько прекрасно, словно был рожден с учебником в руке и указкой в придачу – он разъяснял сложное самым простым языком, он говорил увлекательно, будто вкладывая в каждое слово душу, он был искренен и добр – и родители Александра ни разу не пожалели о сделанном выборе.Единственное, что несколько огорчало успехи в обучении, так это уговор, что и Николай Павлович, и Екатерина Фёдоровна не должны хвалить Сашу за прилежание, всё показывалось лишь лаской и добротой, но не более. С одной стороны, это было благо – Александр Николаевич учился видеть в исполнении своих обязанностей необходимость, делать дело из собственной воли, а не за награду, но с другой стороны иной раз, видя явные успехи сына, Кате очень хотелось сказать ему, что он большой молодец. О проделках, неудачах и мелких неурядицах наставники также докладывали, но тайно, Василий Андреевич и Карл Карлович верили, что гнев и упрек отца и матери должны применяться лишь как крайняя, самая крайняя, исцелительная мера. И Катя с жалостью, болью и трепетом вспоминала, как год тому назад, из-за дерзкого ответа сына Мердеру в споре, Николаю и ей пришлось в воспитательных целях отказать Саше в общем ужине, и мальчик стыдливо ел отварную говядину и картофель с огурцом в своей комнате. На следующий день он в слезах помирился с Карлом Карловичем. И хоть Варвара Семёновна всегда предупреждала её о том, что иногда и неизбежно наступают моменты, когда родители должны проявлять сдержанную строгость по отношению к детям, Кате всем сердцем хотелось верить, что ей никогда более не придется пережить такое вновь. – Василий Андреевич, а что купил Саша? – Улыбнулась Олли, чуть болтая ножками, которые свисли с края кресла и не доставали до пола. Жуковский мягко рассмеялся:– Ольга Николаевна, ваш брат вскоре сам покажет подарок, однако я обещался молчать. И держу данное слово.– Олли, любопытство до добра не доводит. – Произнеся это в назидательном тоне, Маша насупила бровки, как иной раз делала няня, госпожа Барнова, но всё же по-доброму смотря на сестру. Ольга смущенно улыбнулась, её щёки чуть порозовели. Пробормотав извинения, она отодвинулась от края кресла, рассматривая свои сиреневые башмачки. – Маменька, а дядя Александр скоро приедет? – Любопытство, Мария Николаевна… – Жуковский сел по правую руку от маленьких княжон. – Позвольте, Василий Андреевич, вопрос допустимый, – Рассмеялась Екатерина, обернувшись на поэта, – Хотя Ваше завуалированное замечание также имеет полное право на существование. – Мари стыдливо опустила глаза, чувствуя справедливость высказанного. – А что до Александра Павловича, то наш Государь обещался вернуться как только Елизавета Алексеевна пойдет на уверенную поправку или, дай Боже, выздоровеет совсем. В Таганроге прекрасный климат, так что смею верить, Сочельник мы будем встречать уже вместе.– Что ж, последнее письмо было весьма многообещающим, здоровье императрицы крепчает день ото дня. – В комнату с улыбкой вошел Николай, поправляя воротник мундира, следом осторожно шел Саша, со светящимся торжеством держа в руке сверток, аккуратно перетянутый яркой лентой. – Так что быть может и правда к Сочельнику свидимся. А пока что, – Цесаревич шутливо хлопнул в ладоши, – Надобно проваживать дядю Михаила в путь. ***– Осенние дороги бывают чрезвычайно жестоки к иностранному транспорту. Нет, нет, Ники, отечественная складная дорожная коляска – вот надёжа и опора странникам России. – Михаил покрутил блестящий на солнце ножик, которого он теперь с конца обеда, когда племянник подал ему сверток, из рук не выпускал. Вещица и впрямь дельная и памятная.– Как скажешь, брат. – Николай лишь с улыбкой кивнул. Сейчас они спускались с парадного крыльца к каретам. По правую руку от цесаревича шла Екатерина Фёдоровна и Саша, величаво распрямив плечи, намеренно стараясь не шаркать каблуками. Прощание с дядей давалось мальчику непросто, но он заведомо для себя решил, что если и будет плакать – а по себе он знал, что будет – то лишь украдкой. По правую руку от Михаила Павловича шла Елена Павловна, которую ещё шесть месяцев назад до принятия православия именовали Фредерикой Шарлоттой Марией Вюртембергской. Её сыскала и выбрала из числа всех прочих принцесс Мария Фёдоровна и, руководствуясь собственными намерениями и суждениями, высказала сыну, что сколько бы он ни бегал, а жениться час настал, и великий князь возражать не стал.Елена была обворожительна – тонкие черты лица, мягкие длинные каштановые локоны, стремительность походки, привлекательное радушие. Хоть взгляд её и имел всегда несколько сосредоточенно-усталое выражение, всё же это нисколько не портило девушку. Но более всего и Николая, и Екатерину поразила не красота, а живость ума невестки – Елена Павловна самостоятельно и весьма успешно выучила русский язык с помощью учебников, что в день своего приезда не только приветствовала по-русски каждого из представленных ей персон, но и весьма свободно изъяснялась о многих предметах. И, несмотря на некоторую изначальную отстраненность Михаила и Елены, Катя была спокойна – она верила, что вскоре это холодность замениться нежной привязанностью и любовью, невестка обладала превосходным сердцем и обширным умом, разговор с нею – в пример многим известным салонам петербургских модниц – никогда не был пустым или вздорным. – Михаил Павлович сбегает от меня, – Выговорив это почти без акцента, Елена улыбнулась, осторожно поправляя верхнюю пуговицу на мундире мужа. Великий князь рассмеялся, наклонился ближе и быстрым движением коснулся нежной щеки девушки. – Душа моя, если вас так обременяет мой отъезд, то лишь скажите – я с радостью останусь. – Позвольте, столько приготовлений и к тому же, вас ожидает Константин Павлович. – Всплеснула она руками,– Ах, нет, я не в праве вас удерживать.Михаил с улыбкой вновь поцеловал жену, после – пожал руку брату, мягко коснулся губами Катиного запястья, а затем подошел к племяннику и, чуть растрепав его кудрявые русые волосы, коротко обнял мальчика. – Ну-с, Александр Николаевич, благодарю тебя ещё раз за подарок – дивный нож, буду им всю корреспонденцию теперь вскрывать. Ты пиши мне, не забывай своего старого дядю Михайло. – Сашка шутливо стукнул каблуками и с улыбкой козырнул, надеясь, что его блестящие от слёз глаза никто не заметил. – Что ж, сколько прощание не тяни, а ехать надо. Как домчусь до Варшавы – напишу всем письма. Когда карета отъезжает, Саша быстро смахивает слёзы. Всё-таки расставания ему всегда давались с большим трудом: сначала дядя Александр и Елизавета Алексеевна в Таганрог в конце лета поехали, здоровье поправить; теперь и Михаил Павлович к брату и княгине Лович в Варшаву. Мальчик с грустью смотрит, как привычная петербургская пыль, взволнованная движением колёс, медленно оседает на дорогу, и от чего-то задумывается о грядущем. Перемены, как он знал, редко ходят порознь…***Осень мягко и равномерно вступала в столице в свои права всё более и более – ветер становился прохладнее, деревья покрывались узором желтеющих листьев, ночи становились длиннее, дни – короче, дождевые тучи всё чаще наведывались на прогулку над Петербургом, а к концу осенней поры – холодало, изредка появлялась изморозь на стекле, сопровождаемая одиночными кружащимися снежинками. В Аничкове дворце, несмотря на все внешние погодные разногласия, царит неизменное тепло – ощутимое и физически, и душевно. Николай исправно выполняет все обязанности по долгу службы, не забывая, приходя ввечеру домой, сбрасывать всю накопившуюся хмурость от дел, как сбрасывают шинель перед входом в залу. Саша продолжал своё обучение в компании своих неизменных друзей и соратников – Сергей Петрович Саврасов и Александр Владимирович Адлерберг также обучались у Василия Андреевича и Карла Карловича и также держали экзамены в присутствии императрицы-матери и Екатерины Фёдоровны, проявляя свои лучшие качества. Мария делала успехи в изучении языков, а Олли и малышка Адини были ещё в той блаженно-беззаботной поре детства, когда самой важной проблемой кажется вопрос – отчего небо голубое, трава зелёная, а нос у Милорда странный: чёрненький, кнопочкой, совсем иной, не как у них.Всё было прекрасно – в меру тихо и в меру радостно, в меру трудно и в меру счастливо, что порой, задумываясь о своей жизни, Екатерина не могла в точности понять – что такого хорошего она сделала в своей жизни, что Господь так щедро её наградил. Иногда вечером, когда во всех залах уже были потушены свечи, она говорила это Николаю и в его улыбке видела – он чувствовал то же самое. Сейчас же, оправляя белёсый платочек на голове Маши, она могла лишь еле заметно улыбаться. Давно сердце её не было в столь большом и тревожном волнении – три дня тому назад из Таганрога пришло неожиданное известие: Александр Павлович, как писал в письме Иван Фёдорович Рюль, бывший при императоре лейб-медик, государь сильно простудился и захворал горячкой с пятнами2 – ”кожа стала бледна, на отдельных участках появилась сыпь, Его Величество страдают от недомогания и головокружения. Со вчерашнего вечера прибавился жар, болезнь переходит в тяжёлую фазу… Я делаю всё, что в моих силах, и питаю наилучшие надежды…”Последняя приписка особенно настораживала Марию Фёдоровну – августейшая была убеждена, что, стало быть, болезнь серьёзно угрожала Александру, она была мрачна и часто плакала, требуя, чтобы внуки и Великий князь и княгиня чаще навещали её в Зимнем дворце – молодая чета полностью покорялась, Николай не унывал и надеялся на лучший исход, всеми силами стараясь поддерживать мать. Как выяснилось сегодня – и не зря: пришедшее с утра обнадеживающее письмо, писанное Елизаветой Алексеевной, сообщало о благоприятном переломе болезни и общем улучшении состояния. Все вздохнули с большим облегчением – кто-то, как например Николай Павлович, с радостью, кто-то – со смесью неудовольствия, раздражения и последующего стыда. В честь столь радостного события был назначен благодарственный молебен, но в церковь Зимнего дворца, где уже собралось немало народу, в том числе и празднично разодетая императрица-мать и великий князь, Маша войти ещё не могла – белёсый кружевной платочек никак не хотел держаться на голове и сползал, что девочке пришлось попросить помочь матушку. Саша, уже как почти-почти очень взрослый молодой десятилетний человек, которого сопровождала не няня, как Машу или малышку Олли – оставшуюся дома из-за головной боли, а учитель – Василий Андреевич, степенно сложив руки за спину, стоял рядом, смотря как Екатерина аккуратно завязывает непослушный платок, и изредка оглядывался на отца, который был уже в церкви. На душе было хорошо – ему было радостно, что дядя вот-вот поправится и приедет обратно в Петербург, а потому, когда они прошли через двухстворчатые золотые двери в церковь и встали рядом с Марией Фёдоровной, Саша перекрестился с особенным чувством. Запах ладана незримо витает меж всех присутствующих, тихий мерцающий свет свечей отражается от богато украшенного иконостаса, озаряя церковь сильнее. Николай со счастливым упоением вслушивался в размеренную чувственную молитву, которую произносил громким грудным голосом священник, благодаря Бога за всё, что он ниспослал ему, ведь три дня тому назад все огромные и срочные заботы, что крутились в голове, моментально испарились с тревожными вестями из Таганрога. Это же известие ежесекундно взволновало всех при Дворе, что иной раз ему чудилось, будто даже кучера, Тимофея Дмитриевича, тоже безмерно интересовали дворцовые интриги, что тут же принялись плести все – матушка начала намекать об уже составленном завещании Александра Павловича, по которому престол передавался в обход Константина, а граф Михаил Андреевич Милорадович, генерал-губернатор Петербурга и давних хороший друг цесаревича, тут же принялся говорить Николаю, что в дела с завещанием лезть не надобно, а в случае радикальном – надо будет ожидать Константина, при этом генерал не преминул вскользь напомнить и о симпатиях гвардии.От того-то сегодняшнему письму Николай был искренне рад, кажется, более всех – все эти волнения были ему не по душе. Взглянув на жену, которая стояла рядом, Николай чуть улыбнулся. Ему всегда нравилось сосредоточенное выражение зелёных глаз Екатерины, когда они были на богослужении, и от него и ему самому становилось спокойнее. Когда священник торжественно произнес “Господи, помилуй” и все перекрестились, великий князь вдруг краем глаза заметил тихо подошедшего к нему Михаила Андреевича. Взглянув на вытянутое скорбное лицо Милорадовича, он вдруг ощутил дрожащий холод, пробежавший по спине. “Нет, нет, только не это…” – Николай видел, что на графа обернулись все. Екатерина еле заметно нахмурила брови, будто бы размышляя о цели прибытия Милорадовича, и вмиг явственно побледнела, предчувствуя, как и муж, приближающуюся неизбежность, которая может бесповоротно изменить их спокойную жизнь. Она осторожно коснулась его левой руки, чувствуя, что Николай тут же крепко сжал её ладонь и выжидающе замер – словно ожидая удара.Голос Милорадовича звучит скорбно и тихо, попутно он протягивает зловеще сложенную бумагу:– Государь Император… умер…Все замерли. Казалось, что даже воздух застыл, впитывая в себя всеобщее молчаливое ошеломление, испуг и смятение.Николай дрожащими пальцами, одной рукой, взял бумагу и раскрыл её, взгляд против воли выхватил только зловещую надпись, аккуратно выведенную пером Дибича: “Скончался девятнадцатого числа…”В зале внезапно раздался оглушительно-жалобный и пронзительный крик. Мария Фёдоровна, закрыв руками лицо, душераздирающе всхлипывала, громко и нечленораздельно голося. Женщина упала на колени, дрожа и прерывисто дыша, все бывшие в церкви тут же обступили её, говоря что-то про смерть и жизненные этапы, скорбь и соболезнования, но всё тонуло в общем гудящем шуме. К императрице-матери, пробравшись сквозь плотное кольцо людей, подбежали снохи – Елена Павловна и Екатерина Фёдоровна, которых августейшая крепко схватила за руки, и, заливаясь слезами, потянула вниз, на холодный пол. Она искала в них утешения, которого никто кроме Бога не мог ей даровать. Она громко плакала, ощущая, что во всем мире сейчас она была самой несчастной, не замечая мокрой паутины из блестящих слёз ни на лице Елены, ни на лице Кати, не замечая бледности Николая, который громко просил всех выйти и не толпиться, она не замечала его рваных вздохов, скрывающих рыдания, когда он посылал за лейб-медиком, не замечала, как дрожали губы Саши и Марии, которые жались к Василию Андреевичу у дверей, и не хотела замечать, что и Жуковский, несмотря на все свои внутренние старания, тоже плакал. Все трепетали. Через несколько минут церковь начала пустеть, но воздух всё ещё дрожал, храня в себе потрясение и страх, когда Николай с усилием, чтобы не заплакать, ровно и чётко произносил слова присяги новому Государю Императору – Константину Павловичу Романову.Он не мог до конца поверить, что милого доброго Александра больше нет среди живых. ***Всё было как во сне – словно вокруг кружилась незримая туманная дымка, а чувство, будто сейчас нужно крепко-крепко зажмуриться и тогда весь этот кошмар закончится, никуда не исчезало. Иной раз, просыпаясь ночью, Катя прислушивалась к тишине дворца, с заискивающей надеждой копаясь в собственных воспоминаниях. Но ответ всегда был один. Нет. Это был не сон. Это было не видение. Смерть Александра была реальна и действительна. Первое ослабление недоверия, диссоциации и отрицания произошли на причастии, после второй панихиды – Кате всегда становилось легче после подобной тихой беседы со священником, словно незримый груз с плеч и сердца спадал. Но несмотря на это, она так и не решалась отложить томик, с избранными наставлениями православных старцев, который перед своим отъездом подарил ей Александр Павлович, с мягкой улыбкой говоря, что по приезде он будет рад обсудить с ней некоторые детали. Это было выше её сил. Книга словно стала последней ниточкой к доброму собеседнику, к которому Катя питала искреннюю дочернюю любовь. Потому книга оставалась в кабинете, на столике, и кочевала в спальню на тумбочку. Но если в Аничковом дворце о покойном императоре напоминало лишь несколько вещей и не угасшая любовь его обитателей, то Зимний становился целым испытанием, потому Марию Фёдоровну сын со женой навещали день ото дня всё чаще и чаще. А в первых числах декабря императрица-мать изъявила желание, чтобы Николай с Екатериной и детьми переехали на время в Зимний, дабы быть ближе к ней. Никто не возразил. Поддержка была нужна всем. К чаю теперь неизменно подавался мёд, который так любил Александр. Часто сама Мария Фёдоровна воспроизводила манеру покойного сына держать фарфоровую кружку – это произошло как-то само собой, не по замыслу, бессознательно, словно так можно было вернуть упущенное. Хоть её отношения с Александром и были далеки от образцовых, всё же подобная перемена в привычной жизни больно волновала старое сердце, и Мария Фёдоровна так много плакала, что уже иной раз не могла отличить, когда слёзы были истинными, а когда театральными для Двора.Столица держалась в странном траурном затишье и оцепенении: угрюмо разъезжали кибитки, всё также работал рынок, были отменены все балы, а газеты уклончиво сообщали, что император Константин, которому вслед за Николаем, внутреннем и главным дворцовыми караулами, присягнула вся Россия, здоров и скоро приедет из Варшавы в столицу. В витринах в спешке повесели литографические портреты Константина. Первым их приметил Саша, когда дети прогуливалась по набережной с матушкой. За вечерним чаем, он сообщил это открытие отцу, но когда потребовалось описать портрет, смешался. Екатерина осторожно размешивает сахар в чашке, чуть наклонив голову:– Помнишь тот странный, не особо удачный, где он в треуголке низко нарисованной... – Николай, чуть поразмыслив, кивнул. – Таким смурным и сердитым кажется...— Наверное шибко торопились.— Ныне все торопятся...Но торопился пуще всех Мишель. Известия о кончине императора застали его в Варшаве, подле того, кто должен был наследовать престол по закону. Слабость, что неожиданно появилась в ногах, и горький ком в горле, когда Константин вскрыл пакет из Таганрога, великий князь помнил отчетливо до сих пор. Но как выяснилось почти тут же, это было не единственное потрясение для него в тот день: Константин вдруг резко заявил, что императором быть вовсе не желает.Дорожная карета покачивается, Михаил, спасаясь от холода, сильнее запахивает полы своей зимней шубы, вспоминая, как вчера ввечеру долго-предолго беседовал с братом и раз за разом вывод был один. Отрекается. Так что на следующий день, не теряя ни минуты, Мишель, вместе со своей немногочисленной свитой, состоящей из двух адъютантов, медика, камердинера и лакеев, выехал по направлению к Петербургу. За пазухой – наверное самые важные сейчас письма во всей России: письмо к Николаю, к матушке и официальное обращение к государственному совету. На каждом новом повороте сердце замирало – Мишель всё думал, как же так такое происходит. Да, Константин часто в их личных разговорах упоминал о своём нежелании править, да, часто на этой почве они с Александром – Мишель перекрестился – ссорились ужасно, да, Константин говорил при любом удобном случае, будто бы его “задушат, как задушили отца”, но всегда от чего-то в душе Миша был безоговорочно уверен, что когда пора настанет и час пробьёт, то Костя забудет все свои препирания и возражения и… примет императорскую корону.Сейчас, снова и снова обдумывая это, Мишель поражался своей наивности. И против всякой его воли кровь стыла в жилах – Миша не любил неизвестность, она всегда его пугала. Теперь всё сводилось либо к упрашиванию старшего брата, либо переходило тяжёлым грузом на плечи Николая… Карету снова закачало нещадно, Миша впервые с детства ощутил, что его вновь укачивает – от нервов и волнения неприятно сводило желудок. Глубоко вздохнув, он повернулся к своему адъютанту, Илье Долгорукову, и спросил, долго ли ещё осталось, однако ответа не потребовалось – издали уже виднелся Петропавловский шпиль. Дорожная карета с тревожными вестями въезжала в дрожащий от перемен Петербург. ***Камин едва слышно потрескивает, урывисто освещая комнату ярко-оранжевыми всполохами, языки пламени, извиваясь и переходя в серый дымок, обнимают уже чуть обугленные поленца. Тепло и уютно, что зима за окном кажется лишь легкой картиной и декорацией.Катя осторожно разрезает следующий сложенный лист книги, которую робко решила попытаться дочитать, отложив томик Александра Павловича в сторону, когда в комнату мягкой поступью, но чуть скрипя сапогами, входит Николай. Глаза печальные, словно две грозовые тучи в осень над Балтийским морем, но всё такие же голубые, родные. За последние недели он был необычайно молчалив и задумчив, несколько осунулся – аппетит практически полностью пропал, что в иные дни Кате приходилось заставлять его завтракать, обедать и ужинать, будто маленького непослушного ребёнка.– Мне надобно сказать Тебе нечто очень важное… – Екатерина несколько испуганно поднимает глаза на мужа – голос его звучит слишком серьёзным и отчасти скорбным, словно речь изреченная перед эшафотом. Закрыв книгу, она поднимается со стула и подходит к великому князю, беря его руки в свои и осторожно заглядывает в глаза, улыбнувшись чрезвычайно мягко – будто старясь сгладить неизвестную грядущую бурю. – Что такое, мой Ангел? – Глаза Николая в вечернем свете свечей блестят. Он сосредоточенно смотрит на их переплетенные руки, взгляд останавливается на обручальных кольцах.– Страна наша большая и необъятная, великая и могучая, но уже почти две недели без верховной власти… Константин решительно не хочет принимать бремя императорской короны. Хоть те письма, что брат написал юридической силы не имеют вовсе и в столицу приезжать он отказывается… – Мужчина тяжело вздохнул, – У меня нет выбора, Катя, милая. Если всё так и продолжится – будет бунт, и тогда всей нашей семье может грозить большая опасность… Я не могу этого допустить. Защитить вас и страну есть священный долг, и я принял решение и прошу Тебя, прости меня за него. Завтра я объявлю себя императором…Катя чувствует, что вздрагивает, удивленно-напуганный вздох сам по себе вылетает из уст. Но слёз нет – сердце предчувствовало, а разум предполагал подобный исход, она плотно сжимает губы, покорно кивая. Николай целует её руку, падая на колени и обнимая тонкий девичий стан.– Прости меня, Катя, прости меня, Ангел мой, – Голос дрожит, и Николай чувствует, что не в силах сделать его твёрдым вновь – это выше его сил. – Видит Бог, если бы в моих силах было что-то переменить или умолить Константина взойти на престол, я ни за что на такое не решился. Не такую жизнь я Тебе прочил, когда сватался…– Ники, милый, я всё понимаю, – Тихо отвечает она, также опускаясь на колени и обнимая мужа, пытаясь хоть так помочь тому, кому должна быть поддержкой и опорой, тому, кого любит более всех и более себя. Тепло объятий спасает от мрачности и внезапно давящей грузности Зимнего дворца, холодной тишины кабинета и пробирающихся вечерних теней ночного города. Когда они поднимаются, всё также держась за руки, часы в коридоре бьют полночь. – Ты с детьми, родителями и матушкой поедешь в Царское село. Также с вами поедет Алекс с Сережей и Адлерберги,– Вдруг говорит Николай, не смотря на жену. В окне на улице плавно идет снег, легкие порывы ветерка кружат колкие снежинки в причудливые завитки. В снежной стихии внезапно кажется мнимое спокойствие. – Там, с собранными вещами, будете ожидать гонцов. В случае чрезвычайном – уедите...– И бросить Тебя здесь одного, Ники? – Екатерина быстро сделала шаг к нему, заглядывая в глаза. – В своём ли Ты уме – как я могу оставить Тебя?..– Подумай о детях, – Глаза Николая полны нестерпимой горести и печали. Ему самому тяжело это говорить – каждое слово словно острый нож режет его душу, причиняя безмерную боль. Но это необходимость – защитить её и детей, защитить своих родных, свою семью. И он, и Бенкендорф, и Пётр Сергеевич, и Миша – каждый высказывал предположение о надвигающихся волнениях в связи со второй присягой, и допустить, чтобы с кем-то из дорогих ему людей что-то произошло, Николай просто не мог, это ощущалось особенно остро сейчас – пути назад нет, отступить невозможно, но будущее неизвестно. – Со мной всё будет в порядке, Катя, милая, прошу Тебя... Что-то будет нынче, я не могу допустить, чтобы с вами случилось...– Позволь мне быть с Тобой в этот день, Ники, позволь помочь Тебе! – Она ощутила, как голос предательски дрогнул от подступившей к горлу горечи. Впервые Катя с ним спорила – спорила не шутливо – какая лента подойдет для подарка дочери или какого цвета шторы следует пошить в гостевую комнату, спорила серьёзно, а не как когда они перечитывали какое-нибудь стихотворение и давали ему оценку. Спорила, потому как молчать сейчас не могла. – К тому же, если мы поедем – кто знает, что случится в дороге? – Катя более не могла сдержаться – сердце до колкой боли сжималось в груди, в глазах щипало от слёз. Она ощущала тревогу мужа с особой силой, её душа перенимала его терзания и его мучения, напряженность от неясности складывающейся мозаики призрачного будущего. И Катя как никто другой желала уберечь его от этого, разделить, забрать часть, помочь...– Это мой долг. – Твёрдо изрекает мужчина после долгой паузы, во время которой они непрерывно смотрели друг другу в глаза. Крепко сжав её руку в своей и поднеся запястье к губам, он нежно проговорил,– И я не могу позволить Тебе рисковать собой... Милая моя, я... Быть может, уезжать и впрямь опасно, но пойми меня правильно, Ангел мой, я хочу защитить вас...Николай договорить не смог, ему впервые в жизни так неожиданно изменял голос – он не мог твёрдо проговорить это ультиматумом, он терялся в её до боли испуганном взгляде тёплых зелёных глаз. В голове быстро проносились картины из детства, когда он также, беспомощный, ничего не мог переменить в грядущем.Катя прижалась к мужу, сжимая его плечи. Девушка чувствовала, что вся дрожит, и чувствовала, что Николай это видит – такое проявление слабости, когда она должна быть ему надежной опорой и поддержкой, как его супруга, горьким пеплом оседало в груди. Мужчина осторожно обнял её, трепетно целуя её лоб, затем пылающие щёки, мягкие нежно-розовые губы, прикрытые трепещущие веки, напряженную шею. Он не переставая шептал ей о любви своей, о преданности сердца и этом ужасном долге, и Екатерина кивала, тихо всхлипывая, осторожно гладя мужа по щеке, задевая ровные бакенбарды. Она подняла взгляд и неотрывно смотрела в его теперь уже грустные голубые глаза полные досады, горечи и вины. Она понимала его отчётливо. У каждого из них свой долг и каждому надлежит его исполнить.Девушка приподнялась на носочки, горячо целуя любимого. Как ей хотелось, чтобы всё это было просто страшным сном, всё кроме неё и Николая... Чтобы все уготовленное страшное обошло их семью стороной, чтобы на престол взошёл Константин, как того желал закон, а лучше бы – так и остался милый и добрый Александр Павлович.Катя всегда желала Николаю счастья, не страданий. Она стремилась дать ему то, что было в её силах. Она отдавала ему всё...– Ежели что-то произойдёт ужасное, то... Катя, я просто хочу, чтобы Ты знала, что я люблю Тебя. Безмерно сильно... – Николай прошептал это на выдохе в её губы, чувствуя, что на первых словах девушка вздрогнула и испуганно отпрянула от него. Глаза её были наполнены слезами, а выражение их было сродни тому, если бы он сейчас её ударил, а не признался в любви. Она замерла на секунду, с болью смотря на мужа. Катя не понимала, как он мог сказать такое, ей возмутило не признание в любви, нет – в её сердце больно ударили первые слова – она видела в них то, что в них заложил Николай. Он допускал, что может быть убит завтра, убит, как был убит его отец, Павел Петрович, и его дед, Пётр Фёдорович. Убит за власть, коей был наделен не по собственной воле. И он покорно принимал свой жребий, какой бы он ни был. Мысль о его смерти, даже об одном увечии больно бьёт, пронзая, будто острая стрела, в самое сердце.Она легко мотнула головой в отрицательном жесте, быстро подходя к мужу вновь, и этот шаг, разделяющий их, кажется странно короткой вечностью. Катя спешно взяла его руку, целуя её, задыхаясь от слёз. – Ники, не говори так! – Девушка чувственно заглянула в глаза мужчины. – Пожалуйста, умоляю Тебя, не говори так. Неужели Ты допускаешь, что завтра... – Мне не известно будущее... Но это вполне возможно... – Николай устало прикрыл глаза. Лицо его было напряжённо задумчиво и печально. Он глубоко вздохнул, переводя взгляд на портрет брата, что висел над камином в зале, где они сейчас были. Глаза Александра на портрете вышли особенно хорошо – они были как живые, светлые, голубые, необычайно глубокие и проницательные. И в них Николай видел то же, что и в тот день, когда в кабинете в Крыму Константин в порыве яростной обиды, что до неузнаваемости скривила его лицо, с громким стуком заперся в кладовой комнате кабинета, и Александр вдруг тихо, но чрезвычайно вдумчиво проговорил – как ему тогда показалось – Константину:”Путь сей тернист и преисполнен печалей, горестей и испытаний, но я смею верить, что Ты сильнее меня…”По спине, пробираясь сквозь мундир, пробежал холодок, теперь он вдруг разом видел всю картину: он видел улыбку старшего брата, с которой тот толковал ему о Карле Мердере и Василии Жуковском – о славных воспитателях маленького Саши как хорошего дворянина, видел серьезность его глаз при разговоре с Константином; видел мягкую лукавую ноту улыбки, с которой император сообщал ему о торжественном манифесте о браке с Катей, как о равноправном и не морганатическом – а он в ту пору был только рад, что женится на любимой, вспоминал сейчас и тёплое рукопожатие, с которым Александр поздравлял его с рождением сына, вспоминал серьёзность его голубых глаз, когда Александр объяснял ему, ещё юноше, что есть долг и что обязанность – он подавал ему знаки, он предупреждал его о том, что может быть неизбежно приблизится… Быть может, он должен был злиться – за эти игры с манифестами и престолонаследием, но, как это ни странно, Николай силился и не находил в себе этого чувства – он любил старшего брата и он не мог его винить ни в чём. – Катя, милая... – Николай осторожно коснулся губами её виска. – Чтобы не произошло, любовь моя... – Нет-нет-нет, – Девушка спешно накрыла ладонью его губы, не дав договорить. – Обещай, что Ты вернёшься, целым и невредимым. Обещай, прошу... Господь милостив, Ники, любимый, пожалуйста...Мужчина коротко кивнул, убирая её руку со своего лица и чувственно целуя её. Катя прижалась к нему всем телом, чувствуя особое успокоение в этих объятиях, теплоту и заботу, что старался дать ей Романов всем сердцем. Мужчина быстро продолжал обдумывать рациональность отъезда – каждая минута была драгоценна. Катин аргумент был весом – возможно, что поездка будет губительнее, чем защита в центральном дворце; стало быть лучше остаться здесь, усилить караул, приставить сапёрный батальон и конногвардейцев, сделать из Зимнего неприступный бастион… Романов устало прикрыл глаза, отдаваясь ощущению тепла объятий, этой баюкающей неге, приятной беззаботности, которую он теперь может позволить себе лишь изредка. Он любил её и детей, любил безмерно и желал им совсем другой жизни. Николай цикл за циклом повторял вечер своего признания княжне – тогда он знал, что императором не будет, как можно – третий брат, вероятно было ещё, что у Александра родятся наследники или вдруг Константин помириться с Анной. В тот день, весь вымокший под проливным дождём, он предлагал ей руку и сердце, не корону и не трон. И она соглашалась. Соглашалась на тихую жизнь, вдали от сплетен и шума дворца. Вдали от лжи – в блаженном уединении...Что же пошло не так...– Порешим на том, что вы все останетесь здесь, в Зимнем. А я поставлю войска в оцепление и усилю караул,– Тихо проговорил он, поднося к губам и целуя её запястье, – Я зачитаю завтра манифест, сделаю распоряжения по смотру и присяге и вернусь к вечеру. Обещаю. Целым и невредимым... Но, любовь моя, неизвестно, что ожидает нас. И хоть я нисколько не сомневаюсь, но обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, – с честью.Её глаза полны слёз, такие зелёные, чувственные, любимые и – он не обманется – любящие и верные. Екатерина, несмотря на волнение, что трепещет в груди, твёрдо кивает. Ей жаль – но не себя. Николай не заслуживает таких страданий. Когда императрица разжимает плотно сомкнутые губы, чуть побледневшие от напряжения, слова обещания звучат непоколебимо твёрдо. Решительно и монументально.– Обещаю, Ники. Я люблю Тебя. – Последнее она шепчет, нежно касаясь ладонью его лица, чувствуя в его взгляде неимоверную заботу и любовь, осторожно вздыхая, – Давай помолимся с Тобой вместе. Бог милостив…– Давай молиться, мой Ангел. – Николай, держа её за руку, подошел к красному уголку, перекрестившись в глазах щипало от слёз, но голос не дрожал. И хоть нельзя быть уверенным, что завтра не будет волнений и переприсяга пройдет спокойно, одно он знал точно – она будет с ним, что бы ни случилось.***Зимний дворец теперь действительно казался до основания зимним – таким же холодным, неуютным и, отчего-то, необжитым – почти неживым, в сравнении со столь тёплым и привычным Аничковым, где всегда царили смех и радость. Конечно, последний уступал в размерах, в торжественности и нарядности, в красоте убранств, в количестве комнат и прислуги, но счастье кроется в малом. Проведя тревожную короткую ночь в Зимнем, Екатерина вдруг со смесью боязни и энтузиазма подумала, что раз отныне эту холодную громаду придётся именовать домом, стало быть надобно будет её обживать, делать теплее, делать семейнее…Николай поднялся рано, в шестом часу, было ещё темно – лёгкий свет с улицы едва очерчивал контуры предметов в комнате. Рубаху пришлось искать почти что наощупь, он с неудовольствием приметил, что руки несколько рассеянно не слушались, движения выходили топорными. Подойдя к окну и окинув быстрым взглядом затихшую Дворцовую площадь, он неожиданно для себя замер. Неужели теперь он стал Божьею поспешествующею милостью Николаем Первым, Императором и Самодержцем Всероссийским, Московским, Киевским, Владимирским, Новгородским, Царём Казанским, Царём Астраханским, Царём Польским, Царём Сибирским, Царём Херсониса Таврического, Государем Псковским и Великим Князем Смоленским, Литовским, Волынским, Подольским и Финляндским, Князем Эстляндским, Лифляндским, Курляндским и Семигальским, Самогитским, Белостокским, Корельским, Тверским, Югорским, Пермским, Вятским, Болгарским и иных и прочая, и прочая, и прочая… Титул казался непомерно громадным и величественным, отчего-то не вязался с собственным блеклым, едва видимым отражением в стекле окна. Неужели он Государь Император… Николай задумался, каково было покойному Александру в подобный миг – сразу ли брат вжился в новую роль, сразу ли осознал весь груз ответственности. Брату было двадцать четыре, ему сейчас — двадцать восемь, но брата всю его жизнь готовили к восшествию на престол, Ники же готовился быть в менее высоком чине… А вот как всё получилось…“Что бы посоветовал брат?.. С чего начать, к чему вести?.. Будет ли бунт иль всё обойдется?.. ” Но от Александра уже более нельзя было получить мудрого и дельного совета. Его не было рядом. Николай перекрестился и отошел от холодного окна. В комнате послышался шорох простыней, обернувшись он заметил, что Катя села на краю постели и поправляла распущенные русые волосы, которые мягкими волнами ложились на спину и плечи. Чувствовала ли она, что отныне будет именоваться Государыней Императрицей, чувствовала ли ту же тяжесть незримой короны, что неумолимо опускалась на их головы, чувствовала ли те же страхи и сомнения, что терзали его?Осторожно идя по комнате, Николай вдруг заметил несвойственную ей бледность, тень синевы под глазами и легкую дрожь пальцев, когда лента перетягивает волосы. Встретившись с ней взглядом, он понял – она тоже это чувствует. ***Утренние сборы прошли как в тумане, но когда Мэри вынесла пышное зелёное платье, Екатерина мотнула головой. Нет. Ни излишней нарядности, ни излишней пышности сегодня ей вовсе не хотелось. От одной мысли, что придется ходить в подобном весь день, стало вдруг невыносимо неприятно – словно актриса на сцене театра. А до театральных этюдов в семье Катя не хотела падать. Всё во дворце теперь носило странно-новый отпечаток. Поменялись глаза прислуги, у каждого – начиная с горничной Марфы и заканчивая генералами, начальниками дивизий, командирами полков и отдельных батальонов, с которыми она столкнулась в Пикетном зале – изменилась манера кланяться. Дети, когда Катя пришла проведать их и помочь с утренним туалетом, тоже были притихшие. И даже Милорд с грустью в глазах сидел под креслом в классной комнате и выжидающе изредка помахивал пушистым хвостом, смотря как Жуковский что-то показывает на карте Александру Николаевичу. Сеттер предчувствовал нечто грядущее, но, в силу определённых причин, понять толком, что будет, не мог. К восьми часам к Зимнему подъехала дорожная карета, из которой, не дожидаясь услуг лакея, быстрее весеннего порыва ветерка, вылез Михаил Павлович. Ему пришлось вновь ездить в Варшаву, дабы убедить Константина написать юридически действительный документ, но к счастью на полпути ему встретился адъютант, с письмами от Кости. Среди всех прочих резких личных, писанных небрежным наклонным подчерком было одно заветное – официальное, с отречением и всем сопутствующим. И тогда Миша повернул обратно. Войдя в Зимний, от спешки, он едва не столкнулся с генерал-губернатором. Милорадович был в парадном мундире, улыбнулся ему и с нескрываемым удовольствием сообщил, что в столице пока совершенное спокойствие. Раздражённый от долгой езды и качки великий князь быстро откланялся, в мыслях уцепившись за слово “пока”. От этого случайно пророненного Михаилом Андреевичем “пока”, на сердце было тревожно, однако войдя в кабинет брата он нарочно принял спокойный вид. Беспокоить и волновать Николая, на которого вдруг ни с того ни с сего навалилась ответственность за всю страну, ему вовсе не хотелось. Но, в силу своей живой природы, Миша не преминул случая напомнить, что день только начался. – Да, Ты прав… – Николай несколько рассеянно кивнул, чуть хмурясь. – День только начался. Слова Мишеля, к его грустному вздоху, стали пророческими слишком скоро – около десяти его, как шефа гвардейской, осторожно дернул за рукав кто-то из генералов и сообщил о беспокойствах в казармах конной артиллерии, почти тут же приехал вестовой с докладом о бунте в Московском пехотном полку из-за переприсяги.Император вновь почувствовал внутреннюю дрожь. Да, Сенат и Синод присягнули ему на верность, присягнул и внутренний и главный дворцовые караулы, и Преображенский и Семёновский полки, и конногвардейцы и ряд других частей, но всё же внутри таилось неприятная настороженность. Когда Николай входит в церковь, на торжественный молебен, то становится рядом с детьми и Екатериной, осторожно касаясь её руки. В мыслях набатом глухо звучит случайно оброненная вчера фраза жене: “Завтра я – император или без дыхания… Если буду императором, хоть на час, докажу, что был того достоин…” Церковный хор начал распеваться, богослужение начиналось. Николай перекрестился, чувствуя, что сейчас ему как никогда было приятно молиться о ниспослании милости для себя, родных и страны, вверенной отныне ему.***После молебна Мария Фёдоровна, чуть подхватив Катю под локоток, увела её в свой кабинет. Эта комната отличалась от прочих особенной пышностью убранства: красивые кресла и диванчики, большой письменный стол, уставленный величественными статуэтками и толстыми увесистыми книгами по философии, на которых от покоя появлялся не менее толстый слой пыли; кабинет был украшен множеством произведений искусства: от картин величественных событий, до позолоченных очиненных перьев.Императрице-матери не хотелось оставаться одной в столь важный день. Вспоминая, что предшествовало коронации её покойного старшего сына, женщина тяжело вздыхала, поправляя золотые браслетки на правой руке. Вместе с фрейлинами и снохой было спокойнее. Конечно, она бы предпочла, чтобы в её окружении сейчас были и сыновья, это придавало бы атмосфере торжественности, но Николай и Мишель были заняты новыми хлопотами – дела государственные, дела неотложные.Большие светлые окна кабинета Марии Фёдоровны выходили прямиком на Дворцовую площадь, а при особом усердии, можно было увидеть маленький-маленький кусочек у Сенатской. Сейчас на улице было людно – много шума и говора, что сливались в один единый гул, напоминающий роящихся пчел. Толпа явно ожидала появления Николая. И хоть за последние две недели императрица-мать вновь была в центре всех политических интриг и внимания, отчего-то на душе была легкая тень затаённого беспокойства. А от тревоги августейшая знала лишь одно верное средство – разговор.Оглядев простое светло-жёлтое платье с тонкой вышивкой, что было на Екатерине, Мария Фёдоровна слегка наклонилась вперёд, словно сообщая тайну: – Катюша, милая, думаю завтра стоит послать за портным и сделать мерки. Стоит обновить гардероб, ведь теперь… всё будет иначе… – Девушка рассеянно кивнула и улыбнулась. К удивлению для самой себя, сейчас Катя ощущала необоснованное чувство страха. Вчерашний разговор с Николаем никак не выходил из головы. “Что-то будет нынче” – беспрестанно повторялось, и в такие минуты по телу проходила дрожь. Желание уйти в детскую и просидеть там весь оставшийся день не покидало её. Но Мария Фёдоровна рассудила всё иначе, и Катя не смела ей возразить. – Мне кажется, что всё произошедшее ведет лишь к лучшему, – Продолжила августейшая, – Признаюсь тебе, милая, Жанетта мне не особо приятна… Меж фрейлинами, что стояли поодаль, возле окон, пронеслось легкое перешёптывание и смешки – пустили всем известную шутку, которая потонула в тишине комнаты и нарастающем гуле с улицы. – Думаю стоит задуматься и о коронационном платье, – Голос свекрови звучит глухо, как в тумане. Катя потерянно смотрит на свою матушку, Варвару Семёновну, которая приехала к семи часам и поддерживала её всё это время. Фёдор Петрович, которого Кате теперь не хватало – она хотела услышать хоть несколько наставлений от отца – был в Сенате, разбираясь по долгу службы с документацией. – Подойдет парча, шелк, тафта и кружево… Скажем добавить серебряных нитей для вышивки. Ах, да, и шёлковые ленты…Разговор становился неприятен, хотя Катя старалась подавить в себе это нарастающее чувство и с улыбкой кивать словам. Но от внутреннего волнения, страха за Николая, который сейчас должен был зачитывать манифест, все попытки овладеть собою в полной мере терпели неудачу. Катя злилась на себя за подобную слабость – разве так себя должна вести императрица? Не успев дать себе единственного верного ответа в мыслях, Катя вдруг заметила камердинера, который внёс на подносе неаккуратно сложенное письмо и с поклоном передал его императрице-матери. Мария Фёдоровна нетерпеливыми движениями развернула шелестящую бумагу, фрейлины у окна, рассматривающие доселе площадь, заполненную людьми до самого Сената, притихли. Катя с испугом заметила, что свекровь бледнеет – даже толстый слой пудры не мог скрыть этого. – Это записка de Michel, – Дрожащим голосом произнесла августейшая, рассеянно смотря на лист, – Дорогая, он пишет, что всё… всё идет не так, как должно бы идти. Plusieurs régiments sont impliqués dans une émeute!3 – Она жестом попросила подать ей воды, Жюли Антоновна быстро исполнила её просьбу. И без того белая кожа фрейлины теперь тоже становилась всё белёсее. Кажется каждый бывший в комнате осознавал, что это не предвещает ничего хорошего, – Как ужасно, ведь это беспорядки, это бунт! – Словно в подтверждение её слов с улицы донесся глухой выстрел. Из больших окон кабинета нельзя было этого увидеть, но на Сенатской площади пролилась первая кровь.***Яков Петрович Долгалёв сегодня постоянно появлялся в залах с неизменной зелёной папкой, в которой были собраны кандидатуры для формирования нового дворцового штата, и если к Николаю, Государю Императору, сегодня подступиться он боялся, да и из дворца выходить ему не хотелось, то за Екатериной шёл решительно из комнаты в комнату. В тринадцатом часу, выйдя от Марии Фёдоровны и вновь встретив серые маленькие глаза Долгалёва, Катя вдруг решила, что этому пора положить конец. Сегодня она не имела ровно никакого шанса холодно и здраво рассуждать, выбирая своё будущее окружение. Мысли были заняты не этим, а услышанные выстрелы с площади только подкрепляли чувство страха и желание идти в детскую.Долгалёв был приятной наружности молодой человек, являлся обладателем коротких чёрных волос, острых черт лица и довольно малёшеньких колких глаз, но приятный его голос покрывал все огрешности внешнего вида. Однако именно этот голос, мягкий тенор, когда Катя подошла к нему с намерением отказать в приеме, стал её раздражать, и она плотно сжала губы, чтобы не давать волю чувствам.– Ваше императорское Величество,– Долгалёв степенно поклонился в начале, мягко улыбнувшись одними уголками губ,– Не будет ли угодно-с Вам выбрать фрейлин, камер-фрейлин, одобрить список статс-дам и прочих-с? – Мужчина заискивающе стукнул пальцами по зелёной папке, словно напоминая о чрезвычайной роли в этом событии данного предмета.Катя тихо, но глубоко вздохнула, и придала голосу спокойность: – Яков Петрович, как я уже говорила часом ранее, сегодня не самое подходящее для того время. – Он понимающе кивнул, наклоняя голову чуть больше, чем следовало при простом движении. – А посему, давайте порешим на том, что завтра… – Однако-с, ежели Вы взгляните на списки сегодня, завтра я смогу устроить приезд кандидатур для личного разговора… – Долгалёв сделал короткую паузу, рассматривая краешки папки, которые были украшены золотыми вензелями. – И так будет скорее…Он возражал. Перебивал. Он говорил своё мнение и требовал с ним согласия – это имело вид просьбы, но носило штамп ультиматума. Екатерина вдруг вспомнила, как Ники говорил вчера именно об этом, о подобном отношении теперь всех к нему и к ней: слишком молоды – оттого теперь Николай хочет отпустить усы, казаться старше; они неопытны – ”я и пулями не обстрелян толком, оттого и генералам в глаза смотреть стыдно, а они во мне мальчишку видят”. Но они должны быть сильными – нельзя показывать страха, лишь почуяв его их порвут в клочья. Страх – это роскошь, которую они теперь не могут себе позволить. Из коридора послышался стук приборов и лёгкий, непринуждённый смех – накрывали к обеду, детей уже приводили в малую залу. Кате хотелось думать только о том, что нужно зайти в спальню и взять самой Адини, хрупкую маленькую шестимесячную малышку, у которой уже было два молочных зубика…Долгалёв продолжал говорить что-то про сегодняшний выбор и завтрашний смотр, но его слова не имели ровно никакого смысла и тонули в звоне фарфора из коридора. Кате вдруг показалось столь странным – с каким упорством, почти что фанатизмом, он продолжал спорить и доказывать, что выбрать фрейлин надобно сегодня, сейчас, чуть ли не в эту же минуту. ”Спорил бы он так с Елизаветой Алексеевной или Марией Фёдоровной?” – подумала вдруг Катя. Теперь, кажется, все её действия так или иначе сводились к этому вопросу. Несмотря на все возражения, тирада Долгалёва не заканчивалась. Он с панибратской важностью уже раскрыл папку и перелистывал страницы. В коридоре явственнее слышался шум и топот детских ножек; с улицы, из окна, возле которого они стояли, которое также выходило на Дворцовую площадь, раздался шум толпы, какой-то скрежет, короткий крик. Нет, сейчас она была совсем не в состоянии что-либо с собой сделать, дабы внимательно посвятить себя вопросу о формировании штата – Катя чувствовала, что даже если б и захотела этого, всей душой, не смогла бы. – Яков Петрович,– Екатерина вслушалась в свой голос – голос был правильным: в меру твёрдым, но не жёстким, в меру мягким, но не дающим права для возражения. Не дрожал, не выдавал волнения – тоже хорошо, – При всём уважении, но сегодня я не располагаю ни временем, ни силами – извольте прийти завтра, в любое удобное для Вас время, и я внимательнейшим образом Вас выслушаю. Хорошего Вам дня. – Она чуть наклонила голову, давая понять, что разговор закончен, и вышла в коридор. ***В обеденной комнате уже было всё готово. Екатерина шла по коридору к центральной лестнице, чтобы подняться за Адини, когда встревоженный взгляд вдруг случайно притянуло большое оживление во дворе. Ко дворцу подъезжал какой-то военный на гнедой, ведя за собой Сапёрный батальон лейб-гвардии, как можно было судить по знакам отличия. Подойдя ближе к окну, справляясь с “подвешенным состоянием”, которое порождала полная неосведомлённость о происходящем, Катя выжидающе замерла, всматриваясь. Отчего-то наездник показался ей смутно знакомым. Сапёры строились, оцепляя дворец, когда Катя вдруг узнала неожиданного гостя и, подобрав золотистые юбки, стремглав бросилась к лестнице, чтобы спуститься на первый этаж. Сапёров привел граф Пётр Сергеевич Саврасов – наверное самый верный и надежный из всех для нового императора человек. Ветер в компании множества холодных колких снежинок, волнуемых Петербургским ветерком, больно касается щёк, когда Екатерина выбегает на заснеженный двор, не думая ни о пелерине, ни о мантилье, не замечая, что кто-то окликнул её в дверях. От снежного ковра и ветра кожу морозит, но Катя этого не чувствует, быстро идя к Саврасову. Солдаты, при её приближении выровнялись, Пётр Сергеевич, заметив это, обернулся и повернул лошадь в сторону дворца. – Ваше Величество, по распоряжению Его Величества Сапёрный батальон лейб-гвардии для вашей защиты прибыл. – Он коротко наклонил голову, а девушка подошла ближе, перехватывая одну из рук графа с поводий. – Пётр Сергеевич, прошу Вас, объясните толком, что происходит…Граф чуть нахмурился, на морозном воздухе был виден легкий пар от выходящего при вздохе воздуха. Он говорил вполголоса, несколько сбивчиво, сетуя, что и сам был не так много осведомлён о происходящем. Из всех немногих спутанных фактов, можно было заключить, что в казармах Московского полка произошло возмущение из-за переприсяги – решив держаться старой присяги, две роты вышли на улицу с криками ”Ура, Константин!”, теперь волнения шли и в Гренадерском полку. Когда бунтовщиков попытался усмирить генерал-губернатор Милорадович, в него выстрелили, а после ранили штыком. Екатерина ощутила резкую слабость в ногах. От всего услышанного сердце заколотилось так сильно, будто хотело покинуть грудную клетку, дыхание прерывалось. Со страхом она бессознательно сжала его ладонь в перчатке чуть сильнее. Катя не могла вымолвить ни слова, но Саврасов всё понял, он словно услышал эту тихую просьбу защитить Николая, и осторожно кивнул. Это был его долг – и как военного человека, и как друга.Морозный ветер колко прошёлся по щекам, леденя снежинками кожу, когда кто-то легко тронул Екатерину за плечо. Обернувшись, императрица встретилась глазами с Александрой Ивановной. Графиня Саврасова, скоро говоря, накинула на плечи подруги шаль.– Выбежать без накидки в такой мороз! – Негодующе говорила девушка, качая головой. – Я же кликнула в дверях, Катя, друг мой, нельзя же так! Идём обратно в дом, Ты бледна, словно полотно… Ненадолго супруги смотрели друг на друга. Алекс мягко улыбнулась, стараясь, чтобы губы не дрожали – ей было несказанно страшно. Доселе самой большой бедой для них были кутежи Лёвы. А теперь…Когда двери Зимнего дворца закрываются с глухим стуком, Пётр Сергеевич, переглянувшись с командиром батальона, пришпорил лошадь, выведя её на Дворцовую площадь. Он осторожно лавировал меж сотнями зевак, пробираясь к свите, окружающей Императора. Он знал, что в трудный час ему надлежит быть подле друга. И он был.***– Катюша, милая, прошу тебя сядь, – Варвара Семёновна несколько испуганно разглядывала бледное лицо дочери, которая вот уже несколько минут ходила вдоль окон, нервно крутя в руках платок. С момента разговора с Петром Сергеевичем прошло уже два часа – во дворец явилось попеременно ещё четыре гонца, докладывали и о неудачных переговорах с мятежниками, и о произведенной малорезультативной атаке конногвардейцев, и о неудачном выстреле одного из бунтовщиков в Михаила Павловича “на котором, слава Богу, не осталось ни царапины”, и о подвозе артиллерии и вероятном скором использовании этого “последнего довода королей”. Прискакавший через четверть часа Владимир Филиппович Адлерберг сообщил о приготовлении загородных экипажей без вензелей в случае крайней необходимости. – Ваше императорское Величество,– Тихо говорил Владимир Филиппович,– Ситуация складывается очень опасная – полки отпадают один за другим, Московский полк бунтует, примкнули и лейб-гренадёры, и батальон Гвардейского экипажа, Финляндский полк также на стороне мятежа, если до наступления темноты ничего не изменится, взбунтуется и толпа… – Владимир Филиппович, неужели нет надежды?.. – Катя едва ли слышала свой голос, в волнении рассматривая собеседника. Адлерберг задумчиво нахмурился, поджимая губы, резкие черты его лица сделались ещё более заметны. – Надежда есть, Ваше Величество. – Наконец тихо произнес он, кивнув. – Но готовиться всё же надо к худшему итогу. Мы предполагаем, да Бог располагает…Вспоминая сбивчивый рассказ Адлерберга о беспорядке на площади, о снежках, иной раз с камнями, которыми кидались люди из толпы в свиту с криками “Эй, самозванец!”, о том, как мятежный Гренадерский полк был пропущен меж верных императору штыков кавалергардов со словами Николая: “Когда так, то вот вам дорога!” её вновь и вновь пробивала дрожь. Во дворце было прохладнее обычного, а множество зажжённых подсвечников не спасали от надвигающихся сумерек. Княгиня Ливина чуть наклонила голову, мягко добавляя: – Негоже так себя изводить, Катюша…– Маменька, милая, я не могу сидеть – это выше моих сил. Мне неспокойно и плохо, ведь он там, один, совсем один! – Катя подошла к креслу, в котором сидела Варвара Семёновна, чувствуя дрожь в ногах под множеством слоёв платья. Она порывисто опустилась на пол, обнимая колени матери и по-детски пряча лицо в складках муслина. – Маменька,– Голос вибрирует и переходит на горячий шепот,– Маменька, милая, а помните, как в детстве я грозы ужасно боялась? – Она улыбнулась воспоминаниям и быстро смахнула слёзы с глаз, – И ежели на горизонте появлялись тёмные-тёмные тучи, то к Вам бежала и Вы обнимали меня и говорили, что всё будет хорошо.Материнские руки осторожно касаются уложенных русых волос дочери, Катя блаженно прикрывает глаза, на какое-то короткое мгновение отдаваясь теплу момента – как в детстве.– Как не помнить, Катюша… – Маменька, – Она поднимает взгляд на мать и к счастью княгини Ливиной – глаза не тусклые и не апатичные, они словно горят какой-то внутренней силой, только поволокой слёз затемнены,– На нас опять надвигается гроза. Гроза иная, страшная… прошу, прошу Вас, скажите… что всё будет хорошо… По комнате разносится сдавленный всхлип, Катя сильнее прижимается к матери, слыша её тихое, баюкающее обещание счастья, и, как ребёнок, быстро успокаивается, глубоко вздохнув.В зале повисает недолгое молчание, которое затем осторожно прерывает Варвара Семёновна:– Быть может, мне не стоит говорить, Катюша… – Княгиня устало прикрывает глаза, чуть задумавшись, но продолжает,– Когда Николай к тебе посватался, после его разговора с Фёдором Петровичем, с твоим отцом в ту же ночь говорил и Александр Павлович,– Она перекрестилась, коротко поднимая взгляд к потолку. Катя тоже совершила крестное знамение, вновь смахивая подступившие слёзы, – Царствие ему небесное, Ангелу. В ту ночь он очень явно намекнул, что возможно Николай будет императором. От того именно столько хлопот было до свадьбы, но Катя, – Мягко коснувшись ладонью щеки девушки, Варвара Семёновна вдумчиво заглянула в глаза дочери,– Катюша, если бы в тот же день тебе сказали об этом, отказалась ли бы ты от него? Не пошла бы ты под венец? Екатерина задумчиво сжимает губы, чуть хмурится от нахлынувшего потока мыслей и воспоминаний, потом вдруг мягко улыбается, качнув головой:– Пошла… Я люблю его, матушка, и тогда любила… И любить буду. Это чувство больше и сильней меня…– Ангел мой, чему быть, того не миновать. На всё воля Божья… – Варвара Семёновна осторожно проводит по лицу дочери линию от краешка бровей до подбородка. Катя кивает, от этого движения её длинные серьги, немецкой работы, которые были подарены ей Марией Фёдоровной на именины три года тому назад, также качаются вперёд. Сейчас это украшение отчего-то кажется не к месту да и трясутся от нервной дрожи – сердце Катино тоже неспокойно. – Да, матушка… ”Смиритесь пред Господом, и вознесет вас”… – Глубоко вздохнув, она улыбнулась, поднимая взгляд зелёных глаз на мать. – Пойдем в детскую,– Катя кивнула на предложение княгини,– В детской все хлопоты вмиг забываются… *** Дети любили комнату, отведённую им для игр. Здесь было практически всё, чего только могла пожелать маленькая душа: столики для рисования, маленькие качели, тележечки, фарфоровые статуэтки и солдатики, в отдельном углу были сложены деревянные мечи и щиты, с которыми дети устраивали представления, а также стояло фортепиано для музицирования. Особенная радость и оживление начинались в комнате после трёх-четырёх часов пополудни, когда и у Александра, и у Мари заканчивались все занятия. Тогда они стремглав неслись в детскую, чтобы играть с младшими. Вот и сейчас, когда Екатерина и Варвара Семёновна входят в светлую залу, дети умудрились придумать новое развлечение. Мари и Олли, взяв в руки по вееру, забрались на скамеечку, откуда смотрели на то, как Саша и Серёжа сражаются на деревянных мечах, имитируя рыцарский турнир. Объяснялось сие просто: на очерках истории Василий Андреевич сегодня рассказывал о средневековье, что произвело большое впечатление на детей. Для полноты картины не хватало только маленькой милой Адини, но шестимесячная девочка после обеда уснула. – На мне непробиваемая кольчуга и доспехи, – Громко восклицает граф Саврасов занося меч. Шуточным обмундированием, заменяющем доспехи, служат два длинных одеяла. – Тебе не победить – сдавайся! – Саша парирует удар, уводя деревянные клинки вправо.– Мои рыцарские латы тоже прочны, и я не сдамся! – Цесаревич совершает ловкий финт – обманный выпад, а затем легко касается своим оружием противника. Серёжа театрально вскрикивает, девочки стараются не засмеяться. – Сдавайся сам! Саврасов держится на ногах, рукой отбрасывая свои светлые курчавые волосы назад, чтобы не лезли в глаза. С воинственным полусмехом-полукриком дети обмениваются серией глухих “ударов”, деревянные мечи сверкают в воздухе, словно настоящее оружие. Иной раз клинки ударяются друг о друга, один раз рыцарь Сергей задевает ногу соперника, а Саша дважды умудряется “ранить” остриём меча в межреберье. По детским правилам, Сергей опускается на колени, признавая поражение и трагично восклицая:– С мужеством и отвагой погибну я – руби! – Саша отбрасывает свой меч, с улыбкой протягивая Серёже руку.– Я милостивый победитель. – Мальчики поднимаются, Мари и Олли хлопают в ладошки. – Давайте лучше пойдём рисовать. Дети чувствительны к окружению и способны к эмпатии в большей степени, чем многие взрослые. Засев за круглые столики и пододвинув к себе акварель, вся четвёрка притихла. Изредка дети урывисто поглядывали за уголком, где сидели взрослые, остро чувствуя их смятение и тревогу.Екатерина беспокойно крутила в руках кружевной платок. Всё её тело, её душа трепетали, словно сама она полностью превратилась в бестелесные натянутые струны, которые только и ждали чего-то страшного, жуткого из грядущего, что могло их разом порвать. Чувство тревоги непреодолимо и безвозвратно росло, и Катя не могла спокойно сидеть на месте – девушка подходила к окнам, прохаживалась по детской, рассматривая бывшие здесь картины, открывала крышку фортепиано, бесцельно перебирая ноты, но играть так и не садилась. Ей было очень тревожно от неосведомленности, а воображение, словно вступив в тайный сговор со злом, порождало страшные картины в сознании, и по телу проходила колкая дрожь. Катя чувствовала, что её волнение незримо и против её воли, но всё же передаётся и детям – Саша с серьёзным видом следил за ней, Мари, тоже с взрослым выражением голубых глаз, изредка отрывалась от своего рисунка, подносила круглый край деревянный кисточки к носу и смотрела на маменьку, и даже Олли, сидя подле Мэри и выводя на бумаге неровные линии акварелью, была пугливее и нетерпеливее обычного. Это было невыносимо. Императрица вышла из детской, направившись в маленький кабинет. Почему-то Кате вдруг показалось, что именно там ей станет спокойнее и почти через мгновение она сама, осознавая, как смешно выходило, улыбнулась этой мысли – это было сравнимо с тем, когда дети вдруг решают, что ежели сейчас лист упадет с клёна от усиленного ветра, стало быть всё будет хорошо и желание их сбудется. Напряжение росло, сердце стучало быстрее – во дворце, пока новоиспечённая императрица шла по длинному коридору новых владений, не было слышно ни звука: ни стука посуды, который обычно с легким звоном, но всё же умело несла Матреша, ни лёгкого топота, что издавали каблуки камердинеров, ни привычного шёпота и смеха фрейлин – ничего не было слышно, и звенящая тишина окутывала своими цепкими лапами, заставляя погружаться всех в оцепенительный, практически парализующий страх перед неизвестностью. Войдя в кабинет, Катя на секунду замерла – ей, от рассеянного волнения, вдруг показалось странным, что она пришла сюда. ”Зачем?” – Спрашивала Екатерина себя, обводя комнату отрешённым взглядом, – ”К чему я ушла сюда из детской? Де-тской…” – Повторив по слогам название залы, девушка вздрогнула. – ”Ах, дети – конечно! Маленькие мои, они тоже стали беспокоиться… Они волнуются за меня, чувствуя моё настроение, но навряд ли подозревают, что сейчас происходит так близко к нам! Быть может Сашенька понимает… Ох, маленький мой мальчик…” – Екатерина порывисто обернулась на иконы, что стояли в красном уголке, и быстрым шагом подошла ближе, прижимая руки с платком к груди и благоговейно рассматривая мягкий, словно светящийся сам по себе, а не от зажженной лампадки, лик Спасителя,– ”Милостивый Господи, прошу Тебя, защити Николая!” Вдруг очертания икон расплылись, глаза её быстро наполнились столь долго сдерживаемыми слезами и когда первая слезинка покатилась по щеке, Катя, прикрывшая веки, вздрогнула, будто от холодного прикосновения. Быстро вытерев платком влагу, она вновь взглянула на иконы, робко, словно за это какой-то неведомый незримый наблюдатель мог её наругать, но в кабинете более никого не было и ругать было не за что…Девушка, перекрестившись, вновь искренне, горячо и с чувством помолилась – о муже, о детях, о родителях и матушке – как она по привычке звала Марию Фёдоровну со дня их с Ники свадьбы, о Мэри, об Анне и Мари, о Мише, что был сейчас на площади подле Николая, и о Константине, что был в Варшаве, а потом, ещё раз сделав крестное знамение, о покойном Александре. С улицы, хоть не так явно, как в кабинете Марии Фёдоровны, послышались крики толпы – громкие неразборчивые восклики и свист – толпа зевак пришла в явное волнение, вечерние сумерки начинали сгущаться над Петербургом. Катя почти физически ощущала всю натянутость своих струн души, их колебание в окружающем зловещем штиле перед надвигающимся грядущим – столь мучительно неизвестным. Она вновь перекрестилась, всматриваясь в икону и вдумчиво прочла столь любимый ею девяностый псалом – на долю мгновения это принесло необычайное спокойствие и умиротворение. Катя сделала шаг назад, разглядывая блеклое мерцание лампадки и слыша еле ощутимый запах ладана, при этом шаге, когда она было хотела вернуться в детскую, дабы поделиться спокойствием с детьми и насладиться их играми и смехом, её чуть качнуло – ноги на секунду сделались как ватные, сердце выжидающе замерло, словно предчувствуя.В тот же миг шум с улицы усилился и внезапно затих, оглушительно замер, толпа более не кричала и не говорила, был слышен только растворенный короткий приказной крик, потонувший в воздухе, окна зловеще задребезжали от налетевшего ветра и в комнате вдруг сделалось холоднее. С секунду штиль держался, а затем раздался громкий гул залпа артиллерии. С испуганным вздохом, поглотившим вскрик, не помня себя, Екатерина упала на колени перед иконами, закрывая ладонями уши. Все и без того натянутые струны волнения вдруг разом порвались в её душе при оглушительном звуке мощных раскатистых взрывов, в сердце, что разом забилось как в лихорадке, с холодным страхом быстро разливалась боль, которая колкими, как шипики роз, витиеватыми импульсами расходилась по всему телу. Ладони не могли спасти от вновь последующей канонады, казалось, что дворец, эти большие массивные стены, оконные рамы, стёкла, картины на стенах и зеркала дребезжали, большая хрустальная люстра – каждая капелька хрустальная, каждый подсвечник – всё дрожало, будто один гул артиллерии мог снести дом до фундамента. Катины плечи тоже дрожали – от всепоглощающего страха за Николая, за детей, от сковывающего ужаса происходящего – всё внутри словно заледенело и не имело ровно никакой возможности двигаться – она не могла вздохнуть и все жалкие попытки успокоиться приводили к спазмическому дрожанию и коротким, прерывистым вдохам, которые сопровождались слезами – непроизвольными, жгучими и нескончаемыми. Но до слёз не было дела – они катились по щекам, капали на ковёр, стекали по шее, рисуя холодные короткие дорожки – все её помыслы сейчас находились столь далеко от неё самой, что горькие непрошенные слёзы были малы и ничтожны, о них не стоило и думать. Вспоминая после этот день, эти мучительные минуты, полные непреодолимого глубинного страха, Катя понимала, что в своих тихих мольбах, произносимых дрожащим шёпотом, в чувственном крестном знамении – она никогда не молилась искреннее за всю свою жизнь и никогда более, как в эти минуты, ей не было так страшно – страшно до самого нутра, до дрожи в груди, но не за себя. Вся её душа открыто и полностью, с сильной верой и преданностью, взывала к всемогущему Господу, чтобы милостивый Бог спас и сохранил, оградил и защитил Нику от всех бед, чтобы он вернулся домой, чтобы всё было хорошо… Залп повторился вновь, стекла в оконных рамах задрожали, Катя перекрестилась, горячо шепча слова молитвы одними губами, бессильно склоняясь всё ниже.Сколько раз она уже слышала залпы артиллерии – из пушек торжественно палили о праздникам, на дни рождения Марии Фёдоровны, торжественно палили триста один залп при рождении Александра и сто один при рождении Марии, Олли и Адини, но эти залпы были не страшны, они не были столь громкими и ужасающими, от них не сотрясался весь Петербург, от них не плакали, не кричали – как было слышно площади, при этих залпах смеялись – они были совсем иные… Затишье наступило так же неожиданно, как и прервалось. Комната наполнилась звенящей тишиной. Тяжело дыша, девушка оглянулась на окна, вслушиваясь в звуки с улицы. Залпов нет, слышится лишь гул толпы, едкие громкие командные выкрики, гудение одинокого барабана или нечто подобное. Словно боясь спугнуть наступивший штиль, Катя, не отрывая взгляда от окна, перекрестилась.”Господи, сохрани и помилуй по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих… Неужели всё закончилось?..”В коридоре послышался смех и топот. – Я первая! – Нет, я! – Маменька, маменька! – В комнату, чуть не споткнувшись о завернувшийся уголок ковра, вбегает Олли, победно оборачиваясь на спешащую за ней Мари и улыбаясь,– Посмотрите, я Вам цветы нарисовала! – Девочка быстро садится подле матери, неосознанно по-детски примечая её грустные глаза, но не зная, как это растолковать,– Пайоны, Ваши любимые… – Олли, правильно пионы!– Деловито замечает Мария, тоже садясь на ковер и протягивая Екатерина свой листок. – А я нарисовала вас с папенькой… Катя растерянно всматривается в протянутые ей акварельные рисунки – пионы нежно-розовые с аккуратными стебельками, а вот листья получились непропорционально большими с ярко-ярко выраженным жилкованием, портрет Николая и её тоже не столь близок к оригиналу, но от того-то рисунки и становятся столь трогательными и дорогими сердцу – они пропитаны любовью, в них вложена душа. На глаза снова наворачиваются слёзы, губы, чуть дрожа, складываются в улыбку. Девушка находит в себе силы обнять дочек, поцеловав каждую в макушку. – Очень красиво получилось… – Голос звучит ровно, на душе после бури вдруг ощущается столь желанный покой. Екатерина искренне улыбается, вновь целуя свои маленькие сокровища. – Обязательно повесим ваши шедевры в рамках в малой гостевой…– А Саша и Серёжа нарисовали саладат. – Смеется Ольга, быстро поднимаясь и оправляя муслиновое платьице, когда Мария поправляет её “саладат” на “солдат” и прибавляет, что брат нарисовал битву при Ватерлоо, а Сергей Петрович – Полтавскую битву, причём у обоих вышло весьма искусно, – Да, да, солдат. – Они остались в детской. – Чуть грустно говорит Мари, и, следуя примеру сестры, тоже встаёт,– Мы хотели поиграть на фортепиано сейчас в четыре руки, но не нашли ноты… – Пойдёмте, маленькие,– Украдкой вытерев слёзы, Екатерина поднялась, чувствуя, как Ольга тут же уцепилась за её руку и потянула за собой в коридор. – Ноты в центральном шкафу. Сыщем и сыграем… Есть на четыре руки, есть на шесть…Когда они доходят до детской, с улицы вновь доносится новой грохот залпов, плечи императрицы чуть вздрагивают, но плотно сжав губы, она садится за пианино, улыбнувшись детям. Артиллеристы стреляли по льду Невы. Зимний замирал в страхе. В столице темнело – близился вечер.***Катя запомнила на всю жизнь момент большого облегчения, когда в детскую торопливо, звеня шпорами, вошел гонец и сообщил от имени Его Величества, что бунт усмирен и государь с минуты на минуту появится в Зимнем. И словно в подтверждении его слов, внизу, в парадной, раздался шум и говор.Дети быстро повскакивали со своих мест и побежали к лестнице. Катя, переглянувшись с Алекс и Варварой Семёновной, торопливо пошла вслед за ними.Уже на лестнице она увидала его. Сердце трепетно сжалось и забилось с новой силой, слыша голос столь родного, дорогого, а главное живого человека – Николай отдавал распоряжения Бенкендорфу и Адлербергу, что-то скоро говорил Петру Сергеевичу, который изредка сосредоточенно кивал. Не помня себя от радости, она сбежала по лестнице, порывисто обнимая его. От сукна мундира и пуговиц веяло петербургским морозом, однако это не имело ровным счётом никакого значения – Катя чувствовала, что снова, не сдержавшись, заплакала, но на сей раз от всепоглощающего счастья. Олли и Маша цеплялись за ноги папеньки. Саша стоял рядом, робко улыбаясь. Все генералы и бывшие в свите незримо удалились в кабинет, бывший на первом этаже через три зала от парадной. Через некоторое время Катя нашла в себе силы прервать объятия. Отступив на полшага она с лёгкой, едва приметной мягкой улыбкой оглядела мужа. Они оба замерли на миг – не имея сил выговорить ни слова, но понимая друг друга по взглядам. “Я бесконечно рада, что Ты вернулся, Ники, милый” – Девушка украдкой вытерла слёзы уголком рукава, вновь улыбнувшись.“Я обещал Тебе” – На лице императора скользнула тень улыбки. Катя осторожно наклонила голову на бок – она примечала в Николае лёгкую перемену. Словно он вернулся… несколько другим человеком. Его взгляд был серьёзнее обычного, плечи безоговорочно распрямлены. В нём более читался Государь Император, чем столь привычный для неё Ники. – Что произошло на площади? – Она знает, что сердце снова с болью забьётся то сильнее, то медленнее, но что-то внутри подсказывает – так правильно. Это надобно знать. Знать из первых уст.Дети становятся рядом, выжидающе притихнув. Николай глубоко вздохнул и вкратце пересказал о пережитом. Саша испуганно поджал губы, вслушиваясь в каждое слово. Хотелось убежать и спрятаться под столом или под кроватью, как иной раз они делали с товарищами, играя в прятки. Мальчик не мог понять, отчего полки взбунтовались. “Отчего… ” – Сбивчиво думал Сашка, – “Неужели они думали, что при дяде Константине будет лучше? Он ведь даже не приехал… Он ведь…” – Отец продолжает говорить – каждое слово для мальчика страшнее предыдущего. На глаза предательски наворачивались солёные слёзы, – “Бедный Михаил Андреич… Столько воевал и ничего, а сегодня… Ох, пусть он выживет, Господи, пожалуйста, пожалуйста…”Сашка не удержался и всхлипнул, тут же заметив, что отец взглянул на него и, чуть помедля, нахмурился. – Саша, ты уже большой – стыдно плакать. – Николай, не смотря на жену, протянул сыну руку. Мальчик нерешительно коснулся своей ладошкой большой, как ему казалось в сравнении со своей, ладони отца, снова непроизвольно всхлипывая от сдерживаемых рыданий, вытирая быстрым движением слёзы рукавом мундира. Отец тянет его за собой, из Парадной на улицу, и останавливается, спустившись с крыльца в толпу. В столице уже темно, редкие зажжённые фонари выхвачивают из сумрака стоящий во дворе Зимнего Сапёрный батальон. Солдаты в некотором смятении замирают, а затем выравниваются, смотря на государя и маленького цесаревича, которые стоят так близко – рукой подать. Сашка напуганно смотрит во все глаза на высоких сапёров. Плечи невольно подрагивают от удерживаемых слёз, когда отец громко и ровно говорит:– Я не нуждаюсь в защите, но его я вверяю вашей охране!? – Все крикнули в ответ громогласное “Ура”, улетевшее далеко под редкие снежные облака. Сашка вдруг почувствовал, что его осторожно, словно пушинку, подхватили на руки. Зимнее небо было звёздным. Огоньки мерцали, загораясь сильнее. Мальчик больше не плакал. Он взрослел.***Туфли мягко стучат по паркету, когда Катя, улучив время после заупокойной литургии по погибшим, идёт в кабинет вслед за мужем. По-вечернему тёмный коридор теперь кажется не таким пугающим.На душе было спокойнее, чем доселе – она неустанно благодарила Бога за то, что Ники жив, цел и невредим, что вернулся, и не могла насмотреться на него.Дверь при закрытии чуть скрипит. Николай проходит к столу, раскладывая какие-то бумаги, Катя замирает почти при входе в комнату, рассеянно касаясь пальцами мягких кисточек платка, покрывавшего плечи. С момента его возвращения, они более не говорили, потому сейчас сказать что-либо первой кажется несколько пугающим. Перед глазами проносится заплаканное детское лицо Саши, и сердце колко сжимается. Катя тихо вздыхает.– Ники… – Он обернулся на неё. Повисшая пауза казалась столь неловкой, что, пересилив дрожь, она продолжает, с волнением смотря на мужа. – Зачем Ты так холодно укорил Сашу? Николай хмурится:– Ему не должно было...– Ники, он ведь ещё ребёнок – ему лишь недавно исполнилось десять...– Он цесаревич. – Николай произносит это резко, отрывисто и довольно громко. Неожиданно громко. От напряжения, он закрывает папку, где были собраны письма Дибича, и откладывает её с глухим хлопком в сторону. Сердце пропускает удары – он вдруг понимает, что взял вовсе не тот тон, щёки едва заметно розовеют, когда мужчина, не смотря на Катю, проходит к окну. – Не по моей воле… однако теперь ему придётся привыкнуть к этому… В кабинете повисает звонкая тишина.Екатерина робко смотрит на его сильную высокую фигуру. Николай теперь даже держался чуть особенно – в его осанке, выправке, в том, как он смотрел, как были напряжены плечи – во всём теперь читалась особенная печать, наложенная императорским венцом.Во всём, но всё же это был Ники, её милый муж, её добрый друг, отец её детей…Осторожно идя по кабинету, Катя мягко улыбнулась, как в добрые спокойные минувшие времена. – Ники, милый, прошу Тебя... – Она взяла его руки в свои, оглаживая кожу тыльной стороны ладоней, – Не будь к нему так строг. Саша славный добрый мальчик, он справится с тем, что теперь мы всё должны будем вести себя несколько иначе… Просто прошу Тебя, дай ему время… Не может же он вот так сразу научиться...Он вдруг смутился и рассеянно кивнул, обнимая её.– Быть может я был и вправду слишком строг… – Николай устало вздохнул. Впервые за этот день он позволил себе стать целиком и полностью собой, сбросив излишнюю холодность, без которой справится сегодня не смог бы. Катя за руку потянула его на софу – Николай был бледен, глаза грустные и усталые, и она боялась, что если он простоит ещё немного на ногах хоть малую долю минуты, то может упасть без памяти. В кабинете тепло. Николай лег на софу, Катя села рядом, словно охраняя тот мимолётный покой, что дала им Судьба. Осторожно касаясь его коротких русых кудрей, тихо напевая первое, что ей вспомнилось – “славному долги дни дай на земле…”, наблюдая за тем, как он медленно и сонливо прикрывает глаза, девушка жалостливо сжимала губы в тонкую полосу – ей было известно, что вчера Ники спал не более трех часов, а если учесть и весь этот суматошный день… страшно просто предположить, как его организм справлялся с подобной нагрузкой. Ход времени теряется – Катя задумчиво рассматривает витиеватые узоры ковра, постеленного в кабинете, когда Николай перехватывает её руку и мягко целует. – Ангел мой, о чём Ты думаешь? – Она замирает на короткое мгновение, по телу проходит столь привычная за сегодняшний день дрожь. – Я просто... Я думала о сегодняшнем... то, что произошло, Ники, что ежели завтра все полки: и присягнувшие, и нет возьмут и поднимут бунт? Что будет с нами? Что будет с детьми? Ведь их же... О, Ники, прости меня ради Бога, как я жестока к Тебе, милый мой! – Она резко поднялась с софы, отходя к окну. Щёки её стыдливо пылали румянцем, девушка закрыла лицо ладонями, смахивая подступившие слёзы – она корила себя, корила, ведь сказала ему то, что он чувствовал и сам на протяжении всего этого дня, чувствовал с момента первых волнений в Таганроге – страх за семью пронизывал Николая целиком. – Сегодня Ты перенес безмерно много, я не имею права так говорить! – Глаза защипало, её плечи вздрогнули, и Катя, стараясь сдержать порыв, закрыла лицо руками. Ей стало нестерпимо стыдно за себя саму – она была во дворце всё это время, она лишь слышала эту страшную канонаду, в то время как он был там, отдавал распоряжения, всеми силами сохраняя невозмутимость лица и твёрдость голоса, он смотрел на бунтовщиков, что были в десятке саженей от него, – Прости меня, Ники, прости меня, я ужасная жена!..– Катя... Николай одним быстрым движением поднялся с софы, подходя к ней и нежно обнял её дрожащие плечи, словно защищая от всех угроз. Екатерина безвольно уткнулась лицом в его грудь – как это обычно делают дети – ощущая столь родное, столь дорогое ей тепло – как ей не хватало его всё это время. Почему-то более бороться с подступившими слезами становиться бесполезно – Катя лишь находит в себе силы порывисто прижаться к мужу, глубоко вздохнуть. Николай нежно проводит рукой по её распущенным волосам, успокаивающе целует в висок, пока девушка неустанно шепчет, словно в забытьи:– Милый мой, любимый, прости, прости меня... – По комнате разносится сдавленный всхлип,– Я справлюсь, Ники, обещаю Тебе, я сумею в себе это побороть, скрыть и...Император нежно поднял её лицо за подбородок, всматриваясь в лучистые заплаканные зелёные глаза. В груди нестерпимо больно – ему так хотелось вызвать на Катином лице улыбку весёлую и непринужденную, искреннюю, нежную и задорную, на какую способна только она. – Катя, любимая, никогда не надевай этих ”масок”, прошу Тебя. Я ценю Твою честность и прямоту – то поразительная черта, умоляю, не скрывай от меня своих чувств и волнений, любовь моя. – Он трепетно поцеловал её, прижимая ещё сильнее к себе хрупкое, трепещущее, почти воздушное тело. – Всё будет хорошо – я обещаю Тебе. Я смогу вас защитить, уберечь. Да, сегодняшнее ... – Николай тяжело вздохнул, переводя свой взгляд в окно, где был виден ночной Петербург, горящий мерцающими огнями. Место, где всё произошло и всегда происходило – здесь творится история вот уж целое столетие… Чем был он виноват, что престол перешел ему? – ...Это был мне урок – Он дал мне урок... Всё будет хорошо, ни с Сашей, ни с Мари, ни с Олей, ни с Адини ничего не случиться. Даю Тебе слово – я сделаю всё для этого... В дверь кабинета отрывисто постучали. Звук был резким и неожиданным, что Екатерина испуганно вздрогнула, обернувшись на вход. Николай громко сказал “войдите”, проходя ближе к столу, но не выпуская Катиной руки из своей. Дверь отворилась, впуская Михаила Павловича внутрь. Несмотря на общий напускной вид спокойствия, в его глазах ещё блестело остаточное дневное волнение, а рыжеватые вихры волос то ли от скорого бега, то ли от конной езды, лежали против воли своего хозяина беспорядочно. С наклоном головы, он обратился к брату: – Все собрались, привезены по горячим следам несколько бунтовавших офицеров, Карл Фёдорович Толь послал за Вами, – Великий князь незримо и торжественно расправил плечи, – Ваше Величество. Николай вдруг почувствовал, как Катя сжала его ладонь. Обернувшись, он прочел по одним губам её тихую просьбу:– Ники, милый останься хоть на несколько минут, молю Тебя… Ему вдруг стало невыносимо больно – видеть её, маленькую, нежную, любимую, столь испуганной, взволнованной от всего произошедшего. Он чувствовал её боль и пережитый страх, и сердце под мундиром катастрофически сжималось. В горле пересохло, а на языке чувствуется горечь, Николай лишь нашел в себе силы посмотреть на брата и сказать только:– Хорошо, Мишель, я сейчас спущусь. – Стукнув каблуками великий князь вышел. Николай вдруг вспомнил, как брат первым за сегодня назвал его по новому титулу: Миша был с раскрасневшимися на морозе щеками и неизменной улыбкой, а слова “Ваше Величество” так легко слетели у него с языка, будто всегда только Николаю и предназначались. Но в домашней обстановке, твёрдо, ещё на площади, решил Ники, нужно эти “церемонии” запретить – ненатурально и фальшиво, ни к чему в семье подобные кривлянья.Как только дверь закрылась, Николай почувствовал её в своих объятьях. Кате казалось, что отпусти она его сейчас, то произойдет что-то ужасное. Вот уже четыре часа, как он вернулся с площади цел и невредим, а ей казалось, что это столь мало и много одновременно – она не могла на него насмотреться, ей было приятно просто чувствовать, что он рядом... А сейчас его вновь хотят забрать, чтобы проводить допросы арестованных… Сердце словно предчувствовало, что грядущая разлука вновь будет долгой.– Душа моя,– Перед тем, как пойти вслед за братом, Николай осторожно целует жену и нежно заглядывает в зелёные глаза,– Прости меня за всё…Дверь кабинета тихо затворяется, оставляя её вновь одну. В комнату вдруг снова пробирается с улицы шлейф зимнего холода, заставляя Екатерину чуть поёжится, тоскливо оглянуться на окно. Ветер кружит редкие снежинки, которые медленно падают всё ниже и ниже – на шляпы караульным, на мостовую, на подъезжающие экипажи… Экипажей сегодня было много. Простояв у окна с пять минут, она насчитала уже седьмой – Василий Васильевич Левашов, дежурный генерал-адъютант командир лейб-гвардии Гусарского полка, и Павел Яковлевич Башуцкий, петербургский комендант, бесперебойно доставляли арестованных, которых находили по самым горячим следам.В кабинете было плохо – душа беспокойно металась, не находя себе места. Девушке хотелось уйти, например, в спальню и посмотреть, как спят дети, которых она быстро проводила к комнатам после литургии, но она чувствовала, что не могла. Екатерина попросту не находила в себе сил встать с софы и уйти – это было сравнимо с каким-то детским беспочвенным страхом: словно выйди она из комнаты в коридор, то зайти обратно никогда не сможет и как только она ступит за порог, всё рухнет будто карточный домик, необратимо и быстро, как сгорает одуванчик, поднесенный к пламени костра.Спать не хотелось, даже прикрыть глаза от всего пережитого было страшно – вспоминались залпы и крики, вспоминалось чувство беспомощности и напуганности...Сидя на софе в странном оцепенении, поджав ноги, Катя смотрела на освященный маленькой лампадкой красный уголок, читая по памяти псалмы. Это успокаивало и вселяло надежду, дарило приятную сосредоточенность, что между концом и началом псалмов Катя могла здраво обдумать грядущее: сколько новых обязанностей придется блюсти, как много балов и церемоний посещать, сколько новых забот прибавиться к старым, как теперь изменится абсолютно всё…Мерно тикали часы в тёмном углу неумолимо отсчитывая секунду за секундой, стрелки плавно двигались, показывая сначала наступившую полночь, затем – начало второго, но спать всё равно не хотелось. Весь большой Зимний дворец облачился в незыблемую тишину, которая прерывалась лишь приглушенным лёгким шумом разговоров из кабинетов на первом этаже, где проводились допросы; в комнате тишину прерывали часы и Катин шёпот, изредка потрескивала единственная зажжённая свеча на столе...Дверь в кабинет отворяется с лёгким скрипом только ближе к четырём утра. Николай устало на ходу расстёгивает пуговицы мундира и идёт к двери в спальню, чтобы отдохнуть два или три часа – как настойчиво велел Миша, выпроваживая его – и вновь вернуться в кабинет. От воспоминаний об услышанном за всё это время по спине пробегает острый холодок…Не доходя до дверей, он остановился, повернувшись к софе – на долю секунды ему показалось, будто в кабинете кто-то был, краем глаза словно призрака заметил. С изумлением Николай понял, что она так и осталась здесь:– Катя? – Девушка устало улыбнулась в ответ,– Милая моя, я надеялся, Ты пошла спать… – Он подошел ближе, виновато садясь рядом, – Право, душа моя…– Ники, Ты бледен, словно полотно… – С дрожью в голосе замечает девушка, беря его за руку и мягко целуя тыльную сторону ладони. Он глухо вздыхает, качая головой: – Есть от чего… – На некоторое мгновение в кабинете повисает молчание. Николай, после недолгих, но мучительных раздумий, медленно поднимает на неё глаза, и ей видно, что это признание даётся мужу с трудом, – Это не вооруженный бунт, Катя, неожиданная кончина Александра – лишь предлог…– Если не бунт… то что? – Это заговор…***Ещё засветло из Зимнего выезжает гонец, неся под обкладкой своего зимнего пальто запечатанное письмо Императора к брату, в Варшаву. Дорогу с ночи подморозило – конь скачет легко и быстро, иной раз приходится придерживать меховую шапку, чтоб не слетела. На юго-востоке, у самой кромки горизонта, занималась заря: небо начинало переходить от серо-фиолетового к малиновым оттенкам – ярким, словно алая кровь на снегу. Морозный ветер гонит облака на Север. Хмурый Петербург остаётся позади, гонец пришпоривает коня – дорога предстоит дальняя.“Дорогой, дорогой Константин!?Ваша воля исполнена: я — Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных!..”