При свечах (1/1)

Фраза ?Какая муха тебя укусила? приобрела новый смысл. Моска перевязывает руку с виноватым и лукавым видом, и при взгляде на его хитрую физиономию злость мало-помалу отступает.—?Ты что, с мужчиной никогда не был? —?Вольпоне наконец решает прервать молчание, наступившее еще ночью. Все-таки укус уже почти не болит, да и Моска расстарался, заглаживая вину. Хотя не сказать, что его так уж мучает совесть, слишком уж довольное у него выражение лица. —?Неужели твой прошлый хозяин ни разу не покушался?—?У него и другие заботы были,?— за эту колкость его стоило бы проучить, но Вольпоне лишь откидывается на подушку, наблюдая, как Моска затягивает узел и комкает ночные повязки. —?Не сказать, что он был большой поклонник античности.—?Что вся наша культура без греков,?— откликается Вольпоне и взмахом руки велит Моске уйти прочь. Это, в общем-то, не слишком необходимо?— он и так собирался выкинуть испачканные полосы ткани, и разрешения ему не требовалось. Когда Моска уже достигает дверей, в спину ему несется небрежное ?Не забудь про вечер?.Моска помнит, еще как помнит. Устраивать приемы одному, без опытного распорядителя та еще морока, и за последнюю неделю он дошел до состояния, в котором работа на галерах кажется не такой уж тяжелой долей. Хозяину, видите ли, приспичило послушать музыку, и в церкви это сделать никак нельзя. Сон, мол, навевает. А взять распорядителем кого из многочисленных друзей-приятелей ему неловко, хлопот много. Уж лучше милый Моска устроит все как можно лучше, разве может он огорчить своего благодетеля, чистейшая душа с по-крестьянски крепкой хваткой.Счастье, что он уже успел поучаствовать не в одном таком собрании, и он имел некоторое представление о том, чему нужно уделить наипристальнейшее внимание. Перво-наперво, пища телесная. Вольпоне в последнее время грезил греками; Моска знал это как никто другой, потому что у него совершенно неожиданно обнаружился эллинский профиль на месте его обычной физиономии. Потому и трапеза должна быть скромная, на манер киников, эпикуреев или кто у них там был, Моска никогда особенно не пытался разобраться в философии. Вольпоне иногда подолгу разглагольствовал над обедом, приводя всякие разные цитаты и аргументы, пока фрукты подсыхали и становились добычей мошкары, как и прочие блюда, читал по латыни и по гречески наизусть, а порой переводил некоторые пассажи Моске, терпевшему эту болтовню исключительно ради любви к Иисусу Христу и подаркам, то тут, то там проливавшимся золотым дождем из рук хозяина. Из этих несвоевременных проповедей он и знал, что ему нужно позаботиться о хлебе вместо столовых приборов и для вытирания рук, о разнообразной рыбе, как-то: камбала, сардины, скат, толстенькие розовые креветки, оттеняющие серый цвет своих соседей, соленая и вяленая сельдь с жирным брюшком, россыпи барабулек, мидий, кальмаров и гребешков, и, в довершение первой смены, baccala, или сушеная треска. Ее Моска любит более всего, хотя здесь, в Венеции, ее подают не с молоком и анчоусами, а с маслом, чесноком и петрушкой, что, разумеется, весьма проигрывает утонченному вкусу поваров Виченцы. Еще будут морской паук и каракатица, окрашенная своими собственными чернилами, этим Моска брезгует.Потом, когда все утолят первый аппетит, можно будет переходить к дарам земным. Греческие пастухи и пастушки без зазрения совести жрали своих милых барашков после идиллических гуляний по лугам и лесам, а в Венеции баранины оказалось прискорбно мало. Если бы Моска не преуспел в обеспечении ей какого-нибудь гаргантюанского пира, это было бы еще извинительно, но то, что сама королева Андриатики не может наскрести в своих карманах десяток-другой баранов для скромной дружеской встречи, было просто позором. Моска нашел всего девять животных, достойных быть принесенными в жертву чревоугодию и невоздержанности, всего девять нежных откормленных ягнят, еще не провонявших свое драгоценное мясо духом заматеревших зверей. Но вот со стыдливо розовеющей телятиной, сочащейся жиром свининой и дичью всех видов и сортов не возникло ни малейшей сложности. Салями горами вздымались на прилавках, соперничая в славном происхождении друг с другом. Моска не удержался и добавил на стол soppressata, хотя какой грек и уж тем более эллин додумается смешать свиную кровь и говядину, чтобы получить колбасу, за которую их боги головы бы прозакладывали. И соусы, соусы?— от простого греческого йогурта с огурцами до роскошного уксусно-винного саора с пьяным изюмом и кедровыми орешками, в котором так славно покоятся сардины. Сыр Моска и не запоминал, чтобы перечислить его, ему понадобились бы все его пальцы, и еще, и еще, и еще, до последнего поваренка в доме, и то могло бы не хватить, и всего вина, приготовленного для веселого распития, не хватило бы, чтобы утопить эту сырную гору. А сверху бы громоздились baicoli, zaleti и forti, и прочее печенье, подпираемое лимонными пудингами и тыквенными оладьями, с щедрой рукой подмешанным в их тесто сахаром и кишмишем, и поверх этого тирамису. Простодушные мед и орехи, услада пасторальных персонажей, слишком уж наивны и безыскусны для стола Вольпоне. Может быть, где-нибудь они и завалялись, но кто их увидит.И фрукты, горы фруктов, винограда, груш, слив, яблок, абрикосов, черных, зеленых и желтых фиг?— Моска улучает момент и сует в карман зеленые, самые любимые?— тепло светящиеся в полумраке округлости мускусных дынь подвигают собой все прочее, и вот на пол уже катятся маленькие твердые виноградины, покрытые тончайшей пыльцой, знаком чистоты и непорочности плода?— и собирая их обратно в корзину, Моска думает совсем не о фруктах и их невинности.Сегодня у них вдосталь всяких наслаждений. Вольпоне не поскупился на свечи, выложив за них почти столько же, сколько ушло на рыбу, или на сыр, или вино. Моска со вкусом разоставил их среди блюд, и теперь подрагивающее пламя выхватывает из темноты то нежный матовый блеск сырной головы, то лица гостей, то крутой изгиб бедра куртизанки. В полумраке плывет музыка, тонкими пронзительными нотами срываясь из-под обманчиво медлительных пальцев, тонет в шуме голосов, в лае пса, приведенного кем-то из семьи Донато. Проходя меж возлежащих аристократов, Моска наступил ему на хвост, и поплатился за это?— кровь казалось совсем черной, как вино, которое Вольпоне плеснул ему на грудь и живот, притянув к себе за руку и тут же оттолкнув. Промоченная туника на греческий манер липла к телу, Моска морщится, пользуясь тем, что его гримасу никто не разглядит, но терпит. Отданные ему в помощницы девочки больше мешаются, чем помогают, и чем дольше он сталкивается с ними в полумраке, остро ощущая их плотные, стройные тела, их пахнущее фруктами дыхание, вырывающееся из влажных от поцелуев ртов, тем тяжелее ему становится, тем жарче в комнате, хотя вечерний ветер свободно гуляет по ней, и с улицы доносятся голоса венецианских соловьев. Он бы с большим удовольствием уединился с девочкой-другой в уголке потемнее, благо их здесь предостаточно. И им он тоже пришелся по душе?— стоило ему наклониться, как чужие ладошки немедленно ложились ему на зад.Чертова собака путается под ногами, и за ней по полу ползает карлик в шутовском наряде, по его плечам ходит попугай, и норовит ущипнуть кого-нибудь за пятку, вызвав этим новый взрыв смеха господ. Моска меняет блюда, перемигивается с гетерами, подливает вино, следит за охранниками, которые, в свою очередь, следят за кувшинами и бутылками, чтобы нализаться в уголке, где Вольпоне их не увидит. А сам хозяин возлежит во главе стола, помавая белыми вялыми руками, и не упуская возможности перемолвиться словечком-другим с музыкантшами.Потянувшись за обнажившим ребра и позвоночник барашком, Моска неосторожно ступаеь рядом со свечой и с трудом удерживается от вскрика. Было еще одно приготовление, которое к тому же едва ли когда-нибудь предстояло другому распорядителю пира. Кожа от него теперь саднит, несмотря на все притирания, которыми Вольпоне так щедро сдабривал алые после бритья икры и бедра своего слуги. Он объяснил это греческой эстетикой, Моска склонялся к варианту, что греки все как один были помешанными. Сбривать волосы на теле, как какому-нибудь мальчику из дома терпимости, было унизительно, и то, что когда-то в Италии все ходили лысыми до самых бровей, казалось ему очередной побасенкой Вольпоне.И теперь и без того нежную кожу опаляет то ли пламя, то ли горячий свечной воск. Моска шипит сквозь стиснутые зубы, поджимает ногу, и тут встречается взглядом с хозяином. Тот приподнимается на ложе, поднимая край и без того коротенькой туники совсем юной девочки, но смотрит не под нее, а прямо на слугу. Так и не поинтересовавшись сокровенным, он манит Моску к себе, и тот с тяжелым сердцем приближается.—?Уже высохло,?— мягкие пальцы касаются его года, ямки между ключицами, проходятся по теперь уже безволосой груди. Моска стоит на коленях среди лежащих и надеется, что у Вольпоне не возникнет интереса к его тунике?— в шаге от него вдоль стола разлеглась товарка маленькой гетеры, и с ее тела гости берут виноград, отщипывая от гроздей, лежащих между ее бедер. Сам Вольпоне предпочитает ту, что меж грудей, совершенно плоских в такой позе. Моска старается не смотреть на подрагивающий мягкий живот, на выпирающие тонкие ребра и таз. Девочка ловит его бегающий взгляд и нарочито медленно, ласкающе проводит узенькой ладошкой по своему боку, бедру, вверх и наискось, через пышную гроздь винограда. Пока Вольпоне растравливает подсохший было укус, Моска как околдованный следит, как темная округлая виноградина исчезает в тонких губах.Он не замечает потекшей по лодыжке и ахиллесову сухожилию крови, как не замечает и обсуждения, как прекрасно сочетается она с его темной кожей простолюдина. Даже лучше вина?— слишком оно текучее, не успеваешь вкусить все извивы и оттенки. В уши ввинчивается затейливое арпеджио и глубокий грудной голос музыкантши.Вольпоне берет его за руку и вкладывает в нее яблоко, загибает на нем безвольные пальцы Моски. Кашляет, пробуждая его от выморочного сна, и Моска оживает, встряхивает головой, недоумевая про себя, на что это он так уставился. Будто первая баба в его жизни, бывали и покраше. Хотя не будь тут хозяина, он бы и приподнял эту большую гроздь, и раздавил бы ее в кулаке, чтобы сок дождем пролился на смуглую кожу.—?Пощупай-ка яблоко,?— хозяин берет его руку обеими ладонями, сжимает, как бы желая убедиться, что Моска точно уяснит себе размер и форму. —?Выбери мне такое же, но из иных садов.От духоты и шума мутятся мысли, и сперва Моска пялится на него чистым филином. Вольпоне тонко усмехается и подталкивает его назад, к выстроившимся девочкам лет семнадцати, не старше. Взглянув на их обнаженные груди, Моска со вздохом поднимается, крепче сжав в ладони яблоко, будто этот сатанинский плод может удержать его от греха.Не удерживает, разумеется, и кто бы ему дал это сделать. Никогда бы Моска не подумал, что когда-нибудь он будет молиться, чтобы не коснуться податливой плоти, не ощутить в руке округлость и тяжесть женского, трепетно замирающего от близости. Вольпоне, черт, еще и командует из-за спины, веля то взяться за левую, то вернуться к правой, да не к той, у колонны, потом к рыжей, проверить, не сутула ли спина, потом ощупать еще грудь, и еще, еще, достаточно ли твердая, не висит ли, правильной ли формы, не крупен ли сосок, нет ли сыпи, не потлива ли внизу, в складочке у самого тела. Пахнет ли она духами, или едким потом, или молочным запахом едва распустившегося цветка, и Моске все больше нравится это. Робким он никогда не был, а что до вздыбившейся туники, так половина гостей сейчас мечтает, чтобы у них тоже топорщилось хоть немного, старые кобели.Вольпоне получает свою метиску с плотно сжатыми губами и мрачным многообещающим взглядом, Моска тоже себя не обделяет с благословения хозяина, и остальные девочки разбредаются по залу. Одна даже ложится с карликом, хотя на это Моска уже не смотрит. Свечи догорают до мерцания и чада, последние яркие вспышки?— и в наступившей темноте голос музыканши сливается с соловьями и первым вздохом.