Эпилог (1/1)

Весна пришла поздно, но солнце палило сильнее, чем прошлым летом. В полдень даже под навесом жгло от белизны глаза. С моря ветром несло соленый воздух, и после дня под открытым небом кожа казалась дубленой. Дмитрий не узнавал себя в зеркале: на щеках и шее, на руках, там, где прежде, в Персии, оставались красноватые ожоги, теперь был настоящий загар.Скоро должны были привезти других лошадей. Тоскливо смотревший всю зиму Агат ожил, по вечерам его приходилось долго уговаривать, прежде чем завести в конюшню. Потом Дмитрий стягивал пропитавшуюся потом тонкую рубашку и шел к небольшому выкрашенному в светло-серый сараю, где держали утварь и инструменты. Неспешно полоскал рубашку и обтирался чистой водой из оставленного в тени большого ведра, зачесывал отросшие мокрые волосы со лба и набрасывал на плечи приятно холодную ткань. Она быстро высыхала на ветру. Он стягивал сапоги и шел домой босиком — стебли трав доставали до пояса, кололись острыми венчиками. На закате среди сухих побегов горел красноватым золотом разросшийся желтый жасмин.Теперь он не только ощущал спиной взгляд, но был уверен — за ним наблюдают, и все же былой неловкости не испытывал. Напротив, чувствовал, что ему впервые за долгое время спокойно. Тишина стояла такая, что слышно было даже дыхание земли.Мария еще не отказалась от своей мечты жить вместе, звала с собой, а Дмитрий не знал, как ей все объяснить, но был уверен, что в другом месте так хорошо уже не будет. Он урезал внеурочное время, которое уделял работе, и с удивлением заметил, что так успевает гораздо больше и почти не устает.На все просьбы Дмитрий честно отвечал, что не переедет, но обещал навещать. У Марии была настоящая морская вилла, старое ранчо со скрипящими дверями и простой мебелью проигрывало ей по всем пунктам. Дмитрий был бы рад увидеть наконец Атлантику — за два года здесь так и не выбрался дальше ближайшей реки. Иногда сестра с грустью писала о Леннарте, который рвался к отцу — ?как неразумный птенец?, читал Дмитрий и улыбался знакомой интонации: с такой же она говорила о нем самом. После восьми лет, проведенных с сыном порознь, ей нелегко давалась даже короткая разлука.Однажды Мария спросила прямо, собирается ли он заводить семью, а он перевел разговор на другую тему. Она поняла.Фандорин уехал в марте, но уже в начале мая вернулся — Дмитрий не спрашивал, на сколько, чтобы лишний раз не испытывать его безграничное терпение, но отчего-то чувствовал, что и так знает ответ.— Ты теперь совсем как кочевник — бронзовое лицо, открытое солнцу и ветрам, верный скакун рядом, выгоревшая вороная коса. Не хватает только лука и расшитого седла.Негромкий смех всегда застигал врасплох. Он так и не привык к тому, как к нему теперь обращались — на ты, как равному, больше не упоминая титул, — как не привык и звать Фандорина по имени в ответ. Тот, впрочем, не казался недовольным. Подходил ближе, иногда, если на него находило, клал ладонь на плечо, не заботясь о том, что увидят: здесь некому было смотреть.В доме больше не было тесно, за обедом не висела напряженная тишина. Фандорин рассказывал о Японии и Индии, о Софии, Кракове и Москве. О случайных попутчиках, рядом с которыми плыл за другой край света, и о том, как в каждом рано или поздно видел то, чего не было в других.— А кого увидел при первой встрече во мне?Иногда находило и на него, чаще всего — прохладными вечерами, когда Фандорин первым предлагал выпить немного вина.— Сперва — бездельника, повесу и глупца, а после — тебя. После — только тебя.Горячая ладонь почти касалась щеки, грела озябшую кожу, большой палец легко дотрагивался до рта.Они никогда не засыпали в одной постели — Дмитрий приходил в себя, задыхаясь, с именем того, кто не оставлял его и сейчас, на губах, и стеснялся, не хотел, чтобы его видел таким даже Фандорин, — но зато привыкли дожидаться друг друга бессонными ночами в гостиной или неподалеку от дома, на невысоком холме. Там кошмары ненадолго отставали — отдавали Дмитрия под власть слишком проницательного человека в черном, с которым не смели спорить даже в ночной тьме.Тогда Фандорин держал его за предплечье, позволял опускать голову себе на плечо, без брезгливости целовал прохладный от выступившего пота лоб и дрожавшую ладонь. Нашептывал на ухо сказки о былом: ?Однажды в Бессарабии, в северных степях, где свободы столько, что весь мир твой, жил один князь…?