III. Европа. 1919-1922 гг. (1/1)

Закрыв глаза в Бомбее, он в трезвом рассудке открыл их только в Лондоне, лежа в чистом белье на белых простынях, не пахнущих рвотой, потом и морем. Потолок с лепниной и светлые стены, казалось, вот-вот качнутся навстречу, придавят к земле. Его ломало, и боли были похожи на те, что терзали в отрочестве, когда тело противилось слишком быстрым изменениям, — думалось, что следующим утром он проснется вот так же, но уже не сможет понять, кем стал.Порой заходил старый друг Марлинг, чтобы пожелать выздоровления, но во время их встреч Дмитрий не чувствовал былого взаимопонимания. Только смущение: слишком часто за последние два года ему желали поскорее поправиться. Недоношенный ребенок, слабое, рожденное не в срок дитя, обуза — вот кем он был.Владимира и Елизавету Федоровну оставили умирать в шахте, отца, расстреляв, бросили в братскую могилу, Николая с семьей закололи штыками, как скотину на бойне, — а его не было с ними, не было там, где он был нужнее всего. Слухи подтвердились с годичным опозданием. Пока за полмира от него лили родную кровь, он ничего не чувствовал, не хотел верить письмам. Провалялся черт знает сколько в бреду в теплой постели, пока за его семью гибли другие, чужие — и младше, и неопытнее его.Изгнанием Николай спас ему жизнь. Злясь и на себя, и на него, Дмитрий делал только хуже. Он все ждал страшной, высасывающей последние жизненные соки тоски, но та не приходила. Оставалось лишь раздражение на все мелкое, незначительное: одежда сидела не так, как надо, у постели лежали нелюбимые книги, а в чужой постели плохо спалось. Симптомы той же хандры, что и дома, только дома больше не было. Словно ему даже горе теперь не позволено было чувствовать, только пустоту.Марии удавалось ненадолго вырвать его из онемения — это ее теплые руки умывали его, пока он был в беспамятстве. ?Не умерла, не умерла... Настоящая?? — лепетал он, когда еще не пришел в себя, звал ее, как в детстве, Машей, а она держала его голову у себя на коленях. Капля родной крови, уцелевшая чудом.Мария была едва не бледнее его: лишь недавно поборола испанку. Тревожно улыбаясь, вытирала ему покрытый испариной лоб, упрашивала прийти в себя, комкая в ладони платок, рассказывала зачем-то, что вышла за Сергея, трясла за плечо: ?Помнишь Сергея? Круглый год бывали с ним вместе, еще детьми?.Мария говорила, что родила второго сына, но взять с собой не смогла. Уехала вскоре после отречения Николая в Румынию и там слегла, не ожидая уже выздороветь, но перед самым приходом большевиков была вывезена мужем в Англию. А сын умер, не уберегли. И старшего к ней по-прежнему не отпускали, он оставался в Швеции с семьей отца. Гасла улыбка, гас взгляд. Дмитрий не знал, чем можно облегчить ее боль.Немного окрепнув, он начал прохаживаться сперва по комнате, потом — по внутреннему двору, поддерживаемый Сергеем. Понемногу читал, занимался, пока не начинали слезиться глаза, делал укрепляющие упражнения под присмотром врачей. Отказывал себе в передышке, чтобы как можно быстрее прогнать остатки слабости. Мария кричала, что так он снова сляжет, но физические усилия помогали уставать достаточно, чтобы не видеть снов. Сестре он этого, разумеется, не говорил. Она поняла сама. Мария была такой всегда — никогда не спрашивала, но всегда понимала.В Лондоне больше не разлучались. Гостей принимали редко, да никто и не приходил. Вечерами Мария читала вслух, а Дмитрий садился рядом, утомленно закрывая глаза, и слушал не историю, а звуки ее голоса — по-матерински мягкого, успокаивающего.— Мы тебе надоели, — произнесла она однажды, заправляя ему за ухо прядь отросших за время болезни волос. — Может быть, переехать? Со мной тебе скучно, а Сергею вечно некогда. Жил бы опять свободно.Дмитрий в ответ коротко мотнул головой, и больше она о том не заговаривала.Поправившись, он стал ежедневно уходить из дома на многочасовые прогулки, если позволяли погода и самочувствие. Сперва приходилось брать с собой трость и прерываться каждые несколько минут, чтобы постоять так, тяжело на нее опираясь, но потом это прошло. Возвращался он всегда посвежевшим и в лучшем настроении, несмотря на усталость, — тело скучало по жизни, даже если ее не хотелось ему самому.В саквояже, доставленном еще пару недель назад, нашлось письмо Фандорина с просьбой о встрече. Плотная бумага, неровная из-за влажного воздуха, пахла дорогой и требовала ответа.* * *Они встретились в начале двадцатого года, зимой — в слишком теплом лондонском феврале с дождями и редким снегом, быстро стаивающим с мостовых. Близость Санкт-Петербурга к морю на Дмитрия не действовала, но в Лондоне его все время знобило, и влажный воздух пробирался под пальто, тревожа утихший было недуг.Он пригласил Фандорина к себе через знакомых Сергея, и тот ответил, что придет. Быстро условились о времени.Зная, что Фандорин явится точно к сроку, Дмитрий подгадал минуты и дождался его на улице, у лестницы, прислонившись к перилам. Отчего-то вспомнились парады, захотелось вытянуться по-военному, оправить форму, хоть формы и не было — Дмитрий ее больше не надевал.Они пожали друг другу руки. Ладонь Фандорина была все такой же крепкой и сухой.Мария, пусть и не была знакома с Фандориным раньше, его сразу узнала, вцепилась в предплечье Дмитрия, будто собиралась загородить собой — на голову ниже, на порядок слабее, даже смешно. Оба ведь давно уже не дети, но старые привычки никуда не делись. Он успокоил ее взглядом, представил Фандорина, на мгновение запнувшись на ?давнем знакомце?. Мария ответила тому холодно, но потом захлопотала, потянула Дмитрия под руку в гостиную и, привычно ловко управляясь с подносом, сама, не вызывая девушку, все устроила. Принесла чашечки привезенного из России сервиза, кофейник, сахар и молоко.Пальцы жгло через тонкий, быстро нагревшийся фарфор, но Дмитрий не решался выпустить чашку из рук — казалось, стоит это сделать, и он не сможет больше притворяться, что знает, как себя вести. Только после нескольких глотков в тишине он поднял на Фандорина взгляд, впервые обратил внимание на изменения: седина с висков перешла выше, а глаза на похудевшем лице стали еще темнее. Тот сидел прямо, не откидываясь на спинку кресла, только временами машинально опускал сжатую в кулак ладонь рядом с бедром, будто собирался растереть ноющую мышцу, но вовремя спохватывался.— Болит? — спрашивать было неловко, но еще труднее было выдерживать молчание. — Нога беспокоит? Простите за бестактность, я только сейчас вспомнил. Зря вы шли пешком.— Ноет, да. Но к этому можно привыкнуть, — Фандорин коротко улыбнулся. — А вы? Знаю, вы тяжело болели.— Лучше. Почти вылечился. Видите, как теперь все…Пришлось остановиться: не с тем человеком он говорил сейчас, чтобы откровенничать. Фандорин, если даже и не был на него зол, вряд ли пришел слушать жалобы. Его спокойствие казалось неживым, будто не на человека смотришь, а на статую. Разве он был таким раньше?— Князь…— Какой же я теперь князь, — оборвал он Фандорина: слушать по-светски учтивый и полный сочувствия тон не хотелось. Впрочем, тут же почувствовал досаду на себя и извинился: — Просто Дмитрий, прошу вас.— Мне неловко звать вас Дмитрием. Да и вам, я думаю, непривычно было бы обращаться ко мне по имени. Давайте оставим все по-старому. Бередить прошлое у меня и в мыслях не было. Я спрашивал о в-встрече, чтобы выразить свои соболезнования и отчасти — чтобы увидеть знакомое лицо. Раньше уезжал н-надолго, но не скучал, а теперь вот… Теперь возвращаться некуда.С места Дмитрия виднелся освещенный тусклым солнечным светом клочок мостовой, и он рассеянно уставился в окно, чтобы не встречаться с Фандориным глазами.— Не думайте, я благодарен за сочувствие, но это бессмысленно. Сочувствовать нужно погибшим, а не мне. К тому же, моя компания вряд ли доставит вам хоть какое-то удовольствие. Как и другим теперь. Вас не упрекнешь в трусости, вы выполняли приказ. А я...— А вы вините себя не за то, за что следует, князь. Я тоже корю себя. Многое не успел, б-был слеп, когда требовалось смотреть пристальнее. С опытом это чувство становится привычным, вот увидите. Привычным и притупившимся. А прожить без ошибок, не оступаясь, никому не дано.— Предлагаете нам сейчас простить друг друга, помолчать и этим утешиться? — Дмитрий обернулся. По-ребячески хотелось, чтобы его погладили по голове, пообещали, что будет хорошо. Однако он знал, что подобным обещаниям сейчас ни за что не поверит.— Нет, — Фандорин качнул головой, не сводя с него непривычно рассеянного взгляда. — Не думаю, что это возможно — или правильно, если на то пошло. Но и избегать друг друга нет смысла. Я сказал, что д-думаю, скажите теперь и вы.— Думаю, что вам здесь не место — и в этом доме, и в этом городе. А мне — тем более. Я теперь слишком слаб, мало на что гожусь, но чтобы умереть с достоинством, сил много не нужно, только бы каплю воли. Сестра упрашивает остаться, убеждает, что я и так натерпелся, а я знаю настоящую цену тому, что пережил, и с другими мне не сравниться.Дмитрию вдруг стало и смешно, и жалко. Он не в первый раз выворачивался наизнанку, а Фандорин все слушал, слушал — участливо и спокойно, ничем не выдавая своих мыслей.— Вам хотелось бы умереть?— Нет, совсем нет. — Он сглотнул, пересохшее горло обожгло, от привкуса крепкого кофе было тошно. — И это хуже всего. После того, что я сотворил с собой и другими, мне все еще не хочется умирать. Я будто животное. А остальные... Предлагали мне встать во главе семьи, знаете? Меня — и во главу. Мария считает, это честь, а мне кажется — позор, только не для меня, а для фамилии.Завязнув в собственных мыслях и словах, Дмитрий почти не слышал, что Фандорин возражает ему в ответ.Быстро стемнело, по комнате разлился теплый желтый свет от зажженной Марией лампы. Засыпавший обыкновенно после девяти вечера Дмитрий и не заметил, как часовая стрелка приблизилась к полуночи.Фандорин поднялся, извиняясь, что уже поздно, и просил не провожать.— Прощайте, — у выхода Дмитрий протянул ладонь для рукопожатия.— До свидания, князь, — мягко поправил Фандорин и, прихрамывая, стал спускаться по короткой лестнице.Позже, прикрыв дверь в кабинет, чтобы никому не мешать, он не стал даже пытаться уснуть — знал по верным признакам, что бессонница не отпустит до утра, и не желал тратить время впустую. Дмитрий сел писать ответ на давнее письмо Феликса. Тот убеждал, что убийство Распутина стоит забыть как нечто незначительное, былое.Он вывел: ?Убийство всегда убийством и останется...?, — и только тогда понял, что повторяет чужие слова.* * *Рано оставшись старшей в семье, состоявшей только из нее самой и младшего брата, совсем еще слабого, о котором приходилось заботиться, Мария с детства принимала главные решения в одиночестве — ни с кем не обсуждая.— Уедем. Давайте уедем втроем, вместе, прямо сейчас. Не могу смотреть, как ты кашляешь и задыхаешься в мокром тумане и дыму.Дмитрий давно этого ждал, но молчал, не желая заговаривать первым: знал, что стоит сказать хоть слово, и сестра ему не откажет, даже если на самом деле не захочет покидать Лондон.— А Сергей?— А что с ним? — Мария покачала головой, выдохнула: — Ему безразлично, где гулять, ты же знаешь.С мужем у нее не ладилось. Дмитрий был уверен — она и сама знает, что теплых чувств между ними не осталось, но не хочет расставаться с прошлым, общим детством и не чужим для нее человеком в чужое время, в чужой стране. Умерший ребенок еще держал их рядом. В обход Марии — чтобы не обнадежить заранее, чтобы не сглазить — Дмитрий осторожно вел со шведским королевским домом разговор об опеке над Леннартом . Встреча со старшим сыном могла немного смягчить горе.— Поедем во Францию, в Париж. Или не в Париж, зачем он нам — в какую-нибудь деревушку, всю обвитую лозой, с домашним вином в кувшинах из светлой глины, со старым замком неподалеку, как с открытки… Или в портовый город, к морю. Там другое море, совсем не как здесь. Не такое холодное и хмурое. Здесь тебе все хуже, я же вижу.— Разве там будет легче? Раз везде плохо, то какая разница? — он осекся, заметив, как она кутает в шаль озябшие руки: — Хорошо, Маша, давай уедем. Хорошо.С Фандориным он вновь столкнулся в гостях, в которые ходил от скуки,— у давних знакомых, которым нравилось щеголять дружбой с царским домом в изгнании, питаться чужой славой и атмосферой сопричастности к неким страшным тайнам.Дмитрий поклонился ему первым, но задерживаться не стал:— Мария решила сменить обстановку, она теперь мой доктор, — он неловко усмехнулся. — Заходите, если вдруг будете во Франции. Я вышлю адрес письмом, если пожелаете.Фандорин, казалось, замешкался с ответом, но кивнул. И будто этого было недостаточно, добавил, одной рукой придерживая цилиндр за поля:— Зайду.* * *Во Франции были большой старый дом, напоминавший усадьбу в Ильинском, какой она стояла еще при дяде, скандал с Сергеем, ухитрившимся промотать больше денег, чем имел, выбившаяся из сил, но счастливая от долгожданной встречи с Леннартом Мария, ее новое увлечение фотографией и взаимовыгодным сотрудничеством с ателье Коко — миниатюрной и изысканной, точно статуэтка, с неиссякаемым ключом жизненной силы, бившим внутри груди. И была книга Соколова о том, что случилось с семьей, которую Дмитрий не читал, зато читали, перешептываясь по углам, остальные — богемные бездельники из тех, кто часто звал его к себе.А потом в огромном Париже, где легко прожить всю жизнь и ни разу не свидеться, появился Фандорин — знакомая фигура на периферии зрения, на противоположной стороне мостовой, за дальним столиком ресторана, — уверенно протянувший для рукопожатия ладонь.Вдруг вспомнилось, как Распутин говорил всем, что Дмитрий заразен, и советовал не подавать при встрече руки. Однако Фандорин стоял близко, не пытаясь отстраниться дальше, чем требовали приличия, и не было похоже, будто ему это неприятно.— Пройдемся, если вы не против? Нам с вами никак не расстаться, вы з-заметили? Ищейка по привычке берет след... Вы уж не думайте, что я решил вспомнить старое. П-простите меня, я это некстати сейчас сказал.— Прощаю, если согласитесь заглянуть к нам. Мария была бы рада.Настаивать не пришлось, но Дмитрию показалось, Фандорин согласился скорее из-за того, что невежливо было поступить по-другому. Да он и сам предложил это лишь из чувства приличия. Однако потом решил: сестра, наверное, и правда обрадовалась бы — не ради себя, а за него. Ей не нравилось, когда он закрывался в кабинете, отказываясь выходить даже к гостям. Марии наконец дышалось свободно, и она желала взбодрить и брата.— Скажете, о чем задумались? Если только я не нарушаю этой просьбой г-границ.Он не сразу заметил, что замолчал, хотя Фандорин явно чего-то ждал. Было уже поздно, но в нескольких центральных кварталах и глубокой ночью не нарушался привычный жизненный ток.— Вы так добры, так деликатны… Как и все прочие. А думают они знаете, о чем? О том, что Распутин мне тогда жизнь спас, понимаете? Тем, что подох, как застреленная бродячая собака.Проще было замолчать, извинившись, но с Фандориным этого не требовалось. Дмитрий невольно скривился. ?Сделаем так, что о нем забудут?, — уговаривал, убаюкивал его когда-то Феликс, еще не зная, насколько ошибается. Григорий никуда не делся даже после того, как его погребли под слоем тяжелой, глинистой земли. Приходил по ночам, бормотал на ухо ?виновен, виновен?, щекоча бородой, пах кровью и грязью с набережной реки.По лицу Фандорина — должно быть, он не думал, что Дмитрий смотрит, а Дмитрий смотрел, но не хотел ему докучать, — проскользнуло вдруг такое выражение, точно все это он ставил себе в вину. Будто именно он не успел не то вовремя вернуть Дмитрия в Россию, не то наоборот, не успел удержать его достаточно далеко.— Меня вы простили за то, что я лезу сейчас не в свое дело, а себя за прошедшее — нет. Себя тоже надо п-простить.Дмитрий ответил невежливо, грубо, обрывая разговор, но по-другому уже не мог.:— Знаете, здесь слишком тепло и шумно для меня, я отвык от столиц. Думаю ехать дальше, в Америку, начать свое дело и не мешать сестре. Там, говорят, на многие мили только прерии, луга, поля. Столько земли… Если я напишу вам оттуда, вы ответите?В тот момент он еще не понял, что снова сбежал.