IV. Америка. 1922-1924 гг. (1/1)

В винодельческую компанию позвали почти сразу. Он думал даже, что нашел наконец свое место — отдавал все время работе, лишь изредка выбираясь на автовыставки, суетился, торопился, будто было важно успеть все именно сейчас. По ночам мучил кашель, кололо под ребрами, а Дмитрий все отмахивался. Потом стало совсем плохо, но и тогда он терпел, пока мог.Мария хотела к самому морю, но Дмитрий, объехав восточные штаты, остановился на старом арендованном ранчо недалеко от Саванны, в крепком еще доме с покатой крышей, который опоясывался невысоким, по грудь, забором, тянувшимся вдоль проложенной не так давно дороги на долгие мили. С побережья Атлантики сюда несло тепло и мягкий, обволакивавший сладковатым ароматом перезрелых персиков воздух. Купчую на ранчо пока не оформляли из-за проволочек, но Дмитрий держал это в уме.Предыдущие хозяева разорились и продали лошадей, конюшни стояли пустые. Затхло пахло перележавшим сеном и давно не проветривавшимся помещением. Дмитрий по-детски мечтал, что однажды вернет туда обитателей — его и раньше спасали прогулки верхом.Официальную корреспонденцию регулярно отсылали на его имя в арендованную для компании контору в Атланте, а личную доставляли гораздо реже, по случаю. Несколько раз в месяц на небольшом пузатом автомобиле вкатывался худой и высокий, как жердь, почтальон. Кряхтя, высовывал наружу ноги в тяжелых коричневых ботинках и протаскивал сквозь приоткрытую скрипевшую дверцу машины кожаный портфель. Дмитрий все забирал и благодарил его, почтальон кивал на прощание.Во время отлучек на ранчо этим почтальоном и пожилой, но бойкой женщиной с крупными и плоскими индейскими чертами лица, которая готовила и убирала, и ограничивался круг его общения. Так, казалось ему, было даже лучше.Здесь никто его не знал и ни о чем не спрашивал. Он с удовольствием вспоминал, когда приходилось с кем-то разговаривать, уроки языка, которые им с сестрой давала нянечка-англичанка с фарфоровым румянцем на круглых щеках, вслушивался, подмечая отличия в говоре.В доме пахло влажной уборкой. Трава за окном долго мокла под ноябрьским дождем и к снегопаду почти полностью сгнила. Дмитрий даже не удивился, увидев однажды, как выбелило все дороги. Он знал, это не продержится: для снега в Джорджии было слишком тепло.Выходил редко. Управляющий, которого временно позвали ему на замену, был недоволен, что приходилось мотаться за город, но послушно приезжал, приносил с собой требовавшие подписи документы и каждый раз выносил приговор одним взглядом. Дмитрий и сам не всегда помнил, что ему тридцать четыре года — шел вперед будто по привычке, хотя знал, что стоит сделать офицеру, не сумевшему остаться верным и честным перед собой.Всю осень из-за неизвестной заминки ничего не приходило, зато к Рождеству принесли аккуратно упакованную посылку и сразу несколько бандеролей. В короткой приписке к одной из них Мария обещала приехать с сыном к новоселью, планировала поездку во Флориду — пойдет на пользу и тебе, и мальчику, замечала она, и Дмитрий улыбался, вспоминая ее голос и чересчур озабоченный тон. А в завернутом в особую материю коробе обнаружился ящик бурбона от Феликса, торжественно врученный Дмитрию посыльным. В перчатках и с чопорным выражением на усталом лице он напоминал дядиного лакея в усадьбе недалеко от Москвы, который до последнего не снимал старомодной ливреи. С тех пор прошло двадцать лет, пять из которых Дмитрий провел далеко от дома. В это было нелегко поверить: два года в Персии, три в Европе. И бог знает сколько еще где угодно — только не там, не там.Хоть и обещал себе ни о чем не жалеть, раз теперь уже ничего не исправить, он скучал не только по Петербургу, но и по пугающе проницательному черному человеку из своих снов. И не торопился называть его по имени.В Сочельник он сел набрасывать первое за долгое время письмо. Писать Фандорину было проще, чем говорить вслух: не приходилось выдерживать взгляд и присутствие человека, который знал больше, чем остальные. В конце января из Франции пришел ответ — с маркой, на которой в штриховке сине-зеленых чернил был пойман вид какого-то портового города. Яркий штемпель размыло по краям, бумага на ощупь была чуть отсыревшей.Мы два потерпевших бедствие моряка, цепляющихся за обломки корабля, ничего больше, говорил себе, уговаривал Дмитрий, когда ему вдруг на какое-то мгновение казалось слишком странным такое приятельство. Однажды он так и написал, про моряков и обломки, из которых не собрать даже плот, а Фандорин — ясно представлялись его глаза, в которых никогда прежде, даже в самом начале знакомства в Петербурге, не мелькало осуждение — упрекнул одной строчкой: ?Вы рано хороните себя, князь?.* * *Мария приехала позднее, чем обещалась, в начале весны двадцать третьего. Она не выпускала руку сына из своей. Леннарт, высокий и худой, вежливо и стеснительно сторонившийся Дмитрия, был больше похож на деда, их с Марией отца, чем на шведскую коронованную родню.Надолго они не задержались. Спустя несколько недель Мария заскучала и отправилась дальше — собиралась подготовить все к переезду во Флориду, найти хороший просторный дом, не чету тому недоразумению, в котором Дмитрий жил сейчас. Она торопила с решением, звала с собой. Дмитрий обещал, что приедет, но не уточнял, когда.К лету стало легче, ангина мучила не так часто, грудную клетку уже не разрывало от мокроты. Врачи были им довольны, советовали почаще оставаться на свежем воздухе. Доходы компании росли. То ли из-за его фамилии, то ли по иным причинам ему позволяли отдыхать и забирать документацию домой, если того требовало здоровье. Все шло хорошо, и постоянного присутствия не требовалось.На ранчо тоже все медленно менялось: ветхие конюшни обустроили по-новому, и вскоре его свели с местными заводчиками. По утрам, когда позволяли дела, он выходил из дому и шел вперед, куда глядели глаза, не боясь испачкать во влажной от росы земле сапоги. Возвращался только к ужину— уставшим, взмокшим, но с ясной головой.А потом он вдруг открыл для себя еще одно новое занятие: началось все с небольшой, но необыкновенно точной модели поезда за стеклом витрины в соседнем с конторой доме. На одной модели Дмитрий не остановился, купил копию железной дороги, соединявшей крупные европейские города. Коллекция росла. Мария в письмах мягко подшучивала, что даже Леннарт уже вырос из игрушек, но Дмитрий с каждым разом тратил на увлечение все больше времени, внимания и денег. Любил возиться с коробками, часами разворачивал, неспешно расправляя и откладывая один лист упаковочной бумаги за другим в ребяческом ожидании, когда на свет появится наконец подарок. В воображении он уже представлял, как однажды выстроит все в точном соответствии с оригиналом: реки, леса, луга и мосты, идущие цепочками составы, подчиняющиеся велению руки, и маленькие одинокие фигурки человечков то там, то тут.Новые комплекты доставлял все тот же почтальон. Однажды он явился непривычно запыхавшимся, втащил коробку и едва не забыл отдать письма. Извинился, кое-как отдышавшись, и вернулся к машине за портфелем, вынул оттуда стопку корреспонденции за последние недели, поклонился, пожелав удачного дня, а потом еще долго утирал пот со лба и подрагивавших усов — Дмитрий не сдержал тихого смеха, глядя на него из окна.Едва взглянув на штемпель, он отложил письмо до ужина, а после ужина, сам не зная почему, протянул допоздна. Долго, неспешно курил, выйдя под предгрозовое ветреное небо — знал, что нельзя, что туберкулез не шутки, но по-другому никак не удавалось успокоиться. Наконец нехотя поднялся в кабинет, попросил себе кофе, дождался его, разгладил тонкие морщинки, пролегшие по сгибам салфетки, на которую экономка поставила блюдце и чашку, и взялся за конверт.Он любил получать письма в детстве, когда ему еще не писали, и все, что приносил почтальон, поднимали к дяде в кабинет на серебряном подносе, и в юности, когда начал распознавать искусство недоговорок и чарующих тайн. Но после совсем разлюбил. А в Персии и позже, в Англии, и вовсе боялся.Теперь к нему не обращались чужие, а самое страшное уже случилось, и все же пальцы нервно, независимо от его воли ощупывали углы, словно в надежде прочитать вслепую.Он тронул первую страницу, провел по ней рукой — прекрасная бумага, достаточно гладкая, чтобы на ней было удобно писать, но слегка шершавая. Текстура грела ладонь.Он видел раньше, как подобная нерешительность выглядела со стороны — так в годы учебы в мальчишеских спальнях вздыхали над записками от пассий другие кадеты. Тогдашний товарищ Дмитрия, похожий на Феликса хладнокровностью, безжалостно их высмеивал, но в минуту сильного волнения и смущения они огрызались почти беззлобно, по шеям полз лихорадочный румянец.Если Дмитрию и было неловко, то здесь его никто не видел, не перед кем было стыдиться — кроме, может быть, адресанта, но перед тем он и так был раскрыт, выпотрошен достаточно, чтобы не думать о мелочах.Все странности, все зазоры в собственной броне вдруг объяснились, даже не письмом, а тем, как Дмитрий вертел его в руках, мял края.Раньше, после бегства из Персии и болезни, когда Мария не оставляла его надолго, будто он мог с собой что-то сделать, не было возможности побыть наедине с собой. Зато теперь, в тихом ночном доме, мысли ворочались устало, но без сбоев. Вспомнилось то, чего он не знал ни минуту, ни день назад, но о чем почти догадался однажды — то, что чувствовал в бреду, когда лежал на шерстяном одеяле на палубе корабля, возвращавшего его в Европу, подставляя лицо брызгам в надежде хоть так сбить терзавший жар.У безликого и безымянного, за которого он тогда цеплялся, вслушиваясь в тихий голос, появилось и имя, и лицо.Феликс бы бросил на него всего один презрительный взгляд и немедленно вынес вердикт, но Дмитрий знал — им движет не то. Не детское восхищение, не юношеская страсть и даже не похоть, неизвестно сколько спавшая внутри, а ядовитый сплав, от которого он стал глух к другим и самому себе, не задумываясь, насколько нежеланным было подобное чувство и для него, и для Фандорина.А Фандорин говорил, что приедет, и назначал в письме встречу в городе — вежливо и ненавязчиво, чтобы это было удобно обеим сторонам, но уже не спрашивая. Не оставляя возможности отказать.* * *Дмитрий не поехал на вокзал — там от настоящих составов всегда шел пар, от которого першило в горле, и слишком резко пахло, — но устроил встречу в ресторане, принадлежавшем знакомому, так тщательно, как только смог.— Не волнуйтесь, я привык к путешествиям, надолго не задержусь и не д-доставлю вам неудобств, — поблагодарив за радушие, сказал Фандорин.?Лучше бы задержались?, — едва не проговорился Дмитрий, но вовремя прикусил язык.Позже он так и не понял, где нашел в тот момент достаточно смелости и фамильярности, чтобы предложить свое ранчо, будто старому другу — на неделю, на две, на столько, сколько Фандорин бы захотел.Дом не был готов к приезду гостей. Еда, которую он предпочитал любым деликатесам, была чересчур простой на вкус. Раньше Дмитрий почти не принимал посетителей. Было неловко из-за неустроенности быта, к которой он успел привыкнуть и которую в другое время не замечал.Теперь ему стало здесь душно и тесно. Казалось, что встречать Фандорина в неуютных, обшитых только гладкими деревянными панелями комнатах неприлично. Экономка раздраженно носилась по дому, как юла, то с одним, то с другим предметом в загорелых до красновато-бронзового оттенка руках.Отсутствие соседей на многие мили кругом подчеркивало его отшельничество. Фандорин, впрочем, замечал только, что здесь очень хороший воздух, настолько пряно-свежий, что с непривычки болит голова и тянет виски, а шумных компаний он и так всегда избегает, предпочитая передвигаться налегке и проводить время в одиночестве или в кругу близких друзей.Он привез только небольшой саквояж, в котором — Дмитрий видел случайно, когда проходил мимо выделенной Фандорину спальни в день его приезда, — были лишь несколько смен белья, одежда, четки и книги.За обедом их теперь сидело двое. Дмитрий, раньше иногда пропускавший время приема пищи, заново привыкал жить по расписанию, пусть и свободному.Фандорин быстро пристрастился к прогулкам по невысоким холмам за ранчо, шагал легко, будто не было его травмы, и ориентировался не хуже, чем местные. Казалось, он запомнил все с первого раза, когда его привез шофер, с которым Дмитрий прежде отправлялся на деловые встречи и приемы.Разговоры не клеились, цель поездки обсудили еще в первый день. Купленный давно, но хранившийся без дела набор шахмат пришелся кстати. Дмитрий полюбил пить крепкий душистый чай по вечерам, изредка переговариваясь над доской с изящно выточенными фигурами.— Теперь я вольная птица, князь, нанимаюсь к кому захочу, — Фандорин невесело засмеялся. — Прямо как в-вы.— Нет, напротив, я себе не принадлежу. Вы наверняка слышали. Устроился здесь сперва, будто скучный и скучающий клерк, но и с этим вышло не так гладко, как я сперва думал.— Вы не писали, но я догадался. И слышал от других, да.?Как и о многом другом?, — подумал Дмитрий, а вслух произнес:— Значит, обо мне и теперь еще не забыли. Хотя здесь больше нет ничего скандального. Сами видите, как я живу — как затворник, как монах.— И это объяснимо, ваша семья...— Снова вы меня жалеете.— Я вас не жалею. Простите, если говорю, как старый зануда-врач, который, не зная жизни и не помня печалей молодости, т-трясется над правилами из своих ветхих книжек, но нет лучшего лекарства, чем покой.Покоя Дмитрий от этих мест ждал, но так и не получил — а теперь, когда Фандорин постоянно был рядом, и вовсе забыл о том думать.— Думаю, что не заслужил его. Мария хотела, чтобы я остался с ними, но так я только отберу всякое спокойствие и у них.— Позвольте рассказать вам кое-что. Я был знаком с вашим дядей, Сергеем Александровичем, — продолжил Фандорин в ответ не то на его реплику, не то на собственную мысль. — Это вам, наверное, известно. Знал его, но приязни к нему никогда не питал. Он казался мне человеком со слишком тяжелым характером и холодным сердцем, который ни к чему не был привязан д-до конца, ни в одном деле особо не преуспел, хоть и не растерял самоуверенности — простите, что говорю так. О моем мнении на этот счет он был осведомлен. Неприятности, чинимые по службе, я приписывал его влиянию. Не скажу, что в этом совсем не было правды. Но были случаи, после которых я заметил и другую его сторону. Вас с сестрой он любил со всей горячностью, какую можно представить. Я видел его стремление оградить вас от любых угроз. Он был не только гордец и заносчивый богач, хоть так и казалось, понимаете? А теперь, спустя почти три десятилетия, я вижу то же самое в вас.Дмитрий стал было возражать, но Фандорин перебил его:— От меня нет другого проку, так разрешите сказать хотя бы это. Можете не слушать советы старика, но это правда. Вы не прокаженный и не б-безумец, нет нужды гнать всех от себя. Вы оступились очень серьезно, это ничем не искупить. Но отказываясь жить, вы ничего не справите. Обещайте, что подумаете об этом, — не только ради других, но и ради себя самого. Близкие незаметно меняют нас в лучшую сторону. Даже если мы не желаем этого замечать.* * *Ночью был прохладно и тихо, в зазоре между легкими летними шторами медленно скользил серебристый луч. В полнолуние Дмитрий никогда не спал, сомкнуть глаза удавалось лишь под утро. Луна с полными молочными боками слишком напоминала о зимнем вечере на берегу Мойки. Руки, казалось, пахли кровью и речной водой, в груди колотилось горячим беспокойным комком сердце.На столе лежала начатая книга, но Дмитрий не стал ее открывать — знал, что не сможет сосредоточиться на тексте достаточно, чтобы понимать, о чем идет речь.Он пил стакан за стаканом, но вся влага выходила испариной на лбу. Вскоре вода в графине закончилась. Он спустился вниз, набросив чистую, пахнувшую особенно приятно, как и все белье, высушенное на ярком солнце, рубашку. Обычно ходил без нее: здесь на него было некому смотреть, а теплый ветер из приоткрытых форточек не остывал до конца даже после заката, и любой лишний слой ткани, плотно прилегавший к коже, быстро пропитывался потом.Пришлось на ощупь искать рычажок на лампе. Зажегся тусклый желтоватый свет. Кувшин стоял полным, Дмитрий сделал несколько глотков и забрал его с собой во двор. Дверь скрипнула один раз, другой, но больше не раздавалось ни звука. Показалось даже, что стало еще тише, только крупные и бледные ночные бабочки, которых он не выносил, неслышно били крыльями недалеко от его лица. Скоро темное, не испорченное гарью города небо вылиняет до розовато-серой предрассветной дымки, но звезды еще долго будут держаться на нем мерцающей крошкой. Дмитрий привык к их расположению и лишь изредка вспоминал, что в другой части света они складывались в совсем другие фигуры.Дмитрий дошел до забора, уперся в него лопатками и затылком. Устав держать кувшин, неосторожно выронил его прямо на пыльную траву у своих ног, сполз на землю рядом, вытянув ноги. Покрытая глазурью глина тихо звякнула от удара о грань деревянной балки — остался некрасивый скол.Легче не стало и к восходу. Пот так и не высох, катился крупными каплями по озябшим бокам и спине. Нужно было как можно скорее одеться, но на то, чтобы встать, дойти до дома, не оставалось сил. Свет становился все ярче, резал глаза — сперва Дмитрий щурился из-под ресниц, но потом прикрыл веки, отчаянно надеясь не проснуться. Это было бы справедливым исходом.Когда он очнулся, показалось, что времени прошло совсем немного, но солнце взобралось гораздо выше, чем он помнил, и воздух вокруг стрекотал, дрожал, взбиваемый дневными цикадами, вылезшими погреться на самый жар.Окликавший его голос он услышал и узнал не сразу — попробовал было подняться, но ноги затекли. Он тяжело навалился на ограду, почти не чувствуя, как она впивается в спину.— Когда я г-говорил, что вы себя не щадите, я и не думал, что вы такой глупец. На самый солнцепек без головного убора, разве м-можно, о чем вы только…Фандорин подошел ближе и тут же замолчал, наклонился, чтобы Дмитрий мог опереться о его плечо. Посмотрел внимательно и по-лекарски устало. Дмитрий хотел спросить, отчего он такой темный лицом, но язык опух и не шевелился. Как ему помогли добраться до постели, он не запомнил — отметил только, что в большую спальню его поднимать не стали, оставили в той, где он обычно ночевал, ближе к гостевой. Там, ему казалось, было теплее и удобнее, чем в хозяйской спальне, не приходилось спускаться по скрипевшей лестнице по ночам.Свет падал под углом, выхватывая угол белоснежного одеяла, упорно полз выше, к глазам. Дмитрий пытался прикрыться ладонью. А потом кто-то опустился на постель рядом, отгородив от слепящего луча, и в голове наконец перестало звенеть. Остался только приятный шорох — должно быть, ласковые волны Персидского залива шелестели за окнами каюты.— И вы здесь?Он видел черного человека и удивлялся: неужели это взаправду? Еще недавно был какой-то дом среди сухой высокой травы, а теперь опять море, качка и этот человек.— Поспите, князь. — Его держали за пылавшие запястья прохладной рукой, гладили по лбу, смахивая испарину, смачивали виски пахнувшей чем-то кислым губкой. — Здесь. * * *Птица пела очень настойчиво. Казалось, он узнавал мотив — когда Дмитрий болел в Ильинском, совсем другая птица, какие не водятся на ранчо, что стоит близ Саванны, штат Джорджия, выводила такую же тоскливую, но громкую, врывавшуюся под накинутую поверх кровати москитную сетку трель. Наслушавшись сказок старой няни, которая тогда за ним ходила, маленький и испуганный Дмитрий долго думал, что кукушка возвещает, долго ли ему осталось до смерти, и боялся считать, сколько раз она пропоет. Мария, взрослая и серьезная, ругала его за беспечность, приведшую к болезни, поила горькими лекарствами и разуверяла, что кукушек в ближнем лесу уже сто лет как никто не видал.Сейчас Марии рядом не было. На сбившемся к ногам, перекрутившемся покрывале лежала свернутая и выстиранная рубашка, в которой он выходил ночью, а поверх нее была безвольно опущена раскрытая ладонь — Фандорин спал в том же неудобном, слишком узком кресле, подперев второй рукой голову.В комнате тикали рассохшиеся часы, никогда не показывавшие время правильно, где-то в доме звенели посудой. Светло-бежевая гардина, лениво чертившая концами по полу, теперь окрасилась в розовато-оранжевый — должно быть, недолго осталось до сумерек.Дмитрий неосторожно дернулся, пробуя сдвинуть подушку чуть выше, чтобы сесть на постели, и тут же об этом пожалел — Фандорин сразу открыл глаза, подернутые дремой. Заметно было, что ему страшно неудобно, затекли руки, ныла больная нога. Не разрешавший себе раньше смотреть на него так пристально Дмитрий не отводил взгляд. Раньше седые пряди добавляли Фандорину великосветского лоска, но сейчас он казался еще не старым, нет, но безвременно постаревшим офицером, только вернувшимся с войны.Молчание затягивалось, но Дмитрий не знал, как объясниться. Он был и зол на себя, и благодарен за заботу, и искренне считал, что заботы этой не заслужил.— Поспите, князь, — мягко повторил свои недавние слова Фандорин.То ли от облегчения, то ли от слабости Дмитрий сразу уснул.* * *Врач, невысокий и весь какой-то круглый, будто надувшийся голубь, — очки с толстыми стеклами, короткие пальцы, брюшко, на котором смешно и кургузо топорщилось пальто, неторопливая манера говорить, — часто потирал руки в перчатках, жалуясь на то, что подмораживать в этом году стало слишком рано. Дмитрий кивал и послушно соглашался, про себя недоумевая — ему было тепло, даже когда он выходил подышать воздухом, опираясь на ограду, локоть экономки или, если отказаться не удавалось, на руку Фандорина.Пасмурным сентябрьским утром привели первого коня, Агата — вороного рысака-иноходца. Дмитрий часто бывал у него, сидел неподалеку, глядя, как смуглый и улыбчивый конюх гладит его по спине, легко похлопывает по холке, носит воду, задает корм. Становиться заводчиком Дмитрий не собирался — знал, что ему не хватит времени и ресурсов на содержание своего табуна и штата слуг, — но все же хотел исполнить хоть часть мечты. Ездить верхом ему еще не разрешалось, но, как только он встал на ноги, думать мог лишь об этом.Во время прогулок его сопровождал Фандорин — много говорил ровным низким голосом, когда Дмитрий был слишком тих, и ждал, чтобы он мог перевести дух. Дмитрию даже казалось, тот успокаивает его, словно тревожно переступавшего на месте коня. Прикосновения никогда не были слишком длительными. Коротким движением пальцев вдоль предплечья, если нужно было обратить на что-то внимание, сухой ладонью по лбу, чтобы проверить, нет ли жара, — но это только с разрешения, когда у Дмитрия, еще боровшегося с малокровием, кружилась голова.— Я моложе вас, а вот видите… — он часто извинялся и ждал, что гость вот-вот поблагодарит за все и уедет, устав возиться с больным. Он был рассеянным, чаще молчал, отвечая односложно и не вникая в суть того, о чем его спрашивали. Раньше его могла терпеть таким только Мария, но в этот раз он даже не стал ей писать, чтобы не отвлекать от сына.Гость однако не спешил прощаться, даже нашел общий язык с ворчливой экономкой. Иногда Дмитрию казалось, что именно Фандорин здесь хозяин — тот управлялся со всем легко, не навязываясь, и его хлопоты оставались незаметны со стороны.Когда Дмитрий был слишком слаб, он принимал все как есть, не жалуясь, но время шло, постепенно возвращались силы, а с ним продолжали обращаться как с ребенком, за которым нужен глаз да глаз. Он горячился, про себя рассуждал, как лучше обратиться, чтобы не обидеть, — намекнуть или сказать прямо? — даже репетировал, но подходящий момент никак не подворачивался. А раздражение копилось.В пустовавшем раньше доме все сильнее ощущалось чужое присутствие. Ночью иногда доносились тихие шаги, выходить из спальни было неудобно. Дмитрий сперва пробовал засиживаться допоздна у камина, но там его быстро клонило в сон. Тогда он начал уходить к себе засветло, отказываясь от вечерней шахматной партии, до утра бездумно мерил комнату, шагая из одного угла в другой.Порой в открытое окно вместе с ароматом влажной остывавшей земли заносило запах чужого парфюма — Дмитрий жадно втягивал его и постепенно привык, но так и не перестал замечать. В нем растворялось прошлое — запахи измятой ливнем травы в Ильинском, персидских улиц, припорошенных мягкой белой пылью, сырой пристани в лондонском порту и освещенной фонарями мостовой в Париже.В такие моменты очень хотелось, чтобы выслушали, поняли, а еще лучше — чтобы и вовсе не пришлось ничего говорить, чтобы осталось только подойти. Шаг вперед, еще один и еще, лицом к лицу. Чтобы не нужно было бежать.Бывало, впрочем, и по-другому — душными, жаркими ночами, когда совесть замолкала и представлялось, что однажды его не станут слушать, но заставят просить. А он, не сопротивляясь, будет подставляться под горячие ладони и ластиться, как глупая дворовая собака, которую хозяин волен наказывать и привечать, при виде него восторженно стегающая себя по ногам хвостом. Раньше он сам бы первым скривился от подобной картины. Пару раз, когда Феликс вдруг откровенно, в привычной надменной манере высказывал свои мысли, не боясь его задеть, что Дмитрий — просто испорченный и ведомый мальчишка, которого мало секли в детстве, и совершенно зря, — он ставил того на место, чувствуя, что оскорблена его честь. Сейчас ему казалось, что возможность хоть ненадолго отказаться от собственной воли — это несбыточная мечта.Неизменно державший дистанцию Фандорин деликатно отказывался от возможности съездить вместе в город. Дмитрий вызывал все того же шофера и отправлялся по делам в одиночестве, но когда возвращался, его всегда дожидались. Терпеть становилось все труднее.В теплые дни он мало-помалу приучал себя к седлу заново, но еще боялся уходить из дома надолго. Иногда, поднимая взгляд, замечал вдалеке неподвижную фигуру. В первый раз он смутился, словно был занят чем-то чересчур интимным, не предназначенным для чужих глаз, быстро спешился и завел коня обратно, однако потом заставил себя привыкнуть и к этому. * * *Наконец в ноябре — темнело теперь рано, и гораздо чаще топили камин, — Дмитрий почувствовал, что больше не может обходить острые углы. День был промозглым, с заливавшим низины туманом. В такую погоду, помня о советах врача, он обычно оставался в доме, если не было нужды ехать в город. Теперь в доме было тяжело дышать, но гонять шофера в выходные не хотелось.Агат тревожно всхрапывал, но с удовольствием позволял себя гладить. В поле было хорошо. Дмитрий быстро согрелся от езды и вернулся через час в приподнятом настроении, но уже на дорожке к конюшне его вдруг подвело чувство равновесия — вместо того, чтобы спуститься легко, он не рассчитал движение. Подошва поехала по скользкой траве, он едва не упал.Колено ныло. Такие травмы были обманчивы, он знал по опыту — сперва казалось, что вышло скорее досадно, чем больно, но до дома он дохромал с трудом.— Не знал, что вы выходили, — Фандорин поднялся ему навстречу, заметил хромоту. — Еще и в такой день. Д-давайте я помогу.Дмитрий кое-как захлопнул за собой дверь и сделал шаг вперед, начал с силой растирать бедро, чувствуя, что теряет самообладание. Фандорин снова качнулся к нему.В этот раз он отшатнулся, чудом удержавшись на ногах, и не сдержал яд:— Не надо. Пусть я калека, но не надо так на меня смотреть.— Вам тяжело стоять. Нужно сесть, дать ноге покой и осмотреть место повреждения, может быть, приложить лед. Будете напрягать мышцы, станет только хуже, — и совсем другим тоном добавил: — Я уже говорил, что не испытываю к вам никаких уничижительных чувств.— Говорили, конечно, и лгали из-за этого своего мученического милосердия, — Дмитрий перебил его, ощутил наконец, как рвется наружу разом и переболевшее, и свежее. Он не мог бы остановиться, даже если бы захотел: — Я привык, что меня никто не считает достойным правды, но это слишком долго тянется, слишком давно. Опекаете, как слабого умом, говорите-говорите-говорите и все расспрашиваете, растормошить пытаетесь. Из меня плохой подопытный. Лучше бы вам найти другого такого, чтобы сам себя от вины до смерти загрыз.Дмитрию вспомнилось, как он уезжал в изгнание, а Фандорин выговаривал ему за то, что он боится. Теперь они поменялись местами, только Дмитрий как был трусом, так и остался. Он подавил всколыхнувшуюся волну боли, дошел до кресла и упал в него, вцепившись в подлокотники. Не смог даже высказать все стоя, глаза в глаза.— Я с самого знакомства ждал, когда вы устанете со мной играться, но вы сперва говорили загадками, потом утешали, потом, перед отъездом, едва ли не выпороли меня словами от негодования, — он запнулся, снова пришло на память обидное сравнение с зарвавшимся юнцом. Фандорин выпрямился, сцепил руки в замок за спиной. Свет еще не зажигали, в полумраке не было видно его глаз. — Потом писали, явились с соболезнованиями... Я очень устал. Если хотите насладиться своей властью — трудно подобрать лучший момент, чем сейчас.Он на мгновение прикрыл глаза в ожидании — сейчас, вот сейчас оно… Но Фандорин молчал, только легко скривились губы — другой бы не заметил, но Дмитрий узнал ту маску, под которой Фандорин давно не скрывал от него лицо.— Мне так и говорили про вас — эту ищейку ничем не запутаешь, нюх у нее, как у дьявола. Прячься или нет, беги или нет — найдет, и чем дольше бежишь, тем слаще для нее охота.Из чужих уст это звучало по-другому — уважительно, почти с восхищением. А сейчас стало откровенно слабой попыткой задеть, да еще и выставленным напоказ напоминанием — чаще всего так говорил Феликс, к которому Фандорин по известным лишь ему одному причинам питал сильную неприязнь. Феликс Юсупов со злыми и правильными чертами, с медовыми и высокопарными речами, в которых явственно сквозил холодок, умел влюбить в себя кого угодно, но не его.Бедро обожгло еще одной волной боли. Дмитрий сдался и положил ладонь поверх, а когда поднял глаза, оказалось, что Фандорин тяжело опустился на самый край сидения напротив него: губы скорбно поджаты, руки — осторожные, замечательные совсем не столь изящной, как у Феликса, красотой — соскользнули с подлокотников и повисли плетьми.— Я ведь такой же, как Юсупов, так почему вы ко мне милосердны?Это было справедливо: Дмитрий был убийцей и заговорщиком, как Феликс, а еще страдал от того же душевного недуга, что и Феликс, только был тише, перемалывал все внутри себя, не имея достаточно мужества, чтобы выставлять это на всеобщее обозрение. Феликсу всюду сопутствовал шепот дам и брезгливо отворачивавшихся мужчин, а Дмитрий прятался в тени. Его не избегали так нарочито, но и не смотрели вслед.— Вы ведь этого и хотите, в-верно? — Фандорин начал тихо. — Чтобы накричали, обвинили, напомнили о том, как по-глупому вы себя сгубили, как запачкались в крови? Или чтобы вас без объяснений бросили здесь, наедине с собой? Но вы же просто не знаете, что с собой делать.Вот теперь он и правда говорил как с неразумным ребенком, который вздумал повышать на старших голос, — без гнева, с учительской усталостью:— Могли бы увидеть в произошедшем если не провидение, то шанс. Добром не исправишь зло, но вы уже не тот человек, что пошел на убийство. Могли бы успеть многое, чтобы вас не судили по одному д-деянию.Дмитрий чувствовал, что к щекам приливает кровь. Тягучая боль забылась, поблекла. Он ждал откровенной ярости, а правда оказалась другой — теперь он уже не был уверен, что знает, к чему это приведет.— Я тоже хотел себя наказать. Было за что — и в молодости, и не так давно. Вы не единственный, кто не успел исполнить приказ, выполнить д-дело, попросить прощения. Ваш брат вернул меня для разбирательства, потому что вы были ему небезразличны, но причина не только в вас. К тому моменту я тоже разочаровал его, хоть он и не говорил этого прямо. Думаю, вы слышали — меня не было рядом, когда началась в-война. Война, которой он хотел избежать, война, которую я не смог предотвратить — даже сейчас это звучит слишком самонадеянно.Дмитрий едва успевал за Фандориным, не все понимал, но переспрашивать не смел.— Я переоценил себя и действовал недостаточно осторожно. Чуть не умер, надеясь все исправить, но не сумел — ни исправить, ни умереть. Уполз зализывать раны подальше от чужих глаз и д-долго отравлял себя и тех, кто оказался рядом. И только после гибели вашего брата — никто не подсказал вовремя, никто не научил — понял: в самобичевании нет никакой п-пользы, если ему нет конца. Думаете, в вас совесть говорит? Так это не совесть, это вы себя изнутри отторгаете. Ч-чтобы что-то исправить, нужно сперва до конца это осознать.Он говорил все так же негромко — про то, как услышал о Распутине, как встретил Феликса, а тот только забавлялся, будто считал смерть смешной. Стараясь не встречаться с ним глазами, Дмитрий смотрел на его приподнятый подбородок, темную линию волос, серебрившуюся над висками, шею в расстегнутом на одну пуговицу воротнике. На мгновение даже подумал о том, чтобы сползти вниз, коленями на пол, и правда просить о прощении. Вот только за что из содеянного извиняться вперед?Казалось правильным остановить этот разговор вот так, на середине, пока дело не зашло дальше:— Вы не обязаны вспоминать. Я был неправ, погорячился, совершенно зря втянул вас в это, — Дмитрий готов был сдаться, но чувствовал, что для этого уже слишком поздно.Он попробовал встать, осторожно ступая на здоровую ногу, потом поднял глаза. Фандорин смотрел на него так, словно на какое-то время забыл, где находится, и только сейчас очнулся, с удивлением увидел, с кем говорит. Потом качнул головой, не своим жестом провел рукой по лбу.— С вами все и так понятно, но и я хорош, старый дурак… Стойте. — Дмитрий замер. — Я помогу, только обещайте не бежать от меня, как от огня. Давайте не будем это бередить.— А как же правда?Фандорин коротко, невесело рассмеялся:— Вы помните свою правду, а я — свою. А кроме нас и та, и другая, б-боюсь никому не нужна.Дмитрий только сейчас заметил, что совсем стемнело.Наваливаться на подставленное плечо было неудобно, но иначе он бы не удержался. Ладонь Фандорина, очень горячая и сухая, удобно, почти нежно опустилась чуть ниже ребер, успокоила заходившееся сердце.— Останьтесь.Это должно было прозвучать не так, не сейчас. Ему нужно было знать, как посмотрит на него Фандорин — скажет что-то? отчитает? молча уйдет? уж точно не останется, это ясно как день. Когда он наконец опустился на кровать поверх застеленного покрывала, то почти спал. С трудом выговорил:— Я объясню… — и потянул на себя за лацкан пиджака.Волос коснулась теплая рука, пропустила сквозь пальцы пряди на затылке, осторожно погладила по щеке, мазнула по губам.— Я знаю.А в следующее мгновение вдруг оказалось, что уже наступило утро.Он с детства помнил это чувство, когда на смену буре отцовского гнева приходит затишье, чувство обиды и непонимания — разве я в чем-то виноват? — исчезает, а глаза постепенно высыхают, хоть и болят от пролитых слез.Со скрипом передвигалась минутная стрелка часов, в окно лился чистый яркий свет. Он пошевелился, прислушиваясь к себе, с облегчением отметил, что боли нет. И только тогда понял, что был не один. * * *Когда-то давно Феликс выдумал жестокую игру: по одному ему известным знакам выбирал жертву и изводил ее прикосновениями, интимным полушепотом, будто бы случайным соприкосновением рук. Самые стойкие держались несколько недель, но рано или поздно оступались — тогда ему хватало и одного взгляда, чтобы их добить. Хорошие, правильные мальчики сдавались один за другим, а он вел счет и, дурачась, спорил на гроши, кому не повезет стать очередным отчаявшимся воздыхателем.Он прижимался теснее, бросал томные взгляды из-под ресниц, обвинял Дмитрия в том, что тот ревнует, а Дмитрий не знал, что чувствовал, но жалел и Феликса, и себя, и тех, других. Феликс ждал от него уступок очень долго, иногда казалось даже — загонял его, как и прочих неловких юнцов, а когда не дождался, стал еще холоднее к тем, кто его любил. Для него это так и осталось игрой. Из писем Дмитрий легко угадывал, чем Феликс развлекал себя в минуты скуки, и не знал, что написать в ответ. Упоминать Фандорина уж точно не стоило, а кроме него в здешней жизни было слишком мало перемен.Он все так же ложился за полночь, вставал на рассвете, выгонял себя на воздух в любую погоду и старался уделять хоть час в день на прогулки верхом. За обедом обычно молчали — было и неловко, и отчего-то легко. Больше не подступала мигрень, не подкатывала к горлу тошнота, а остальное пока не тревожило.Едва прошла декабрьская хмарь, Дмитрий начал ждать лето и стегающие траву ливни.Фандорин ни словом, ни жестом не показывал, что помнит, как Дмитрий не желал отпускать его от себя, но иногда — это чувствовалось — задерживал взгляд. Они и раньше соприкасались пальцами, потянувшись за кофейником, случайно сталкивались плечами при ходьбе, все это было привычным. Непривычно волновали только останавливавшиеся на Дмитрии темные глаза. В такие моменты Фандорин напоминал сеттера, взявшего след, и отказать себе в попытке сократить расстояние становилось все сложнее.Это не было игрой, но Дмитрий чувствовал азарт и не уступал из чистого упрямства. Ничего не говорил, ничего не делал, но уже не отводил взгляд. Черта, за которую было страшно ступать, проявлялась все четче — вызов, на который нужно отвечать.Пару дней после того, как Дмитрий проснулся и увидел рядом с собой Фандорина, неудобно свернувшегося прямо в одежде поверх покрывала так, чтобы не задевать его и не тревожить сон, он еще ждал каких-то слов. Потом понял, что в этот раз так просто не выйдет — Фандорин ждал подачи от него.Он ворочался всю ночь, не мог усидеть на месте, снова подбирал слова — представлял, что скажет, как посмотрит. А утром снова становилось стыдно за свою неловкость. Со стороны мучительные паузы и скованные движения, вероятно, выглядели смешно. Слишком многое было сказано, но за этим ничего не последовало. Он не понимал, с чего начинать.Наконец Фандорин сжалился:— Попробуйте п-просто спросить. А там посмотрим.Его опять успокаивали — как домашнего пса, который одичал в долгой разлуке с хозяином и теперь рычал, отталкивал от себя, кусал протянутую ладонь, — но в этот раз совсем другим тоном. Дмитрий помнил его по давним своим снам, когда холодность ощущалась завуалированной лаской и от каждого легкого прикосновения бросало в жар.Позже ему показалось — это был не он. Даже после того, как получил разрешение, он никак не мог произнести вслух то, о чем думал, во что еще не верил до конца даже наедине с самим собой.— Запретите мне, прикажите что угодно — все равно, что именно, лишь бы стало легче. Больше не могу.Он непослушно тряхнул головой, поморщившись от резкого движения. Уставился на свои сцепленные в замок пальцы, чувствуя, как в кончиках покалывает от приливающей крови, как щеки и шею ошпаривает краской, которую уже не объяснить болезнью, ничем не скрыть. В ушах гудело, будто он вдруг оказался глубоко под водой, не разбирая, что ему говорят, но с невероятной четкостью ощущая собственное сердцебиение. Казалось, стоит только вдохнуть, и в легкие зальется вода — проще было вообще не дышать.Он не заметил, как Фандорин встал и обошел кругом его кресло, не слышал шагов рядом с собой — сейчас не заметил бы даже того, что кричат ему на ухо. Потом на взмокшую шею легла чужая рука. Притронулась ко влажному от пота воротнику, скользнула вдоль него к верхней пуговице на рубашке, расстегнула и освободила путь для воздуха. Одной пуговицы было мало, грудь вздымалась так же высоко, и за ней последовала вторая, третья, пока сухая ладонь не поместилась в распахнутом вороте целиком.— Ну что ты, — виска коснулась щека, непривычно близко прозвучал тихий смех. — Не надо. Попробуй не только выдыхать, но и вдыхать.От обращения и первого глубокого вдоха обожгло легкие, закружилась голова.— Раньше вы не хотели меня даже по имени звать, упрямо твердили: ?Князь, князь?... А теперь так?Он говорил медленно, останавливаясь, чтобы глотнуть еще воздуха. Голос хрипел и был скрипуче-неприятным, но Фандорин не замечал этого. Он вышел из-за спины, опустился на колени, положив ладонь на бедро. Впервые за долгие дни оказался лицом к лицу:— После того, что ты только что сказал, неловко звать тебя иначе как Дмитрием, — он жмурился, щурил лукавые черные глаза с прямыми и длинными ресницами, будто пробовал имя на вкус. Седина в неярком свете лампы казалась темным серебром.Таким он не был даже во сне — Дмитрий не решался додумывать, чем должна была кончиться подобная беседа.— Опусти веки. — Дмитрий послушался. — А теперь произнеси то же самое еще раз и вслух. — Фандорин снова смеялся, на этот раз громче, будто мог позволить себе не быть хоть на это мгновение бесстрастным. — В прошлый раз ты прошептал так тихо, что не услышал бы и кто-то более чуткий, не только такой старик, как я.— Тогда как вы поняли? Не открывая глаз, он повернул голову на звук голоса, на отголосок теплого дыхания и вдруг наткнулся губами на неподатливый узкий рот. Запах и вкус сперва показались простыми, знакомыми — лимон и крепкий черный чай, — но потом губы приоткрылись, и на кончике языка кисловатый привкус раскрылся в терпкость имбиря. Дмитрий некстати вспомнил, как сам заваривал сегодня этот чай, как опускал в дымившуюся чашку ароматные белые кусочки, без которых Фандорин не мог обойтись.Фандорин отстранился. Дмитрий бросил короткий взгляд вниз — на бедре все так же лежала ладонь, только теперь она сжалась, огладила колено, ребром растерла потянутую мышцу, которая уже не причиняла неудобств, и мучительно медленно скользнула по грубой ткани брюк вверх. Дмитрий понял, что остановил ее движение, только когда почувствовал под пальцами биение пульса на чужом запястье. Фандорин даже не попытался вывернуться, просто дернул на себя, перевернул ладонь так, что его оказалась сверху, сжимала с силой, но недостаточно крепко, чтобы причинить боль.— А как я мог не понять? У тебя такие глаза, что сколько ни прячь правду — она все равно как на ладони.Теперь он почему-то не заикался. Приблизил лицо — Дмитрию стало еще теснее, жарче, на мгновение его захлестнуло паникой, захотелось скинуть с себя прижимавшееся тело, но это быстро прошло.Первый укус пришелся на тонкую кожу под подбородком— зубы чувствительно прихватили и оттянули, но того же места через секунду коснулся язык, мазнул раз, другой, будто это было извинением. Высвободиться больше не хотелось, хотелось вжаться, вдавить в себя сильнее, сцепить руки в кольцо. Затылок стукнулся о твердую спинку кресла. Дмитрий знал, что выгибается совсем уж непристойно, что упирается коленом в пах, отчаянно пытаясь устроиться так, чтобы хоть на мгновение удалось перевести дух.Фандорин заметил, потянул на себя, помог встать. Вся кровь, казалось, ушла вниз, от резкой перемены положения зашумело в висках. Дмитрий ухватился за предплечье, чувствуя, как напрягаются под тонким полотном рубашки и ладонью мышцы. В спальне снова стало неловко, пока не подумалось: Фандорин уже был здесь, провел несколько ночей в неудобном, узком кресле, одна ножка которого была чуть короче остальных. Он видел худшее из всего, что можно представить, и до сих пор не ушел.В этот раз Дмитрий не стал ждать, пока скажут, что можно, — предпочел забыть о том, что ему стоит беречь ногу, о том, как недавно лежал в этой же постели в бреду, а Фандорин утирал ему холодный пот. Он знал, что жаден, что ведет себя недостойно, но надеялся, что его простят. Старался успеть все и сразу, хоть и догадывался: теперь не бросят, не дадут сбежать.Он подставлял шею, губы под укусы, послушно запрокидывал голову. Опустился на кровать, не глядя и не боясь обо что-то удариться, когда почувствовал, что он него этого ждут. Затылок страховала ладонь Фандорина, и он потерся об нее шеей, не стал сдерживаться, когда от того, как по коже головы царапнули короткие ногти, вырвался стон. Фандорин тут же втянул воздух — хищно раздулись ноздри — и придавил собой.— Уверен? — Дмитрий ожидал услышать: ?Уверен, что хочешь??, но Фандорин договорил по-другому: — Уверен, что тебе меня хватит? Смотрю на тебя и не понимаю, как с тобой справиться. Разве что ты согласишься слушаться и терпеть.Он приподнялся, осторожно, но быстро высвободил одну руку, расстегнул оставшиеся пуговицы на рубашке Дмитрия, стянул ее и свою рубашку через голову, чтобы не тратить лишнее время. Остался в нижней сорочке — Дмитрий с благоговением намотал край влажной ткани на кулак.— Согласен? — голос был обманчиво спокойным, но показалось, что от него в спальне стало еще темнее.Дмитрий жалел, что не догадался зажечь лампу сразу, но Фандорин наклонился к самому уху и прикусил мочку, царапнул по ней зубами:— В следующий раз.Потом привстал и пересел ближе к изножью, расстегнул на нем брюки, касаясь совсем невесомо, словно еще ничего для себя не решил.— Мучаете меня… — жар лип к коже, воздух был густым и давил на грудь. Дыхание вырывалось задушенными стонами.— Сейчас и правда мучаю, — Фандорин смеялся одними глазами, это было — будто глоток другой жизни, на которую Дмитрию разрешили взглянуть исподволь, только он знал теперь: уже не отберут. Он не позволит, не сможет отказаться, распробовав до конца. — Скажи, когда больше не сможешь.Дмитрий хотел кивнуть, но тут же захлебнулся на вдохе, закатил глаза — горячая ладонь сжалась, пару раз погладила по всей длине, большой палец обвел головку, надавил у основания. В горле совсем пересохло. Он смог только протестующе мотнуть головой.— Тогда терпи.Перед глазами плыло, он коротко и сильно дернул Фандорина к себе и скрестил ноги у него на пояснице:— Я передумал. Устал терпеть и ждать.Он почти не запомнил, как Фандорин аккуратно и медленно снял с него и с себя брюки и белье, как вытянулся рядом, чтобы не прижимать его слишком сильно, как потребовал сказать, чего хочется, не обращая внимания на то, что Дмитрий едва мог говорить от жажды разрядки и стыда. Он прислушивался к стонам, но избегал взглядов, словно боялся не сдержаться от того, что увидит, если разрешит себе смотреть.Дмитрий запомнил только, как сперва было слишком странно и медленно, а потом он повторил: ?Устал терпеть?, — и стало хорошо.