4 (1/1)

Яков загонял всех, особенно Гошу. А кого еще было гонять? Так получилось, что между старшими и юниорами образовался некий провал. Сам виноват: был период, когда он не искал новых, занимался почти одним Витей, стремясь выучить как можно лучше. Раз в жизни попадает в руки такой материал, грех не сделать из него что-то, от чего все ахнут.Все и ахнули. Он сам до сих пор ахал и охал, вспоминая этого "студента": Витя все-таки поступил, а Мила делилась новостями громко, не заботясь, все ли хотят их слышать. Юрка, конечно, вертелся под ногами. Яков сделал страшное лицо, и ученики вспомнили, зачем они здесь.В августе, перед самым сезоном, Витя появился на катке. Яков смотрел издалека, супясь: Витя не повторял какую-то из своих программ, а просто разминался, перебирая все, что мог. Видимо, катался где-то, иначе, будь ты хоть трижды Никифоров, через полгода перерыва так не сделаешь. Лучше бы не смотрел — только еще больше разозлился: как можно бросить это все?!— Если Юра, как подрастет, начнет такие же фортели откалывать...— Не начнет, — Колька посмотрел в темный проем спальни.— Угу, свои собственные выкинет.Ему бы Колькину уверенность в лучшем будущем.— Яков ты, Яков, цвет ты наш маков... Не убивайся, как на поминках. Некоторых в вуз пинками загоняют, хочет — пусть учится. Что он, теперь тебе должен, что ли?— Ты с Юрочки долги спрашивать будешь?— Окстись, Яша. — То-то и оно. Ты что думаешь, я злюсь только потому что у меня в этом сезоне Виктора Никифорова в команде нет? Гоша вот ради медали катается — и правильно делает, без мотивации, без соревнования нет спортсмена. А Витя просто лед любит так, будто родился на нем. От жены можно уйти, от начальника, а от себя ты куда уйдешь? А потом — время, Коля. Нет у фигуристов лишних лет на подумать. Не знаю, чем еще его обратно вытаскивать. Хоть бы швейцарец этот приехал, что ли...— Так он вроде приехал...— Ко-оля?! Откуда знаешь?! Юрка, что ли, снова возле Милы уши грел?— Да не то чтобы... Слышал где-то, в новостях, может...— Друг милый, Джакометти звезда, конечно, но не того полета, чтобы его в аэропорту с цветами встречали и в газетах печатали. Рассказывай.Колька вздохнул и вытянул из-под стопки газет одну, пеструю, мятую.— Мне тут на рынке рыбу в нее завернули. Я бы и выбросил, да Юрочка фотографию заметил.Газетка была желтее некуда, а фото Виктора — старое, позапрошлогоднее. Яков пробежал глазами столбец с намеками на тесную "дружбу" знаменитостей.— Тьфу, предупреждал же... Да не отбирай, я еще не дочитал, думаешь, я про него чего-то не знаю?А на следующей странице — того хлеще: некая поклонница заявляла, что Виктор Никифоров является отцом ее будущего ребенка. Яков не заорал только потому, что за стенкой спал Юрка. Опомнившись, посмотрел дату: две недели назад. — И ты две недели об этом молчишь?— Там на каждой странице брешут, всему верить, что ли? А если и был грех, нынче такие вещи проверяют.— Этого я, Коля, и боюсь.— Ты опять за свое? Уймись. Пойди к Вите и спроси. Не умеют они врать... оба.— Да не пойду я к нему, пока за ум не возьмется!— Дурень ты старый, Яша.— Не я, — сразу сказал Витя. Он валялся на диване в обнимку с Маккачином. Пудель, псина верная, заскакал вокруг Якова, замахал хвостом. — У меня последняя девушка после бронзы была. — Может, спьяну...Витя засмеялся.— Меня не берет, ты же знаешь.И то верно. Витя строго соблюдал режим, а крепкие алкогольные напитки просто не любил — вкус ему не нравился. Над этим посмеивались, а однажды развели на спор. Витя всыпал в бутылку пол-сахарницы и перепил всех, последним оставшись на ногах. К счастью для споривших, Яков узнал об этом слишком поздно, чтоб выговаривать. Болезни его тоже почти не брали. Чтоб не вдаваться в раздумья, Яков списывал это на закаленный организм.— А где?...— Крис? Дома, уже, наверное, он ненадолго приезжал.Что с ним сделаешь? Яков задумался, будут ли дролери, в случае чего, следить за восьмой частью "серебряной" крови, и поскорее прогнал эту мысль.Что-то такое новое и в то же время знакомое появилось на стене. Яков подошел ближе: репродукция врубелевской "Принцессы грезы". Лучшая и любимая постановка Лилии, рецензентами названная "максимально передающей дух первоисточника". Картина висела как раз так, чтобы удобно было смотреть с дивана.— Сессию-то сдал, студент?— Нет еще. Послезавтра экзамен, — с полной безмятежностью отозвался Витя. Каких-либо книг, лекций и прочего рядом не наблюдалось.— Не понравилось учиться?— Понравилось.Яков вздохнул и сел рядом на диван, Маккачин тут же положил морду ему на колени. — Сглазили тебя, что ли? Чего тебе хочется?— Того, чего нет, наверное. Как в сказке: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что... Не смейся, Яков.Он и не собирался, слушая внимательно и настороженно.— Бывало у тебя когда-нибудь, что мир становится очень ярким?— Бывало. У всех бывает.— Нет, не так, не просто от солнышка или хорошего настроения, а такой, как... Как во сне. И очень большой. Не в том смысле, как до Австралии, а как будто за нашей коробочкой что-то еще есть. На льду поймаешь такое... а потом, стоишь, как дурак, сон ловишь.Яков хмурился. Витя смотрел мимо него в картину.— Ты пьесу-то помнишь, что бывает с теми, кто до своей грезы доплывает?— Помню. Видишь, устал плыть. Дрейфую по течению.— Потому что плывешь не туда.Витя обернулся, лицо оживилось интересом.— А куда?— Как думаешь, сколько по всему миру висит твоих плакатов?Недоуменно, непонимающе шевельнулись брови.— Понятия не имею. Много, наверное.— Это, Витенька, такая особая сказка — быть сказкой для других. Чтобы сотни мальчишек и девчонок на тебя смотрели и думали: если один человек смог, я тоже смогу. Чтоб мечта у них была. Чтоб зрители, на тебя глядя, тоже думали об этом большем, чем есть. Ты уж не отбирай сказку ни у себя, ни у людей.Тот задумался, приложил палец к подбородку и губам, улыбнулся:— Откуда ты такой мудрый?— Я же старый еврей, Витя.— На четверть.— Зато по бабушке. Некогда мне тут сидеть. Завтра с утра чтоб был на катке, а потом вернешься готовиться к экзамену, — Яков поднялся. — Думаешь, ты у меня один такой?— Такой дурак — один.— Плисецкий подрастет, даст тебе фору. И на льду, и по дурости, — он буркнул для себя, но тот услышал.— Плисецкий?— Юрка Плисецкий. Не помнишь? — Яков спросил безразлично, а сам насторожился.— Нет, не помню.Витя катался так, будто наверстывал за все пропущенные месяцы. Зрители облепляли бортики, к счастью, чужие взгляды ему никогда не мешали. На экзамены, как в школе, приходилось гнать.— Да зачем, все равно дальше будет некогда?!— На заочку после июня переведешься и закончишь как сможешь! Сам решал — сам расхлебывай.— Злопамятный ты, Яков.— Был бы я злопамятный, ты бы тут не стоял. Витя улыбался без малейшей обиды, радостно, и отъезжал. Нельзя было на него злиться.Как-то летом он заглянул на детский лагерный каток, безошибочно нашел Юрку взглядом.— Вон тот — Плисецкий, да?— Светленький, — Яков осторожно покосился: Витя смотрел удивленно, непонимающе, изучающе. Знать бы, что он там мог увидеть и разглядеть...У Юрки уже были и умения, и азарт, и растяжка опять-таки нечеловеческая. Внешность для фигуриста далеко не главное, но сквозь детскую миловидность уже проглядывала будущая взрослая красота: не Витина — другая. В Юрке всего было много, а еще больше вредности и нетерпения.— Бить бы его, да некому...— За что? Ангел же, а не ребенок.— Пока молчит. Та еще шпана. И ленится. Что тут смешного?— Ленится — не видит, для чего стараться.— Спасибо, Витя, без тебя не догадался бы. Смотри, молодежь тебя догонит и подвинет.Яков умолчал, что с этой весны Юрка то и дело буквально просачивался в зал на тренировки Никифорова. После них рвения у мальчишки временно прибавлялось, некоторые постарше уже поглядывали с зеленой завистью, предвидя будущий взлет. Витя только засмеялся.— Сколько ему, десять?— Одиннадцать.— Пока он дорастет, я буду пенсионером от фигурного катания.В чем-то Витя был прав, в его двадцать три многие уже заканчивали карьеру. Но Яков подспудно был уверен, что до финала еще далеко.Яков был всем доволен: Витей, Гошей, программами, собой. Ворчал, ругался, шлифовал, но в наступающем сезоне был уверен, как никогда. В этом году он решил свозить и Юрку: пусть посмотрит, хлебнет атмосферы Гран-При, чтоб видел, для чего старается. Колька еще в прошлом году перед летним лагерем спрашивал:— Сколько я тебе должен, Яша?— На том свете сочтемся. Не бери в голову, зачем спонсоры существуют, если не для таких, как он. Ты не забывай, Юрка ведь и мой немного, я его принимал...— Я и правда иногда забываю, что...Помолчали, и в тишине еще слышнее показались шаги босых ног.— Ты что, Юрочка?— Пить хочу, — мальчишка, протирая глаза от света, напился и ушлепал обратно в постель. После паузы Колька снова вздохнул.— Сил бы хватило.— Это у меня на них сил когда-нибудь не хватит. Не соломенный Юра, не рассыплется. Гоша откатал произвольную идеально. За прошлый год, когда Яков гонял его с утра до вечера, отточил технику, а в этом году, с возвращением Виктора, тоже будто заразился вдохновением и рванул следом. Четверных у Гоши было два, брал по сумме. Раньше он выше пятого места в финале не поднимался, и теперь сидел оглушенный, ошеломленный тем, что побил личный рекорд. Яков украдкой по привычке посмотрел влево, но верхушки сидений пустовали. Дролери не показывались второй год, почему — кто их знает. "Может, и к лучшему".Челестино, приятель-соперник, издалека показал большой палец. Он привез канадского юниора; фамилию эту Яков помнил, хоть и прошло лет пятнадцать, если не больше. Олимпийские чемпионы-парники, про них много писали когда-то, красивая история была: любовь с детства, вместе росли, вместе катались, поженились и катались дальше... Отлично все делали, на золото.Яков плохо представлял себе такое, но Леруа смогли. Вот и сын подрос, тоже удался на золото, видимо. Он смотрел его выступление и уже предвидел в нем серьезного сопернике Юре через несколько лет. В юниорской группе, может, и не встретятся, но во взрослой точно придется.Вторым наверняка будет Кристоф, как раз завершивший программу. Осталось последнее выступление, и Яков заранее знал, кто будет наверху таблицы. Кристоф, кажется, тоже знал и не расстраивался, послав выходящему на лед Вите бесстыжую улыбку — хоть глаза детям на трибунах закрывай, начиная с Юрки.Лучше быть просто не могло. На произвольную Витя взял вальс Доги — самый известный, затертый, заезженный — и сделал из него свою сказку. Яков не волновался, он знал, что Витя не ошибется ни в чем. Не сейчас.Приветствия на трибунах постепенно заглохли, осталась музыка и голос комментатора, отмечающего прыжки. Впервые в жизни Яков не оценивал работу своего ученика, а просто смотрел и думал: про ночное небо над "Зингером", про ангела на шпиле Петропавловки, про вечный ветер над мостами и почему-то про Маккачина. То самое Витино "большее" стояло рядом, звало и сияло.Витя стоял, опустив руки, глядя в потолок. На лед градом сыпались букеты, воздух дрожал от крика, а он будто не видел и не слышал ничего — и вдруг поднял голову еще выше, обернулся. Яков следом глянул влево на трибуны, уже догадавшись, в чем дело."Вернулись... дроли". На таком расстоянии нельзя было разглядеть кого-то, но он хорошо видел и красную шевелюру Вереска, и светлого Селя, традиционно сидящих на спинках. День стоял впереди них, возвышаясь над следующим рядом, золотая его голова, кажется, светилась. Взгляды встретились, золотой струной рассекли вибрирующий воздух.И еще Яков краем глаза успел заметить, что Юрка смотрел туда же.