3 (1/1)

Через месяц индивидуальных занятий с Юркой Яков начал думать, что дролери отдали мальчишку по принципу "обратно не возьмем даже с доплатой". Через полгода он был в этом почти уверен.Витю он воспитывал по принципу "кого люблю, того и ругаю", но орал на него считанные разы. Например, когда тот в чужой стране, в чужом городе ушел ночью из отеля гулять и стоять на мосту и нечаянно утопил телефон, а Яков не мог дозвониться. Или когда где-то между шестнадцатью и семнадцатью Витя вдруг решил, что во взрослой лиге не потянет — перенервничал, что ли? И еще что-то такое же, а за отрезанные волосы даже не ругал как следует — не успел.На Юрку Яков начал орать со второй тренировки, а потом стыдился, не вредного пацана, конечно, а Кольки. Сложилось нечто вроде молчаливого соглашения: Юрка не жаловался деду на тренера, Яков не рассказывал другу о выходках его "солнышка"."Вырастет", — говорил Колька. Юрка рос, силенки и умения росли вместе с ним, а хамство обгоняло и то, и другое и третье.Витя стремился к идеалу. Не из перфекционизма — из любви к красоте во всем; часами мог повторять шаг, который ему не понравился, не говоря уж о прыжках. Юрка рвался к цели, но, раз достигнув, оттачивать и закреплять успех ленился.Витя даже в летнем лагере ни с кем всерьез не ссорился, не считая обычных мальчишеских обид на полдня. Наоборот, все за ним ходили: "Витя, пойдем, Витя, посмотри..." "Чисто принц", — говаривали поварихи. Когда начал подрастать, Яков вдвойне шпынял его, боясь, что загордится через край — талантом ли, единственным на миллионы населения Российской Федерации, редкой красотой ли. Витя не загордился, цену себе знал, но нос кверху не задирал.Юрка поднимал острый подбородок и умудрялся при мелком росте смотреть на всех сверху вниз презрительными кошачьими глазами. Яков точно знал, кто наконец обеспечит ему лысину, и у кого при этом наибольшие шансы пойти по стопам Виктора. По-хорошему, пацану стоило дать ремня, но отчего-то было жаль: то ли оттого, что в своем родном мире тот оказался лишним, то ли оттого, что Яков как-то незаметно успел привязаться и к нему.Половину всего этого приходилось держать в себе, чтобы не огорчать Кольку. Как-то ночью на кухне тот спросил:— Ты хоть скажи, Яша, стоит оно того? Тяжелый он, спорт твой.— Стоит, — честно ответил Яков. — Видит бог, если есть какой-нибудь у нас или у них, вырастет — Витю догонит. А может, и перегонит.Колька знал, чего стоило такое признание Фельцмана, кивнул.— Поди, попробуй, забери его теперь с катка. Знаешь, в чем беда Юры? Слишком легко все дается. Нет для него здесь соперников, вот и желания трудиться нет, а без этого так посередине и застрянет.Выговорившись сам, Яков выслушивал Колькины радости и беды. И те, и другие, конечно, вертелись вокруг Юрочки: подрастая, тот становился потише — уставал на тренировках — но замечаниями за поведение в школе, за драки, за грубость дневник просто пестрел.— Коль, ты б построже, совсем от рук отобьется, — при тренере Юрка еще знал берега, но если послушать из-за угла, уши вяли. И не спросишь, должен ли он быть таким, вдруг все-таки передумают и заберут.— А за что мне его дома ругать, Яша? Из школы к тебе на каток, прибежал — "Деда, не ходи в магазин, там гололед, я сам схожу". Пока уроки учит, за столом чуть не засыпает уже...Оба молча вздыхали: Колька, должно быть, жалел Юрочку, Яков предвидел через считанные годы второй заход по спонсорам.Если верить дролери, в Вите человеческого было три четверти, в Юрке — половина, а казалось, что наоборот. С Юркой было трудно, но не труднее, чем с десятком таких же юных дарований. Когда застал однажды его на "пятачке" для курения — ума хватило спрятаться за угол, но не отойти на сто метров — дал подзатыльник и пригрозил:— Еще увижу, на лед не выпущу.Мальчишка зыркнул из-под капюшона, но промолчал. Юркины выходки были куда понятнее.Почему-то он старался разводить их тренировки по времени. Суеверно екало сердце, когда оба оказывались рядом, слишком много чудес сразу — как бы вправду не рехнуться. У одного летел светлый шарф, у другого пестрели тигровые футболки, царапая глаза даже ему, Якову. У Юрки злости было столько же, сколько у Вити радости, и при всем этом лежала на обоих одинаковая печать нездешнего.Для всего ледового дворца Никифоров был кумиром, но из младших только Юрка смотрел на его катание так жадно, цепко, словно жег взглядом. Или Якову это казалось?Маленькие детки — маленькие бедки... Витя за сигареты не хватался даже по юной дурости, зато в двадцать лет умотал в Швейцарию на год. Тренироваться, ага. Яков злился так, что даже на сообщения не отвечал; немного успокаивался, лишь глядя на фото с катка: работал все-таки, а не только дурил. И долго рассматривал снимок в венке из остролиста, выложенный в декабре.На чемпионате Яков с ним и здороваться не хотел. Но дролери — не Витя, возникли, как всегда, будто из воздуха, вежливо поприветствовали:— Как успехи, господин Фельцман?Они теперь приходили не на Витин день рождения, а на соревнования: сидели на спинках скамеек, махали, бросали цветы.— А что вы у меня спрашиваете, — буркнул ворчливо. — Он теперь взрослый, сам по себе.Неизменная троица улыбалась так, будто тоже знала цену этому "сам по себе". То ли Витиному серебру были рады, то ли еще чему, но даже сдержанный День изволил шутить, рассказывая, как "Сэнни чуть было не устроил в Катандеране соревнования по фигурному катанию, Рэнни не дал".— Сэнни? Рэнни?— Король Герейн и принц Алисан Лавенги.— Принцу тоже двадцать уже? Или побольше?Темные, приподнятые к вискам глаза глянули загадочно.— По счету Дара они родились триста лет назад.Яков уронил салфетку. Сель сжалился, добавил:— Они долго жили в Сумерках. У нас время течет... иначе.Когда родился Витя, Яков и спрашивать не стал: сердце у него одно, и не волшебное. Поберечь надо бы, Юрку вон еще учить и учить.Он много теперь знал, много перечитал украдкой за эти годы, да не Толкиена, а старые легенды. Знал про все эти "отдай мне то, чего дома не знаешь", про то, как можно уйти на день и вернуться через сто лет, про то, что чудеса бывают разными.— Господин Фельцман, почему вы нас стали бояться?— Боюсь, — честно сказал он. — Вдруг однажды скажете, что Вите пора... обратно. Или Юрке.Ясный День положил руки на белый планшетик. Он ни разу его не открывал, но Яков подозревал, что там вовсе не обычная начинка из микросхем.— Давайте уточним кое-что. Высокие лорды Дара присягнули Лавенгам, но далеко не все — добровольно. Наша задача — еще несколько лет сдержать недовольных, пока люди не привыкнут. Вести разговор о возвращении Виктора можно будет, только если что-то случится одновременно с Герейном, его детьми и Алисаном. Наша задача — предотвратить это любой ценой.— Тогда почему вы за ним... присматриваете?— Кровь Лавенгов — кровь Сумерек. Кровь Королевы, даже если ее только четверть. Не волнуйтесь, господин Фельцман. Мы не умеем лгать, в отличие от людей.Может, и не умеют, но даже Витя наконец-то научился недоговаривать. А Яков Фельцман самым дорогим местом чуял, что дролери снова о чем-то умалчивают.Витя вернулся из Швейцарии окончательно повзрослевший и невеселый. На тренерство Яков согласился, конечно: куда деться, Гоша пока ни разу не дошел до финала Гран-При, Юрке еще расти и расти. Но за пределами катка не разговаривал до тех пор, пока не увидел новую программу: необкатанную еще, сырую, недоработанную...Сколько лет прошло с тех пор, как..? Три, четыре, десять, одиннадцать? Яков смотрел, подперев голову рукой, и чувствовал себя очень старым. Что у тебя случилось, Витя, это же не катание, это тоска живая льется от поднятой руки до лезвия? И дорожка с внезапной остановкой, будто в стену ударился, и прыжок — взлететь пытался?— Ну что случилось? С Кристофом, что ли, поссорился?— Да нет, — тот улыбнулся, затянул на шее шарф. — Не ссорились.Может, он ко мне еще приедет летом, я в Швейцарию больше не хочу.Яков подавил неловкость: что с него возьмешь? Тяжело, должно быть, не уметь врать.- Ну и что? Еще в кого влюбился?Сырость вечерняя пробиралась под куртку, Витя в темноте светился, как ранняя вечерняя звездочка в тучах.— Помнишь, Яков, — как-то незаметно после возвращения они перешли на "ты", — я в Хогвартс хотел?— И все еще хочешь? Тебе сколько лет?— Не хочу.— Заелся ты, Витя, от хорошей жизни. Ну чего тебе не хватает? — Яков привычно ворчал, унимая внутреннюю тревогу.— Сам не знаю. Влюбился, говоришь... Я не умею. Я люблю лед, тебя. Себя люблю, — то ли пошутил, то ли всерьез, — а влюбиться еще ни разу не смог.— Значит, время не пришло.— Мне двадцать один. Что я, не человек, что ли?— Дурное дело нехитрое, — вздохнул Яков, подумал о своем. И не нальешь, как наливал ему Колька после развода — режим.— Не горюй. Хорошо, что вернулся.Программу Витя отточил до блеска, но откатал на бронзу, впервые с тех пор, как начал участвовать в соревнованиях. Вроде бы не расстроился особенно, махнул рукой: "Все равно не вышло так, как хотел"; а потом его куда-то утащил все тот же Кристоф. Яков вспоминал про любовь и влюбленность, думал, чесал в затылке. "Чтобы жить как хочешь, Витя, надо высоко летать. Лучше всего на золотых крылышках".Но больше всего его беспокоил не Кристоф, а Витина затяжная хандра. "Паньска хвороба", как сказала бы покойная бабка Гапа, успешно "лечившая" маленького Яшу березовой вицей.— Хоть вы мне скажите, что с ним делать?— Мы не знаем, что принято у людей в такой ситуации. День, ты специалист по ним, скажи?— Мои знакомые люди занимаются любимым делом. Творчеством, — День вернул Вереску вежливую улыбку. — Твои, насколько я знаю, употребляют много алкоголя.Яков пожалел о недоступности березового прута — и пожалел еще раз, застав следующим утром в Витином номере, помимо Кристофа, еще какую-то то фанатку. А дролери, как ни в чем не бывало, предупредили на прощание:— Возможно, в следующем году нам будет некогда. Если что-то случится, средство связи у вас есть.Что же вы делаете, паршивцы сказочные. Пропадаете, когда у Вити депрессия, у Юрки переходный возраст на носу, хотел сказать Яков.Не сказал.— Витя, ты программу ставить собираешься? Март, март на дворе! Не можешь выбрать, я сам...Витя подъехал к бортику медленно, остановившись ровно напротив. Плавность эту пытались скопировать многие, не выходило пока ни у кого.— Я снимаюсь с этого сезона.— Это плохая шутка.— Это не шутка.— И что ты собираешься делать? Опять уезжаешь?— Учиться буду.— Где?!— В консерватории, — Витя улыбнулся. — Шучу. Буду поступать на искусствоведение.— Витя, — Яков очень старался держать себя в руках, — ты в прекрасной форме. Объясни своему старому дураку тренеру, что происходит?!— Я хочу заниматься тем, что мне интересно.— А катание тебе стало неинтересно?!Витя молчал.— Ты помнишь, как ты в школе экзамены сдавал? Сколько баллов тебе за твои красивые глаза и медали начислили?!— У меня еще есть время до вступительных, — голубые глаза смотрели безмятежно.— Ты... думаешь только о себе!— Прости, Яков.В двадцать два, когда вуз обычно оканчивают, Виктор поступил на искусствоведение, а Яков наорал на него в четвертый раз в жизни.