По ночам (1/1)

Пробудившись ото сна, Вольпоне идет проверять свои сокровища. Они ночуют подле него, чтобы во всякое время он мог успокоить нервы созерцанием мягкого блеска золота, согревающего лучше вина со специями или продажных дев, причудливых узоров на эмали, нечеловечески далекого сияния жемчужин - живой огонь свечи, впрочем, приручает его, и в нем жемчуг выглядит земным и близким. Рядом со своим собранием Вольпоне может сидеть часами, позабыв про сон, который совсем недавно тщетно пытался приманить гипнотическим блеском топазов и аметистов. Словно ребенок, он перекладывает их с места на место, и его мысли текут неторопливо и плавно, словно длинные золотые и серебряные нити. Он и правда чувствует себя ребенком, когда полными горстями зачерпывает старинные монеты с истершимися профилями на них, когда из его пальцев выпадают медальоны и тяжелые женские серьги. Разве может какой-нибудь скряга сказать, что его богатства вызывают в нем не жадность или алчность, а трепет, схожий с тем, который испытывает впервые вошедший в Сан-Марко чистосердечный дикарь? Нет, золото Вольпоне не пленник в окованном сундуке, и не божество, гневливое и переменчивое. Оно игрушка, забавная безделица, завораживающая своей красотой. Не будь оно сродни детским куклам и солдатикам, стал бы он так беспечно тратить его, приумножая капиталы мясников и владельцев борделей, осыпая щедростью гондольеров и случайных знакомых? Стал бы он пить, гулять и веселиться, зная, что всякая его радость уменьшает его сокровище, распыляет его по Венеции, и без того медовой от позолоты и солнца? Разве думал он, ребенок, стоящий перед Пала'дОро, ошеломленный величием Святого Марка, сколько драгоценностей слилось в нем, и на что их можно было бы потратить, разве пришло ему в голову, что это чудо, невозможное, невообразимое в своем великолепии, кто-то может удерживать запертым, услаждая лишь свою душу? Потом, утаскиваемый прочь, он не мог отвести взгляда от Христа Пантакреатора, и все спрашивал себя, какая радость Богу от того, что истинный его лик, вылитый цельным золотом, окруженный теплым сиянием самоцветов, священники прячут от людей, заменяя его будничным алтарем? Вольпоне собирает у себя в спальне только лучшее из лучшего, только самое редкое, драгоценное и причудливое, и его коллекция непрерывно перестраивается. То, что еще вчера лежало на самом виду, со вкусом обрамленное штучками не менее драгоценными, назавтра уходит в сторону, давая сиять чему-то новому, или чему-то старому, что Вольпоне разглядел получше. Это не так легко, как может показаться - сколько вещей он растратил бездумно лишь потому, что смотрел на них только при одном свете, при одном настроении! Что-то любит солнце, что-то - резко очерчивающий каждую линию свет луны, что-то играет лишь в компании своих товарищей, а поодиночке теряется и выглядит пустой ученической поделкой. Что-то, напротив, являет все свои грани в одиночестве, и то затмевает других, то само растворяется в пустом блеске. Чему-то одну свечу, чему-то канделябр, и пускай подобное освещение само по себе стоит некоторых вещиц из его коллекции, Вольпоне не жалко. Знай он, что полной гармонии и совершенства он достигнет с тремя сотнями свечей, зажег бы их немедля. Но иногда он идет не к золоту, даже не касается занавеси, прилаженной специально чтобы оно могло отдыхать от взглядов. Осторожно нащупывая перед собой путь, Вольпоне пересекает спальню, выходит в приемную и почти наугад - свеча мало что освещает в кромешной темноте - ищет Моску. Он еще ни разу не ушел ни с чем, старый лис может собой гордиться. Поставив подсвечник на пол, он садится на край постели, разглядывая незнакомые в трепещущем свете черты. Моску любит всякий свет, хотя при лунном Вольпоне его еще не видел. Что солнце, что свечи, что лучина или камин - все хорошо, все ласкает его лоб и скулы. В полумраке его черные волосы кажутся самой темнотой, лоскутом из покрывала Гекаты, изгиб бровей чертил сам Сатана. Губы тоже его работа, хотя порой Вольпоне склоняется все-таки к ангелам и святым, и взглянув на безмятежное выражение, на негу, в которой раскинулся его слуга, останавливается на этой версии. Даже храп и сопение не смущают его, он слушает их как гимн и славословие живому, горячему, далекому от недвижности Христа Пантакреатора и его евангелистов как человек далек от праматери своей глины. Вольпоне смотрит на Моску, пока голова не начинает гудеть от полноты созерцания, от каждой черточки и оттенка, бережно занесенных на страницы памяти, пока глаза не высыхают от неподвижности - а потом заливаются слезами. Словно мальчик в далеком Пала д'Оро, он и помыслить не может о том, чтобы прикоснуться, ощутить пальцами теплоту и мягкость, и тяжело встает.Моска сквозь опущенные веки следит, как удаляется свет, и прячет лицо в подушку, перевернувшись на другой бок. Опять не дал спокойно поспать, ну что это за жизнь.