ГЛАВА 8 (1/1)

Годы 379–428 Истинного Исчисления* * *Праздность кружится в танце под ненавязчивый мотив кифар и флейт. Роскошное убранство залы яствами пестрит, вещами, но более – достопочтенными гостями, чьё присутствие не песне подобно, но будто бы ритуалу, где каждый внемлет ожиданиям и желаниям божества. Здесь, на балу иллюзорного своеволия, под куполом абсолютной силы, на времени сиих высочайших господ ярче сияет клеймо слуг и прислужников, – не властелинов. Двое из них стоят у подножия трона: бездны хлад и дыхание смерти. Два оплота теней – чернильная и чёрная тьма, – безучастные к удовольствиям торжества. Недостижимые ни светской игре, ни похоти, ни веселью, они наблюдают за чужими потехами молчаливо, но изредка видно гостям, как бросают друг другу то взгляд, то слово, то реплику… И тогда в праздности приглашённых пролегает незримый, тончайший изъян: Правосудия длань и клинок её – Тунон и Бледен Марк – лишь одним своим пребыванием пробуждают затаённые страхи даже в самых преданных душах, избранных Кайрос.Однако всегда находятся те, кто не прочь бросится в пропасть, преследуя цель.– Не хватает только зеркала, наш дорогой Судья, – приближаясь, Голоса Нерата разводит руками, насыщает пряный воздух гулом голосов без плоти, неразборчив их гвалт. – Не так ли?Прерванный разговор архонтов повисает недосказанностью в воздухе. Недвижим великий Судья, словно неодушевлён, но гуще становится теней полотно. В золоте глаз палача, меж тем, растекается медленно мрак.– В нём даже беспросветная тьма обнаружила бы невиданное ранее содержание, – огоньки в прорезях бронзовой маски изображают прищур. – Мы не рассчитывали увидеть тебя здесь, палач Суда… но ожидали.В сладости тона – приторная нота. Точно вуаль, но сотканная из слов. Ей укрываясь, Голоса обличает чужие провалы, и лоснится удовольствием хор, встреченный убийственным взглядом Архонта Теней. Почти звенит многотысячный шёпот, почти звонит – о зубах, чья непревзойдённая острота впервые поставлена под вопрос. Но прежде чем брошен Клинком языковой оборот, брызжущий кислотой, склоняется пред Судьёй Голоса.– И всё же мы пришли говорить с тобой, достопочтенный Тунон. С глазу на глаз, – в необычайном уважении исполнен полупоклон, точно одного из верных слуг. – Если ты позволишь.Архонт Правосудия кивает своему палачу, и, нарушая законы природы, на ярком свету тянется тронная тень из ниоткуда – покровом нарочито чёрным, как ночь. Сливаясь в единое целое с ней, Марк на прощание кривится в улыбке. Однако Голоса как будто слеп к насмешке. Обращённый всем вниманием к Судье, он удивительно смиренен и даже следом за исчезновением тьмы покорен властвующей тишине, где ощутимым остаётся только Маски взор, что брошен свысока не вследствие гордыни, а положения, чья объективна неприкосновенность… …но вновь сомнением надломлена в умах, приближенных к Двору. Они с трудом скрывают любопытство, завидев рядом с троном, согласно слухам в кулуарах, виновника разоблачения сего.Меж тем, знакомые черты в манерах Голосов Нерата обнаружив, суровеет Судья не ликом своим, но сутью. На хладнокровии его почти неуловимым отпечатком недовольство, вкраплённое столь быстро и решительно, как росчерк властного пера под приговором.– Отношение подобно вину, – вспыхивает на миг изумрудный огонь, развеяна личина; однако, впадая в новое русло, не исчезает игра. – Чем дольше выдержано, тем букет ароматов и вкусов более полон, насыщен, и… – он хлопает вдруг скипетром по своему плечу, вдруг пропадает искра озорства. – Время архонтов – особая субстанция, но мы чувствуем, что оно пришло для одного из двух. Если в тебе существует хотя бы ничтожная капля милосердия, ты ответишь нам. И не воздержишь на нас ни гнева, ни презрения, понимая, что спрашивая о тебе, мы молвим о ней.Непроницаем взгляд Судьи, пристален. Пред ним представший Голоса сродни не предмету, но соцветию явлений, разложенных на чашах тех весов, что исключительно взыскательны. Они, принадлежащие как будто обескровленным, белее мрамора рукам, не знают о цене участливости в серьёзном настроении Голосов. А, может быть, ничуть не ощущают в его тревоге, в озабоченности отсутствия двойного дна.– Ты выбрал неподходящее место и не лучшее время для этого разговора, Архонт Тайн, – оправлен укор в спокойствие, среди всеобщего куража подобное гробовому безмолвию. – Не говоря уже о том, что расценил допустимым поставить его таким образом.Вполоборота голова Архонта Тайн. Мерное пламя в глазницах шлема толику резвится, как проказливое дитя, но пойманное с поличным, и перед бронзовым ртом сложен в сдержанную улыбку дымок."Признаться, мне не всегда ясно", – шёпотом заговорщицким огибает Судью Нерат, – "где заканчивается воля Владыки и начинается твоя…" – вновь с хором сливаясь, как ни в чём не бывало, какофонией тысяч оплетает эфир, где один издалека перекрикивает остальных: – "Но это всего лишь оборотная сторона гибкости нашего ума, ничего необычного".Прослежен взгляд нетленного изумруда, найден. Там, в суете торжества, всем принадлежащим и одновременно никому светит солнцем Абсолют. Окружённый вниманием, им упивающийся, он к Гласу своему обращает молчаливый интерес словно по случайности. Мимолётен сей жест, но для Гласа – полон смысла, всецело понятен.– Чего ты хочешь? – ни в равнодушном тоне Судьи, ни в ауре его, но в постановке вопроса таится раздражение, томится опасность.– Знать, что она значит для тебя, – примирительно выставлена ладонь. – Четыре года минуло, а клинки твоего палача по-прежнему жаждут её крови, его тени рыщут по Империи в поисках. Мы начинаем склоняться к мысли, что наша память обманывает нас, – он крутит скипетром пред своими очами, словно в самоцветах подсказку выискивая, совет. – Мы не помним Тунона Справедливого тем, кто так легко разбрасывается инструментами столь высокой пробы… – лукавым блеском оживают огоньки под шлемом. – Или изменилось нечто другое. Что-то такое, что лишило его слово веса в глазах Владыки, – спешно отступление на шаг, чуть склонена голова: – Так или иначе, мы хотели бы понять главное.– Тогда всмотрись в зеркало, упомянутое тобою. Узри его смысл и то, что оно способно привнести, – чернильное марево вздымается выше. – Тем не менее, о себе я отвечу, – медленно приливают тени к ногам Нерата, затмевая светлый пол... – Я не забыл о Далиле, Архонт Тайн.Волна за волной – вязкие, в точном ритме. Их покой превращается в ту пустоту, где есть место не только полёту, но и падению для любого представшего пред взором Судьи. Как над пропастью стоя у края сей тьмы, не отстраняется Голоса, но будто бы заглядывает внутрь в попытке вновь обнаружить её глубину – или, сквозь расстояние и мрак, первостепенную мысль распознать в чётких очертаниях слога.– Порой твои речи не меньшая головоломка, чем Закон Владыки. Нам это по душе, – плотно сплетены негодование и похвала, крепко. – И всё же мы рассчитывали на прямоту. Хотя бы в качестве благодарности за спасение твоего детища… и – кто знает? – может быть, за твою сохранность.Столь легко, сколь осторожно парит над тенью хор, оживая новым мотивом, который подобен последнему вздоху птицы, замерзающей в хладе далёких чёрных небес и в них же – впервые воистину расправившей крылья, обретшей жизнь. Однажды обожествлённая Вечностью, сия неудержимая тварь насильно опустошала во снах далёкие чёрные небеса, однако в яви пыталась того избежать, уклониться, и, у бесповоротной черты очутившись, не выбрала ничего, кроме как кануть в небытие. Осколками рассыпаются перья её – великой Бездной дух поглощён…И рядом, везде, повсюду, над всем протяжным скрипом высокой струны доносится вой, принадлежащий силе иной. Она, многоликая, воспевая бесконечное Время одним только именем "Кайрос", звучит шелестом кадила у могильных ям, над землёй туманной льётся фимиамом, шепчущим об избранных, ближайших и доверенных – как о тех, кто никогда не станет исключением.Внимая сей симфонии Голосов, Архонт Правосудия словно ничуть не изменяет бесстрастию, и только в том, как колышутся тени его, опыту и острому восприятию различимо недоброе знамение, дурного исхода немалая вероятность. Недолго размышляя о том, кому уготован такой подарок, Нерат обуздывает изумрудный легион.– Но, конечно, мы ни на чём не настаиваем, наш дорогой Судья, – весьма довольный собою, отмечает Архонт. – Только хотим снова подтолкнуть тебя к взаимовыгодному сотрудничеству, ведь время твоего мотылька может течь… не совсем так, как ты полагаешь. Подумай о нашем сотрудничестве ещё раз, – он кланяется на прощание, и скипетр, отведённый в сторону, оставляет зелёный шлейф. – Мы будем с нетерпением ждать от тебя вестей.Торопливо возвращение к гостям Архонта Тайн, но на месте зелёного огня снова сгущаются тени того, кто повелевает Тьмой, слышен его голос, сложены любопытство и поиск в аккуратные слова, однако ответом ему лишь задумчивое безмолвие да нераскрытым жестом – обращённый к Владыке взор.* * * Год 380 Истинного ИсчисленияБьёт метель по стеклу, глухо стучит, не умолкая. Словно туманом ложится снег, но сквозь сизые облака дарит солнце столице своё первое тепло, и, весенними лучами долетая до зашторенной залы, рассекает полумрак сквозь единственно открытое окно. Чуть преломлён сей поток – из-за фигуры, что стоит на пути. Он касается её золотого плеча, словно сгущается на навершии посоха-молота, превращаясь в приглушённое сияние, в подобие тлеющего огня, и на белом полу, до блеска отполированном, выглядит необычайно холодным, будто вторя маске владельца этих стен – той фигуре безмолвной, которой касается свет.В минуту сию он, имперский Судья, времени внемлет посредством глубоких дум. Услышав движение позади, у высоких дверей, не торопится встретить пришедшего, лишь становится гуще сумрак вокруг – не опасности полон, но отрешённости, недосягаемой для тревог, привнесённых гостем ненароком.– Я знаю, зачем ты пришёл ко мне, Флавий, – наконец, молвит он; как обсидиан, твёрд да гладок благородный глас. – Не скрою, ты удивил меня своим долгим молчанием…Чернильная тень Судьи, вздымаясь, стелется медленнее, его оборот – величественно неспешен. Доносится вновь свирепое завывание ветра, однако залы внеземной покой нерушим, и чудится оттого далёким ненастье, бессмысленным, как и не сломленная непогодой людская суета.– …даже при том, что твоя дочь умеет убеждать.Встреченный точёным ликом Маски, Флавий выходит вперёд, из сумрака. Приветствием сдержанный поклон, в проявленном почтении степенность и высокого положения, и преклонных лет, однако знакомству непременно заметен изъян: в том, как незначительно ссутулилась спина, как сделались белее локоны волос, как веет хворью от худобы и болью сердца – от морщин. Наблюдая столь досадную перемену, Судья, вероятно, чуть сожалеет – о мимолётности века для гражданина, чьё мастерство Империей Кайрос до дна не испито, а любая замена в сравнении с ним равна подмастерью. Или, возможно, долгая память, в целое складываясь подобно мозаике, почти от самых корней отражает ветвистое древо династии Флавия. Здесь, среди самых вершин, в предыдущем колене, вырос не только полезный и верный слуга, но редчайших достоинств душа человека……за которой Судье различима потусторонняя длань, цепкою хваткой лежащая на плече старика. То – есть власть небытия, касание смерти. И теперь участь сия неизбежна.– Не исключаю, что во мне говорит тревога, но я слышу недоброе в ваших словах, – имперский градостроитель Флавий сплетает длинные пальцы, скрывая лёгкую дрожь, однако тон его по-прежнему спокоен, чист. – Далила обратилась ко мне с настоятельной просьбой не обращать внимания на любые слухи и сплетни и ни во что не вмешиваться, дабы не нанести кому-либо вред. Она заверила меня, что я буду непременно извещён о том, как разрешилась её судьба. Она солгала мне, Адъюдикатор?Не ложь. Удачно и умело сплетённые слова. Ей чужд обман – как той, кто есть подобие зеркала, как та, кто отражает без прикрас существовавшее, происходящее сейчас. Однако эта истина пред Флавием молчанием укрыта не менее, чем изначальный домысел Судьи, подтверждённый прозвучавшим откровением… И лишь одно осталось неизвестным: мотив устремлений Далилы не свести родителя в могилу. Что двигало ею? Какие из страхов и опасений главными стали в цепи?..– Нет, – меж тем, отрицает Архонт. – Однако всё же ты здесь, стоишь предо мною в намерении совершить то, от чего она предостерегала тебя. Почему?Промедление. Нерешительность. Отведённый в сторону взгляд. Тенью смятение в некогда ярких, цвета сапфира, а ныне поблекших очах, однако преисполненных преданности не перво-наперво к Архонту, но к Владыке, – того, что не взросло, как следует, в Далиле, и потому не сделалось к её сохранности ключом. Но более всего, возможно, Судья охвачен мыслью о предрешённом Кайрос положении вещей, где каждый – жертва собственных амбиций, и каждая амбиция есть слабость, роковая страсть. И, вероятно, в сей искусно сплетённой игре он всё ещё не чужд сомнению о верности намерений своих. Столь угодны ли они ожиданиям той, кто есть мать для всех?..– Я утратил понимание происходящего, отчаялся, – ощутим Архонту в искренности страх, но не Судьи боится Флавий – себя. – Мне неведомо, как именно течёт время архонтов, как вы чувствуете его, я лишь наслышан, что по-другому, но всё, что у меня есть – моё отцовское сердце и мой родовой долг – после пяти лет полнейшего неведения испещрено большим смятением. Мне остаётся полагаться на то, что вы внесёте ясность, какой бы болезненной она ни была.Архонт взирает на Флавия невозмутимо. Пусты чернильные тени, немы, и дым их савану подобен на покойной земле, где чёрная ночь беззвёздна, однако в вышине – Гость светел, молод, и озарён Могилой горизонт. В том равновесии – стремление избрать меньшее из зол и, может, даже вовсе избежать его.– Твоя дочь жива и пребывает в добром здравии, – огибая острые углы истинного, опасный удар отводит Судья. – Я был бы нечестен с тобой, если бы сказал, будто путь её не таит смертельных угроз и к ней милосерден. Далиле приходится нелегко, Флавий, – от выдержанной паузы веет строгостью, – и будет ещё труднее, если ты не возьмёшь себя в руки.Вопросы, ещё больше вопросов на сомкнутых морщинистых устах, в тревожном взгляде. На тропе, что выбрана Флавием, за просветлением глубже сделалась тьма, задрожала, и словно не сразу опознан совет, смысл не раскрыт в ответе. Но – тишина. За тем, что было туманным, отныне есть очертания. Есть биение сердца, крепость тела, сила души… …Существует надежда. Ориентир впереди.В поблекших очах творца, дорогого Владыке, наконец проступает жизни тепло, благое движение.– Понимаю, – безошибочно ощущая точку в разговоре, обозначенную Архонтом, Флавий отвешивает поклон, к груди прижав ладонь. – Благодарю вас за то, что уделили моей заботе внимание, Ваша Честь.Поступь назад. Оборот. Незначительно легче шаг. Покидая залу, Флавий не видит в возвращении Архонта к окну то, как крепче сжались сильные пальцы на посохе, словно ищет поддержки великий Судья у Власти Закона. – Ты верно отметил, говоря о времени, – вдруг произносит Адъюдикатор; необычайно задумчив тон, но по-прежнему неколебимо спокойствие. – Архонты воспринимают его иначе, чем люди. Помни об этом в минуту сомнений и тревог.На считанные секунды и вместе с тем долгие ни стука каблуков, ни звука открываемой двери. Витает в воздухе шанс невозможности – не для того, к кому обращена душевная тоска, родительская тревожность, но к человеку, источающему их. Однако Флавий уходит, ничего не говоря, охваченный лишь мыслью о счастливом дне, когда Владыка наречёт архонтом его любимое дитя. И столь ли важно, что до этого мгновения не смогут дотянуться преклонные лета? И так ли много горечи, трагедии в отсутствии свиданий с дочерью, в недосягаемости положения, когда на кон поставлено само существование её? Он не позволит себе осложнить путь потомка. Он будет – как прежде – спокоен, собран и безупречен в трудах… …до тех пор, пока не открылось её непокорство.Оставшись наедине с собою, свободнее дышит Архонт. Теней смолянистая гладь клубится медленно дымом, и утопает в сей тьме солнечный луч, подобно витку размышлений о старом, в которых высечен образ – словно скульптура в кристалле – тонкой руки, аккуратной, что превращается в гниль. Сияние силы в жилах, что разгоняет кровь до опухолей под кожей, до нарывов. Длинные пальцы, что не касаются боле золотого плеча, обвитые паутиной хитроумной игры. След их кончиков, не на скрижалях порядка оставленный, бережный, вдумчивый, но ненасытных когтей – рваные, болезнетворные раны на бытии. Сгущается мистический сумрак. Мрачнеет выражение Лика. Будто вдалеке от образа, однако ближе, чем у сердца, вновь слышит опасение Судья: здравого смысла в той, кто не названа – в той, кто есть Архонт Отражения, – окажется ровно столько, сколько у учёного ума, слишком увлечённого исследованием. И в житии её бессмысленном, беглом свет изумруда не упустит шанса скользнуть в хрустальную ладонь да превратиться в пламя. Возможно, он теперь в действительности неотъемлемая часть сохранности – как ничто иное, как никто другой…Однако едва ли то сделано даром, и за высокой ценой сокрыто значительно больше, чем та, кто не названа, смогла бы однажды принять.* * * Год 383 Истинного ИсчисленияИдти, не застывая. Союзником ни время, ни пространство, но направление сквозь них по многолюдным городам, в сосредоточиях энергий – везде, где путается след, и вместе с тем одно лицо на несколько десятков мест. Оно сокрыто серою одеждой, ничем не примечателен сей облик нищего бродяги, и затаён талантом жест не человечьей сути: сплетение магических конструкций волей, пульсация их за грудною клеткой и сила разума, что изредка в очах сияет хрусталём, но будто то не более чем глаз слепца. Едва ли кто-то из прохожих различает сущность, где Я и Ты – сплошное, целое, как вдох и выдох, как сердце из плоти и дух, что совершают навстречу друг другу ещё один шаг, и множество их, отождествляющих путь, сокрыты мраком непроглядным впереди, отделены мгновением. Поступь в миге этом, на поверку, есть крыло, лишившееся перьев, однако кость по-прежнему остра?, истерзанного тела первозданное чутьё – познало во гнёте взлёт до невесомых высот, и проткнутая глотка льёт не кровь, но жидкое стекло, которое превращается в кокон, сотворяющий мотылька. Съеденный птицею, пронзает мотылёк осколками горло её – и рождается вновь. Замкнута жизнь в кольцо, но – соскальзывает оно с пояса юной особы, на маскараде господ очарованной миражом, где перетекает в бесконечность лишь один вопрос: каково достоинство кольца?.."Лети!" – железом звон бронзы блестит сквозь сон наяву, сквозь морок скитаний, однако крашен в тусклую медь, надломлен. – "Лети! Не останавливайся!". Она не слышит более грохочущих секунд на поле размышлений, и сладкий яд, что источает изумруд, лоснится нежно к мысли, хищно, – но разбивается снова, как мелкая рыба об лёд. "Всё время мира будет принадлежать тебе", – лязг недовольства не в силах сделаться громче, сколь ни старайся быть изворотливым, – "если ты, о неуловимая Далила, перестанешь оглядываться назад".Сегодня в её наблюдении – за посторонним гласом, за уличной толпой – особенно ощутима улыбка отчаянной, заблудшей души, в руках которой великая сила не есть призвание, но будто бы тюрьма, и результатом власти лишь высокие порывы, способные накликать беду, и потому – оставленные без действия. Почти у края здравый смысл, почти на коленях. Почти навязчиво желание рассеять, наконец, барьер, и словно только ради понимания собственных пределов. И словно почти прорезалась вера в обещание того, кому доверять – нелепо, но будто не были сняты браслеты, не развязан ошейник, и чем ближе зелёный огонь, тем весомее шанс испепелить – разорвать? – последние цепи. Из года в год, от них жжёт запястья и шею: крепко свились в петлю завихрение памяти, страх…"Твоя жизнь – глухой коридор", – кислотными брызгами пламя. – "А если закон в отношении тебя перечёркнут Владыкой? С дозволения Кайроса мы вглядываемся за грани, и оттого имеем причины протрубить утвердительно. Чтобы выйти победителем, тебе нужны знания и опыт, которых в Законе Империи ты не найдёшь".На одной из множества дорог сложены ненадолго крылья – для охотника ложной, но не для жертвы его. Сквозь мириады взоров своих Далила яснее видит могучую стену, устремлённую к небесам. Коснуться этих камней – величайший соблазн."Старые Стены – твой шанс", – сочится упрямство. – "В особенности если ты всё ещё не хочешь смерти Клинка".Пристально рассмотрен ею таинственный орнамент. Здесь, в этом памятнике канувшей в лету эпохи: и сумасшествие, и смертный одр, и, вероятно, к великому знанию ключ… но на то волей Владыки запрет, и цена ослушанию – казнь."Мы уже обсуждали это, мотылёк. Твоё хитрое умение жить по Закону не заставит его пойти против прихотей Кайроса", – неуёмен трепетный интерес, предвкушением овеян. – "И, конечно же, мы не стремимся лишать тебя твоих развлечений. Но если передумаешь, имей в виду, что наше предложение в силе. Мы с радостью научим тебя казаться чистой и неприкосновенной в чужих глазах…"Изумруд распаляется перспективами, дарит обещания, однако в ладони неугомонного мотылька ярче искрится из прошлого призрачный след, подобно путеводной звезде. Затерявшийся отпечаток былого, он запылился на прямом пути, где неизменно даже собственная тень есть враг. Всё ближе ощущение глади серебра, холодящей кожу. Всё различимее тот медальон, что был когда-то брошен нежеланно, и потому – расправлены крылья, отринут огненный зов. Впервые, меж тем, затаилось смятение: она не боялась лишиться главного. Того, что считает – "считала?" – незыблемой истиной, основой всего. Того, на что пал её выбор – "или была им, без спросу, выбрана" – когда-то, как будто очень давно.Слова. На глади некогда были слова…"…Он оценит твои высокие устремления. Репликой, или даже двумя", – треск костей в изумруде, мягкий хруст голода. – "В то время как мы делаем всё, чтобы ты жила".Он покорен в своих блужданиях над пропастью, и, вероятно, подсказку выдал по случайности. Два слова. Не забыт сей маяк, но жизнь на одном дыхании в отсутствии должного опыта забирает своё. Важно замереть. Нужна остановка. Сколько движению лет? Сбилась со счёта. А начат ли вовсе?.. Всюду – зелёный шлейф."Жила для тебя, Нерат", – искренности Архонта Тайн – смех мотылька. – "С твоим именем на устах. Сочетание в нём звуков достойно внимания, но, увы, не соответствует моим предпочтениям".Раздражением колет изумруд и, похоти не воздержав, шепчет на неведомом языке, однако по-прежнему не плавятся чувством преграды, и – вдруг тает шлейф."Не торопись, эфемерная Далила. Подумай", – он обеспокоен, он чуточку зол. – "Пока ты вслушиваешься в нас, питаешься нами, ты неуязвима для Клинка".Перекрёстки, площади, переулки. Суета городская жужжит, подобно пчелиному улью. Разум не знает ни дня тишины – словно целую вечность, – но пока приумножена тень шумом и гамом людей, пока неистовы магические всполохи Эдиктов, Старых Стен, пока одна тысяче равна или абстрактному нулю, точно песчинке в горах песка, – есть вероятность продолжить путь… в никуда. Хватает за горло боязнь: без танцев пламени Нерата, без его тепла остаться безвозвратно в переплётах памяти, в отражении самой себя, – будучи бесцельной. Будучи не более, чем пыльным фолиантом……Упустить удар Клинка."Мы ценим разное искусство", – учуяв её настроение, искрит огонёк весельем, – "и быть для тебя добрыми друзьями – одно из них".Пред внутренним взором наклонности Нерата проносятся вереницей друг с другом спорящих откровений, но все – разорванные жилы, испорченная кровь, плотью на плоти выведенный узор, хаотичное полотно, где всякое достоинство возведено в порок да встречено сладострастием, похвалой… Однако впервые – бесчувственен мотылёк. Тлеющим угольком понимание. Возможно, могло бы родиться яркое пламя из обоюдной жажды объять мироздание разумом. Возможно, великий шанс сделаться жертвой предательства не стал бы воспринят риском, а в ранг условий игры возведён, – не меньшим искусством, чем постижение тайн…Но вдруг – лёгкий гул на горизонтах рассудка. Вдруг мелодия в сознании слышна, точно импульс энергий, ритм беззвучный, и в одном из тысячи многоточий, что есть метка, подобная воздуху, но по ту сторону плоскости, – там ощутимым становится зов. Неумолимый, как бездна. Холодный, как чернильный покров."…Чего бы в нас тебе не хватало", – за тщетным окликом Нерата разносится скрежет когтей по стеклу, – "ты сможешь создать это сама, мотылёк".Молчание в ответ – будто немота всей сущности. Ни стук, ни крик, ни шёпот Архонта: заперта наглухо клетка, укреплены барьеры. Не распознать изумрудному пламени того, как робко касаясь метки, Далила чует забытые всеми стены, когда-то впитавшие силу её. Они всё так же хранят отголосок ауры отражения и отчего-то – не преданы земле, не изничтожены Империей…"По крайней мере, мы были и будем с тобой честны", – гневливый оскал сквозь тоску. – "Ведь мы никогда не скрываем, кто мы есть".И снова – пронзительный звон. Кристально чистая нота. За содроганием метки – разума дрожь, как мимолётная рябь на мёртвых волнах."Мы хотели бы… предостеречь тебя от таких встреч", – встрепенувшись, сжимается огонёк. – "Власть Закона может быть гораздо изощрённее в толковании, чем ты могла видеть".Он вторит тревожным чувством – её опасениям. Искрою крохотного пламени – стучит по клетке. Вкрадчивым шёпотом – делится своею надеждой… и боязнью обличения, что подобна смерти. Она почти внемлет ему, охранившему жизнь. Близка к согласию, отрешённо сделан шаг в сторону, но неразорванной клятвы печать – "клеймо?" – возвышается вновь. Острее сияет былое в сущности мотылька. Как на металле, в ней вытравлена строго и чётко загадка, которой некогда найден ответ.Долг. Верность.Ради них случился побег. Ради того, кому дано обещание, сей потускневший, тенями оттеснённый обет. Да только что всё значит теперь?..Далила гонит замешательство прочь, быстрее коснувшись метки.* * *В необычайной белизне, что чище лугового снега и мягче облаков весенних, всё застлано пылью, и виден блеск в укромных уголках, но то не иней, не ценные каменья, – лишь нить паутин. Касаются пальцы паучьего творенья. На чёрной коже перчатки – густой эссенции след. Нет цвета, нет запаха, однако, затвердевая, оно слегка серебрится и здешних ароматов источает букет: яблоневый сад, засохшие чернила и старины покой, живущий в книгах, и скорое явление дождя. Но более всего – то прошлое, что может быть открыто одному… Ту память, что отчасти не чужда сей тверди – и незнакома ни её залам, ни изваяниям, ни даже самым старым и могучим древам.Меж тем, превратился в хрупкую плёнку след. В ней, безупречно ясной, отражение очей не человека, но человеческой маски. Белы они, пусты и равнодушны, но в прорезях под ними, сквозь потусторонний мрак, видно? в морщинках напряжение, задумчивость – до той стремительной секунды, когда поодаль, у завешенной эскизами стены, ожил движением эфир.– Я пришёл с миром, Далила, – смахнутая с пальцев плёнка падает стеклянным крошевом в смолянистое марево теней. – И желал бы говорить с тобой, встретившись лицом к лицу.Архонт Правосудия Тунон не отводит от камина взора. Возможно, смотрит пред собою беспредметно. Возможно, что-то наблюдает в мертвенных оттенках пепла или в клочках бумаг, не до конца сгоревших. Но что бы ни было сокрыто ликом из металла, в одном не ошибиться чувству – наполнена зала высоким ожиданием, и каждый миг задержки будто сдавливает встречу в точку, за которой не случиться многоточию. Однако беглая экзарх всё тот же призрачный фантом, окутанный сиянием. Лишь снят глубокий капюшон, сделан шаг вперёд. И, быть может, показался бы сей жест толику насмешливым, но во взгляде бесцветных очей нет ни озорства, ни зла, только за строптивостью неверие.Увидев Маску обращённой к ней, экзарх приветствует великого Судью. Не поклоном, как прежде, – кивком. – Однажды ты устрашилась того, что нанесёшь мне вред своей силой, однако единственно дурным и непоправимым могло стать только твоё ослушание воли Кайрос, – в строгие тона оправлен слог Архонта. – Теперь ты не внемлешь моему слову.– Не вашему слову, а слову Владыки. Но, вопреки обстоятельствам, я рада нашей встрече… – вдруг направлено внимание в никуда, предельны в нём цепкость, опасливость, но вскорости к Судье обращено, вновь сдержанное, спокойное, – …и тому, что Владыка как будто бы не оставила вас в неведении.В предположении – вопрос. На молодом лице фантома – возможно, на её лице, почти не тронутом годами, – сомнение читается в чертах, ожесточённых отчуждением, и вместе с тем едва-едва живёт надежда, чью форму не определить. Но тот, кто есть учитель, наставник, господин – способен к сокровенному найти ключи.– Я знаю больше, чем ты думаешь, – наделено вескостью сказанное. – И потому уповаю на твоё умение мыслить здраво, которым ты некогда владела. Если оно не утрачено, ты будешь способна признать свои поступки верными букве закона, но не его духу, – приближаясь к фантому, произносит Архонт, и взвивается медленно дым к посоху-молоту. – Ты услышишь меня, как слышала раньше, и тогда многое станет прежним.Задумчиво глядит экзарх на Судью, с подозрением. Не отойдя ни на шаг, лишь сглатывает несколько нервно. Слегка приподнята бровь, во взгляде – скепсис. Чуть проступает на радужке синева, чьи переливы как преломлённый в кристалле свет лун. И вдруг полуулыбкой дрогнул уголок губ; то не радости зов – тревоги. Тлеет желание что-то сказать, однако, складывая речи Архонта в уме, экзарх остаётся верна тишине, склоняет голову. Но сколько в этом опущенном взоре покорности? Сколько от невозможности внимание вытерпеть – столь пронзительное, что оживает металл? Возможно, она не забыла чувство стыда. Возможно, стремясь сохранить личные тайны, опасается суждения того, кто сокрыл от всех лицо. Или, может, вовсе променял его на маску? Сколь бы благородной ни являлась цель, послужившая свершению сему, Тунон Справедливый, вероятно, не принадлежит себе более других прислужников и слуг Владыки Кайрос. Что есть ошейник великого Судьи? На какой дистанции, на каком стремлении будет одёрнут его поводок да собрана эта привязь в кулак?..Архонт не видит за плащом экзарха, как та, предавшись размышлению, сцепляет крепче оробевшие пальцы. Не замечает сквозь фантома, как сбилось дыхание. Не достаёт чутьём до изумруда, сплетающего к песне мотив, который стар, подобно миру, однако, наряженный в другую личину, способен главного достичь.– Твоя нынешняя позиция не выдерживает критики, – продолжая наблюдать за проекцией, ничего не выражает Судья, преисполнен хладнокровия Лик. – Неуловимость, проявленная тобою, впечатлила даже Владыку, но для тебя должно быть очевидно, что такое положение дел ни к чему хорошему не приведёт. Тебе удалось заинтересовать лично Кайрос, в особенности своей невероятной дерзостью, плоды которой ты пожинаешь в последние годы, и никому неизвестно, когда её интерес исчерпает себя. Ты жива исключительно благодаря ему, Далила, – он позволяет воцариться тягостному молчанию. – К счастью, Кайрос свойственно милосердие. Она выразила желание говорить с тобой. Это твой шанс не только обелить своё имя, но и вернуться ко мне на службу, – помедлив, молвит напоследок Судья: – Я сделал всё, что в моих силах, дабы уберечь твою жизнь. Остальное решать тебе.Не сразу чувством говорит безмолвие. Не сразу становится точка исходной, где прошлое, застывшее навеки позади, находит в настоящем оттенок иной, на память экзарха кладёт новый штрих. Отрывист он, резок, в стеклянном рассудке мутен и в отсветах зелёного необычайно вязок, как горячая смола, что льётся пленителем в глотку, неслучайными каплями выжигает глаза. Но дух бессонный, ошалелый пыткой бесконечной роли жертвы, у артерии которой то и дело клацают клыки, сквозь гром тревог, сквозь вечное падение в никуда, польстившее отсутствием у этой бездны дна и сделавшись полётом меж преград – на зависть недругам, на злобу пущенным в расход, – дух ловит слово, охлаждающее пыл, и не стремится расценить его ловушкой.Она желала услышать, что не была им вычеркнута. Что сказанное прежде, в прошлой жизни, не успокоительный обман, и верность слуги значит больше, чем ритуалом скреплённый обет... Но пока озарён небосвод солнцем Кайрос, для преступившего пред Владыкой черту свет заволочен туманом, подобен смертоносному миражу.– Я понимаю, что требовалось от меня в последнем испытании, – испещрена сожалением искренность. – Но если Кайрос не посчитала моё всецелое подчинение её Гласу подчинением ей самой, у меня есть основание держаться от неё подальше.Как будто готова стоять до последнего. Но что оно, последнее, есть? Обличает гордыню прозорливость Судьи. Зрит во вкушённое своеволие. Чует восторг, что сладостен был, однако отдал позднее горечью. Ловит сквозь её ощерившийся нрав устремление остаться непокорной, и в упрямстве этом нет у цели очертаний, словно та потеряна, дремлет во глубинах или брошена – забыта? – но царит боязнь. Липкий, колючий страх собственной смерти.Суровеет взор Лика. Растекается беспросветнее мрак.– Тогда ответь мне на один вопрос: чью жизнь ты намеревалась сберечь? Опускаются ниже надбровные дуги Маски, вокруг железных глаз трещинками эмаль. Холоден голос его, колет по коже морозцем; обличая утраченное, разливается по нутру. Экзарх не может сосчитать, сколь много дней прошло с того момента, когда сменилось собственным именем имя Судьи. Не находит секунды, когда сигил, чей смысл жил в сердце, был крепко сжат в ладони, носился с гордостью на лаконичной форме – стал обесцененным, исчез.– Я не думала о себе. Исключительно о том, как не подвергнуть вас вероятной опасности, – бледнеет Далила, но лишь замешательство отражает фантом. – Я… готова признать, что в стремлении избежать теней Марка непредумышленно предала забвению этот ориентир.– Обозначенный тобою помысел изначально лишён понимания, которому я учил тебя. Неважно, сколь благороден мотив, если им извращается первоначало. Нет ничего важнее порядка. Ни твоя жизнь, ни моя, – вздымается маревом тьма за спиною Архонта, однако вскорости – вновь ровное полотно. – Тем не менее, ты всё ещё можешь доказать, что моя вера в тебя не была напрасна. Ради общего блага, вернись домой и сделай то, что до?лжно.Окружая полы плаща фантома, тень становится мягче. Протягивает руку Судья. Пуста широкая ладонь, но словно нить хранится в ней, ведущая на волю, к искуплению вины, – лишь прикоснись единожды, колен не преклоняя, в мольбах не разбивая о порог чела. И там, в конце дороги, не обратятся заверения ложью. Суть сделается прежней. Замолкнет мрак Клинка, в забытый обратится сон, в подобие кошмара, растаявшего по утру. За длинной ночью, наконец, взойдёт рассвет – отрада для опустошённых душ.Почти касаются пальцы Далилы чернёной кожи. Ещё чуть-чуть – и сквозь пространство свершится прыжок, решающий перенос…– Серьёзно? – внезапен посторонний шёпот.Замирает тонкая кисть, застывает поток. Полуоборот проекции, как молния, быстр, в пальцах пульсация чистой энергии закручивает в защитное поле эфир; впервые не встречено бегством златоглазое воплощение смерти. Мгновенно отпрянув, экзарх попеременно переводит заострённое внимание от тени на стене к чернильному покрову. От темноты, чей человечий силуэт впервые отделиться от предмета не спешит да выпустить ножи, – к подобной гладкому слепку Маске Судьи, однако сейчас наморщившей лоб, до бездушия иссушившей непроницаемый взгляд.– Не вмешивайся, палач, – праведным гневом веет от Лика. – Здесь не место для твоей охоты.Клинок Владыки смотрит на Архонта Правосудия многозначительно, и в том с нарочитой небрежностью сокрыта жажда получить желаемое. В том различимы раздражение, злоба, сожаление, но, словно не чураясь понимания, они искру сочувствия содержат – столь крохотную, столь ничтожную, сродни выказанной дани уважения, которой не под силу изменить что-либо, и сделанный однажды выбор равен одержимости, где всякий есть препятствие, помеха… враг.Он пойдёт на многое, – если не на всё.– В этой игре я в таком же праве, как вы и Нерат, – усмехается бестелесный Клинок: – Или вы решили оспорить волю Кайроса?Нет спешки. Нет промедления. Незыблема тишина. Взирая пристально на фантома, что замер меж двух могуществ, обуреваемого немым вопросом экзарха к самой себе, движением мысли, хмуростью пролёгшей на призрачном лице, – Архонт Правосудия будто опасается разрушить словом присутствие её, увидеть пустоту необратимую как отражение упущенного шанса. Он ожидает, наблюдая безучастно за залой, где время, погружённое в заледенелое безмолвие, осколками осыпается острыми, жалящими, беззвучным треском, лёгким перезвоном не материи, но магического полотна, дребезжанием стекла в пространстве, однако каждое из них – реальное – ничуть не потревожено. Развеявшись вскорости, сие волнение Далилы лишь остаётся отпечатком сумрачного беспокойства в серебрящихся очах – и поиском, который обращён к тому, кто был учителем, наставником и господином.Вопреки огорчению, словно надежду лелеет она.– Ты пытаешься постичь столь непознаваемую и далёкую силу, как Владыка, вместо того чтобы принять её совершенство, – невозмутим имперский Судья. – Твоя жизнь принадлежит Кайрос, подобно любой другой, и сейчас эта истина имеет первостепенное значение. Всё, к чему я стремлюсь в отношении тебя – вернуть твоему существованию смысл, который ты некогда желала нести в себе.– Воин, что стоит на пути хаоса, готовый отдать жизнь за порядок, – как эхо ушедшего, звучит из уст Далилы его непреложный завет. – Защитник и хранитель мира, – печальна мимолётная улыбка: – Я никогда не отказывалась от этой роли, Адъюдикатор.Но не дотронуться, не дотянуться до вести благой, до отсвета во мгле блужданий, не отрезать путь к иным дорогам – мгновенна необратимость за исчезновением фантома. И лишь на кончиках пальцев Архонта, подобно следу мифа, угасает медленно аура силы, принадлежащая той, что не названа. Той, что почти была в его руках, однако ускользнула сквозь верную хватку, не шанс на спасение завидев в знакомых тенях, но глубокую, чужеродную яму, из которой не существует возврата.Сверлит взглядом Судья палача, неслышно выдохнув. Вытесняя былое, что сделалось отныне посторонним, сгущается чернильная тьма.– Она не должна достаться Голосам Нерата, – безгранично терпение Советника Владыки, невероятно холоден тон. – Суд…Он вдруг замолкает. Задержано внимание на стене. За силуэтом Клинка, за улыбкой его сомкнутых губ, в этой черноте видны эскизы на потрёпанных временем листах. Сложены линии в просторы Суда, с вдохновенным, любовным усердием вычерчены. Не пейзаж – словно жизни портрет, окаймлённый сигилом Вершителей.Возможно, он помнит больше и ярче, чем счёл бы это уместным, значимым.– Суд окажет тебе поддержку, – задумчиво тих голос Тунона Справедливого, но по-прежнему твёрд. – Действуй, палач.* * *Бежать. Раствориться. Исчезнуть. Голые, обледенелые ветви леса по коже секут. Почти бесцветна свежая кровь, густа, как ртуть, сверхъестественна. Всё меньше алого, всё более резок контраст меж ней и изумрудным огнём. Прозрачнее, чище разум-стекло."Мы могли, но не стали".Она стирает рукою красно-серебряный след, что струится из раны. От обветренной щеки кисть ненароком тянется к губам. Аккуратность. Почтение. Нежность. Замирают кончики пальцев над бледными устами, не словом дрожащими, но трепетным чувством, воспоминанием.Так было близко, что легко оказалось отнять."Мы вслушивались в чужое разумение, но берегли".Вкрадчивый язык пламени выжигает в висках правду свою, которая есть ложь. Обман из тех высот, что может зваться истиной. Как право сильного. Как выбор повелительного перста. И каждый светилу равен, полноправному идолу."Наша мечта была голодна, но ради тебя мы остерегались".Она впервые неистово жаждет их сломать. Обратиться вероломным существом, фальшивым моралистом. Обесценить собственное обещание, взятый за услугу долг…"Тебя закаляли, подобно железу. Ты должна верно понять наше стремление, мотылёк".…но то – признание его пути. То – точно сделаться Частью. Накинуть себе на шею петлю. Растратить возможность смерть обмануть.Глубже вдохнув, Далила взглядом блуждает в поисках тени злосчастной. Вокруг лишь владения кладбища, где немотой могил обуздано буйство рассудка. Здесь трудно дышать, но острее биение жизни.Она прислушивается. Сбавлен быстрый шаг."Если кто-то и заслуживает твоей ненависти, то это Кайрос, ведь мы – лишь одно из воплощений многогранной воли Владыки".Карканье воронья походит на сардонический смех. Тянется к думам дремучая глушь надгробьями да склепами. Шёпотом бессловесным – в дуновении ветра? – предстаёт равнодушие, подобное безмятежности, но, как забвение, мертвенное."Пока Кайрос не коснулась тебя, есть шанс. Разве не мы даём его тебе?"Всё когда-нибудь канет в прошлое. Всё – суета.Она ощущает не меньший покой в этой песне, чем тревожное чувство увидеть историю мира превращённой в прах бытия, навеки забытой. Боится меж рукотворным и первозданным утратить баланс. Однажды обнаружить, что неверно понят великий Судья, что ошибочно прочтены между строк его взгляды, мечты, помыслы. Но если были они только в строках? Достигнув прежней ясности, насквозь пронизанная временем, она вновь находит не важным ответ, не существенным. Пред внутренним взором – сияет неистовей цель."Мы не сможем помочь твоим крыльям опериться, если ты будешь отторгать нас. Не сможем защитить".Бьёт по стеклу изумруд. Линию ведёт лихорадочно словно заточенным когтем, но – впервые скрежет беззвучен. Только звон хрустальный, тихий. Только мягкий, басовитый гул. "Ты же не думаешь, что мы недальновидны?" – как из пасти безумной твари, медленно капает желчь. – "Нам будет не о чем сожалеть… в отличие от тебя. Подумай хорошенько".Разгорается яростно ядовитый огонь, но ни дыма, ни шлейфа, ни зелёного марева. Вдали от клетки его – сквозь чистоту – вдруг проступает готовность прислушаться… и предвкушение с толикой озорства."К моему счастью, ты не Архонт Времени", – отражаясь от барьеров, множится голос Далилы, превращается в бесконечное эхо, – "и потому я располагаю возможностью быть не только пешкой, но и игроком. Сыграем?"На полуулыбку, тлеющую хитрецой, не торопится ответить стихший Голоса.* * * Год 387 Истинного ИсчисленияОпускается первое солнце холодной росой. В падающих наземь каплях слышен мягкий звон столь тонко, ненавязчиво, что едва ли различим для обывателя как вкрапление магических энергий. Не видна, не ощутима смертному и расплывчатая форма тени, по земле ползущей плавно, быстро – с рвением ветра. Соприкоснувшись с другой, отброшенной деревом, сия полупрозрачная тьма сливается с ней в единое целое, но силуэтом принадлежит человеку.В ловкой хватке его – наготове клинок.– Уверен?Проследовав взором за голосом сильным, женственным, от коры отделившийся силуэт спустя недолгое размышление ослабляет в кинжале накал страстей. Рассеяна – против желания – смертоносная тень.– Спустя столько лет игры в кошки-мышки, и вот – первая встреча лицом к лицу… – не слышен вздох Клинка Владыки, обретшего плоть. – Ладно. Я ведь знаю, что без боя ты даже сейчас не сдашься, так что лови момент. Сегодня твой счастливый день, девочка. Но ведь ты рассчитывала, что так и будет, признайся.Беглая экзарх не молвит ни слова. Не подобрав ни одного? Не в силах говорить? Слегка обеспокоенный штиль как будто вторит биению сердца в хрупкой груди: отрывист ритм, тих. И, к удивлению Архонта, расслаблена спина – ничуть не иллюзорная, хранящая крови тепло.Приблизившись к ней, сокрытой наглухо плащом, Марк дыханием прикасается к уху, и вырывает туманная память былые встречи из плена, но то – пронизано призвуком хрусталя, и царство теней есть мираж, сотворённый зеркалом, в котором иная плоскость видна. Здесь становится слишком чисто, слишком много обличающего света, и оттого червивое сердце убийцы почти готово разорвать уговор, однако осечён порыв мыслью об оковах, о последствиях несдержанного слова – не пред ней, но тем, в чьей властной, по-имперски справедливой длани всё ещё сжат его поводок.Марк с неохотой отступает в сторону. Скрещены разгорячённые руки, но ножей касается левая кисть, втайне.– Знаешь, ты совсем растревожила старика, – улыбкой встречено её молчание: – Раньше он находил множество поводов отвлечь меня от тебя, – призадумавшись, раздражённым взглядом сверкает Архонт, однако лёгок слог, беззаботен: – А теперь нашёл бездну времени для того, чтобы я занялся тобой.Не отзывается. Не изменяет наблюдению за длинною процессией, собравшейся внизу. Вокруг, среди камней, проросших старым корнем, в ранневесенних кронах древ, навевает сырость чувство нереальности, и как будто он – один-единственный из мириады склепов – ненароком возвеличивает явь до сновидения, принимая в свой покой того, кто оставил в этом мире важный след. Словно ничего ещё не кончено. Словно жизнь всегда юна, и задуманное непременно превратится в быль, но – сомкнуты веки сапфировых очей. В лице неподвижном, хладном – неземная безмятежность мертвеца. Истинное отречение от времени, в которое трудно поверить оставшимся. Которое сложно принять.Рассматривая облик усопшего, Марк недовольно щурится от солнечных лучей. Яркий блик на саване, безупречном в своей белизне, словно вторит памяти об эфемерно-серебристом сиянии, что ускользало, терялось, искусно блуждало во тьме, и в сей день, в сей знаковый час вдруг оказавшись в руках, предстало далёким, на грани несбыточных чаяний.– Было бы уместным предположить, что таким образом ты рассчитываешь выбить почву у меня из-под ног, – в голосе экзарха, спокойном до неестественности, прикрыта небрежно насмешка, необычайно тускла. – Уместным в том случае, если бы я захотела утвердиться в мысли, будто бы ты забыл или недопонял, кем я была при Туноне Справедливом.– Успела отрастить себе нехилое высокомерие? Поздравляю, – плечом о дерево оперевшись, с нарочитой леностью отмечает Марк. – От него до заблуждения, как известно, один шаг.– Не волнуйся. Если я и пойду по твоим стопам, то отчасти, – она без надобности оправляет капюшон. – Ведь тем мы и отличны друг от друга, что один видит в своём положении узы, в то время как другой – вероятно, ничего, кроме кандалов и цепей.Марк вглядывается в неё, оценивая. Дотрагивается до Оков, мягким движением пальцев – обжигает вены чёрная кровь, до уколов под кожей. Взор вперив в спину самой желанной жертвы, что так стройна и обманчиво беззащитна, вновь наделяет в воображении воплощением смерть: точным образом лезвия из едких теней.Он почти на краю, почти у предела, и взывает к естеству её именем бездна. Терпок дар, солоноват и горек привкус злобы… Но – вновь обуздан хищный нрав, одёрнут расчётом, и лишь в выдумке глотку разит клинок.– От твоих словесных фокусов суть не меняется, – недовольно бросает Архонт. – Под властью Кайроса и ты, и я, как ни поверни, загнанные звери. Вот только мне некого и нечего терять, а из утрат, девочка, порой рождаются самые свирепые чудовища.– Такие, как ты?Он слышит Далилу позади – пытливой неизменно, до опасной остроты. Он, обратив свой взор сквозь мрак, видит фантома её нечётким, мерцающим, и кажется вдруг, словно в известных каждой деталью чертах вдруг воплотился иной человек, но отнюдь не чужак. Здесь пахнет обманом, убийством, богатством и похотью, однако, медля в суждении, Марк узнаёт в них обрывки воспоминаний о собственных достижениях, некогда застланных, пожранных тьмой. Чувствуя сии червоточины ранами, в которые щедро сыплется соль, скалится старая тень, от прошлого отворачиваясь, да смотрит в экзарха – не в спину боле, но в белёсые очи, чей взгляд безупречно ясный интересом встречает его.Меж тем, простыл процессии след. Путь солнца к горизонту вдалеке, обличая течения времени, прощанием чудится – не спасением, – и за смурой пеленой, что обещает быть дождю, виднеются первые звёзды, сияние младшей из лун…Не раскрывает Марк тревоги, но померкли единожды тени вокруг.– Ты же знаешь, что я быстро учусь, – он хмурит брови, чернотою залиты глаза, и в беззаботном тоне слишком мягок бархат, слишком много тишины. – Или ты всё ещё не изжила в себе ощущение, что Тунон может позволить тебе спрятаться за его спиной?– Я не тешу себя пустыми надеждами, – на мгновение сквозь Архонта воззрившись будто в себя, в свои мысли, пожимает плечами экзарх, и вдруг – пронзительно внимание к Клинку: – Но что бы ни случилось, как бы он ни рассудил, я всегда за его спиной… и уже не для того, чтобы прятаться от тебя.За выученным хладнокровием Далилы, за сдержанностью Марк различает блеск решимости, сравнимый с самоотречением, за которым нет дилемм о жертвах, принесённых в чьё-то имя – сокровенное, – и в этом сиянии мерном словно сложились в единое целое все контрасты, все противоречия. Обратились в опасное существо, познавшее сладость побед в танцах со смертью, открывшее силу свою… …узревшее выбор.Она обнаружила выход, потерянный им, однако ценой, изрядно высокой для тех, кто вплёлся в игру.Наблюдая в новом положении вещей свой промах слишком ярким, складно сложенными звеньями ослепительной жажды, Бледен Марк с трудом давит смех и тоску.– Учитывая, что ты согласилась подкрасить свою жизнь зелёным цветом, а Владыка благоволит ему не меньше, чем другим, Тунон рассудил всё правильно, – легко парирует Клинок и, отмечая мимолётную искру смятения в её очах, кривит в усмешке рот. – Но, конечно, я не собираюсь омрачать всякими дворцовыми историями день погребения Флавия. Ему посчастливилось быть одним из любимцев Кайрос, которых она не скормила Голосам, и тебе следует скорее радоваться, чем скорбеть.Он вновь становится тенью. Вновь – свет золота радужки, белозубая улыбка и бесследное исчезновение.– Живые ещё позавидуют мёртвым, – слышит экзарх в безлюдной, мглистой тиши. – Помяни моё слово, девочка.* * *Год 399 Истинного ИсчисленияМельчайшим крошевом витает в воздухе лазурь, сияя мерно, и кажется, будто оно осколки небес, но слишком ощутим чуть горький аромат, чуть сладкий, – даров земли. То – вишни цвет, что застилает лунный мрамор лепестками и медленно парит в могучем средоточии власти. Здесь, где правит предельная ясность, предельно сгущается тень, но меж чёрным и белым отражается Свет.На один из ликов его устремлён закованный в железо взор. Чеканная линия на стене замкнута в силуэт и распаляется золотом ярче у левого, рваного края. Ещё немного – в целое вольётся последняя часть, исчезнет вопрос……но во что превратится знамя Её, которому тысячи лет?Он слышит, как стих в грациозных руках пергамент. Он чувствует прикосновение длани, в которой ни тепла, ни хлада, но необъятная мощь – непостижимая сила, что скрепляет миры, придаёт им Единого облик и суть. Размышляя меж тем, он внемлет тому, как звучит его имя – и смыслам, вложенным в слово сие, – но некогда в трепете пред Нею утрачена была благоговейная, идущая из сердца, дрожь. То – путь по тропам, проложенным Ею. Так, как Она хотела того… И, различая беззлобной насмешки искру в любопытстве Её, он не смеет забыть о тенях.Некогда многое, бездну познав, обратилось в отсчёт, сколь бы ни был верен каждый шаг пред Нею – Матерью для всех, Владыкой во веки веков.– Тобою отринутая не останется в стороне, Тунон, – пронзителен взгляд, как бритва остр. – Так же, как не остаётся сейчас.Кайрос не убирает ладони с золотого плеча, и Время снова оседает пылью под Её ногами, но следом неизбежен ветер перемен. Однако лишь молчание в ответ, лишённая участия тишь, но сохранившая внимание Судьи – необычайно неподвижное, смиренное…И всё же – на мгновение – становится плотнее чернильный, равнодушный дым.– Последний час близок, и я нахожу уместным вознаградить тебя за твои многолетние труды. Чего же ты пожелаешь, мой преданный слуга? – безмятежен полушёпот Кайрос. – По-прежнему слышать вдалеке звон надтреснутого хрусталя или внять звону слога, что выведен моим пером?Исчезают безвозвратно лепестки в его тенях. Сумрак, опускаясь из-под сводов, обретает серебристый блеск и стекает равномерно на пергамент. На бумаге вместо выведенных строк отражение безмолвного металла. Гладок, строг рельеф лица, бесстрастен…Он, Судья Империи, остался неизменен. Только сохранил ли постоянством в главном верность своему Предназначению?Вибрирует на пальцах опальный звон хрусталя. На грани от падения – почти не удержать, не сжав в кулак руки, но так легко впервые кажется его возможным раздавить, не рассчитать усилий, не разглядеть ни плотности, ни толщины, не отличить полотен памяти своей от явственного. Разбить без вероятности на возрождение.Он, воплощение Справедливости, по-прежнему блюдёт Завет. Но не допущено ли разночтение?Внутренним гласом повторен слог. Пред взором воспоминаний – столь близко, что можно коснуться дыханием длиною в спокойный вдох – сплетающая деяние за деянием вязь важных слов, чьё благородство прорежено тлеющим пламенем изумрудных углей.Он, верный раб Владыки Кайрос, предстаёт пустотой, сосудом для воли Её. Да вырвано ли сердце?..Крепче сжат судейский молоток. Тревожится чернильная мгла чуть заметно.– Далила выбрала путь не громких слов, но красноречивых поступков, – отвечает невозмутимо Судья, – и я желаю узреть, что сокрыто за ними.Треск стекла – разлетается в воздухе зеркальная пыль, чист от иллюзий пергамент, свободно златое плечо. На грани чувств едва различима улыбка Владыки, отчётливо ощутимы и светлая мягкость, и тёмное предвкушение.Проследовав за взглядом Её, устремлённым к Терратусу, Архонт Правосудия Тунон вновь осаждает размышлением блёклое пятно за краем, что извергает для избранников и жизнь, и смерть. Разверзнется ли буря за ветром перемен?..* * *Год 413 Истинного ИсчисленияНе сосчитать боле дней, но возможно желанием измерить, как кругу подобен пройденный путь, как сузившись до точки, одновременно сделался шире, набрал оборот, и с каждым выпадом лезвий ещё один шаг назад, который есть приближение, но ни к началу, ни к концу.Он словно замер. Словно многолетняя погоня всего лишь бег на месте, проклятая суета. Однажды ожидая, что растворится та из двух сторон, что не выкажет должного риска или утратит баланс, нашёл лишь томительное безвременье, но сокращая дистанцию – снова и снова встречал мириады зеркал, в которых видел себя. Как будто въелись в пальцы осколки стекла, осели в лёгких, попали под веки. Как будто стали единым целым палач и преступник, охотник и жертва. Не разделить, не расчленив – ни жизнь… ни смерть?Тьма вторит смеху Клинка Владыки. Его готовности сквозь ненависть любить, возжаждать, в бесформенности видеть тень. Его намерению простить себя за то, что вонзая в горло клинок, мраком глаза выдавливая, не спешке предпочтение отдаст, а откровению.Тьма непременно разглядит, как взбудоражившей душу убийцы вновь хватит норова на улыбку, и капли крови, застыв на губах, окрасят в алое губы его – по воле того, кто сильнее.В память о прошлом, он не отрежет ей язык. И скажет негромко: "Здесь нет твоей вины".В память о прошлом, он поцелуем хрупкой шеи коснётся, – высасывая медленно жизнь. Шёпотом к нежному уху: "Таковы условия".Он, наконец, нацарапает в сердце сигил – чистый, как горный хрусталь. То – имя её: Далила. Будет заботливым росчерк ножа и вырвана плоть не раньше, чем в девичьей груди свершится последний удар.В память о будущем, которому не настать, вернётся сердце к тому, кому навеки даровано. И, вручая добычу сию, Тень вымолвит слово: "Адъюдикатор. Она ведь принадлежала вам… и останется вашей". Он впервые побоится представить лицо Судьи – и как никогда пожелает Маску сорвать. По-прежнему не поднимет руки… в тот час. Но то, что потом – есть время нового дня.Он терпелив. Он умеет ждать.Однако сейчас – как раньше, в каждую редкую личную встречу – застыло бытие. Опять повторен хищный шаг. Опять пред взором пелена: точно кокон из стекла, и тверда, как алмаз. Опять упущен крохотный миг – в который из тысяч раз?Повсюду переливами звон. Она не торопится вновь. Вновь вьётся смертоносная тень, затмевая слишком навязчивый свет, что исходит из кокона. В дань привычке – как ритуал – брошена чёрная сеть. Ожидаемо сплетение мрака в отражении плоскости.– Что ж, ты всё-таки раскрыл моё присутствие здесь. Осталось только вскрыть, – затаилась толика озорства в серебрящемся ярче взгляде, видном блёклыми, холодными огоньками. – Но, вероятно, нам есть что сказать друг другу?Беглая экзарх сидит на камне подле Старых Стен. Обрыв внизу теряется в тумане, и только слышен грохот водопадов да мощный гул энергии в земле. В наклоне головы – возможно, интерес не к пропасти, но к расстоянию. Как будто примеряется к дистанции, но чувством – смотрит на убийцу своего. Марк мимолётно представляет, как не теряя присущей сдержанности, она сгибает в недоумении бровь, наблюдая за его промедлением. Как в уголках губ едва различима полуулыбка. Как в глазах цвета сапфира набирает насыщенность сила, несущая смерть. Марк инстинктивно готов отвернуться, веки сомкнуть, по обыкновению довериться теням, но вдруг улавливает странное чувство: тревогу об истинном лике её, словно то имеет некую суть, критическую важность.Он не знает настоящего лица Далилы многие лета, лишь отчётливо помнит прошлое. Тонкую непослушную тень. Гладкую, бледнеющую кожу, чьё хрупкое тепло как будто и сейчас коснулось его уст. Он созерцает за завесой времени свечение сине-серебристых очей, их ослепительно ясный взгляд. Чует запах не человечьего тела – магии: подобие прохлады первых дней весны. Молодость, властную над плотью и разумом, зрелость действий, мысли – обе читаемы в чертах, в голосе слышны.Однако теперь вечная тьма, замешательством охватывая его, вдруг стала во злобе неистовей, в жажде.– Не знаю, что и думать. То ли ты насмехаешься надо мной, делая одолжение, то ли устроила западню… – ничуть не смутившись, смеётся Архонт, но резче становится тень. – Ну попробуй.Далила исчезает безмолвно, но хрупкий шлейф уловлен чутьём – точно прозрачная нить, что тянется вниз, сквозь водянистую мглу.– Отчего же ты медлишь, Клинок? – появившись напротив, произносит тусклый фантом.Нехотя внемля сомнению, которым пронизан вопрос, Марк сквозь сумрак прокладывает быстрый путь. Всё громче шум воды, всё безмятежнее шёпот трав, отчётливее поступь, что легка, и этот мягкий шорох по покрытым мхом камням неистовее манит.Однако то, что видит пред собою чёрная душа, самое из самых скверных откровений.Острее волнение Тьмы, но неотступен Архонт. Цепким взором меряя силуэт, магией пронизанный всецело, – сквозь непривычно яркое сияние света, собранного по крупицам в отражение, – он различает неизменные, но словно чужеродные черты.– Ты смотришь так, будто видишь меня впервые, – немигающим взором встречает экзарх. – Или будто моя тень научилась молчать.Она сплетает пред собою пальцы, на груди, – почти не слышен шелест многослойного и длинного наряда. Ни серости, ни неприметности, но исключительная, неестественная белизна, затейливость и простота…– Твоя тень никогда не отличалась говорливостью. Особенно когда канула в небытие, – на редкость искренен ответ Клинка Владыки. – Можешь считать, что ты превзошла мои ожидания. Я почти горд.Он насилу давит желание коснуться сияющей кожи, гладких волос, что белее снежных вершин, мистичнее лунного света. Дотронуться до исхудавших кистей, утративших шрамы сражений, и закрытых паллой плечей. На мимолётное мгновение затмить лицо тенями, ведомый намерением жгучим во что бы то ни стало обнаружить прежний оттенок сапфира в алмазных очах.Найти хоть толику былого. Понять настоящее.– Прятаться от тьмы непросто. Но легче, чем научиться принимать и прощать ближнего… В должной степени я благодарна тебе за этот урок, – меж тем, она поводит бровью, чуть вбок голову наклонив; в ниспадающих наземь прядях оживлённее льётся свет. – Чем ближе будущее, тем меньшей уверенностью я обладаю в отношении того, что оно станет настоящим для нас обоих. Мне не хотелось бы уйти, сожалея о несказанном.– И кого же ты хоронишь в нём? – ожесточилась усмешкой линия уст. – Меня или себя?– Так ли уверен, что третьего не дано? – вдруг отрешённым становится голос, далёким от реальности, подобно потускневшему взгляду, однако следом – вновь сосредоточено внимание на Клинке Владыки. – Ответ зависит от смысла, вложенного Кайрос в грядущее Завоевание.Нет любопытства, обращённого к Бледену Марку, и в воцарившемся безмолвии не поиск мнения высится, не искренности – непроницаемого наблюдения за тем, кто обоюдоострым лезвием скользил меж множества противоборств из века в век, во тьме, где тень чужая, может быть, таила сокровенное.Он видел многое. Многое, возможно, хотел бы позабыть как прикоснувшийся к запретам… или сорваться, наконец, с златой цепи и вечное светило Тьмою заслонить.Он слишком долго мог смеяться им в лицо, – им, ветрам встречным, обращённым в шторм и в бурю. Мог, вопреки всему, пройтись по дну глухому, вязкому, как топь, и, омываясь горем, страхом, болью миллионов душ, хранить улыбку, в беспробудно чёрный красить смех. Без труда стиралась кровь – своих, чужих ли – с безупречно острого клинка.И теперь, на пике находясь, где грандиозна панорама неба и земли, он созерцает сей рассвет на горизонте вновь: железа, бронзы лепестки на каменистой почве, у тяжёлых Врат, да звёздами багряная роса сквозь дым костров, пахнущий смолою, и тихий звон колец у светлой полосы……В последний раз.Марк чувствует впервые, как слепит солнце Кайрос и его глаза.– Никто не говорил вслух, но каждый понимал: Архонт Тайн стоит меж мной и тобой… меж мной – и вами, – прервано признанием размышление Марка. – Я задолжала ему благодарность ценою в мою жизнь, но что значит моё существование в сравнении с его? Что несут его помыслы?Опущен взор Далилы, в сторону. В уголках бледных губ – след печали и сожаления сквозь нерушимый покой... Долгожданная хрупкость. Однако тень, принимая форму ножа, по-прежнему тихо лежит в ладони Клинка.Утрачен верный шанс.– Ты хотел, чтобы Голоса навсегда замолчали, – вернувшись из глубин необъятной памяти, замечает экзарх. – Завоевание подарит тебе такую возможность. Упустив на время меня, ты не упустишь её.Марк непроизвольно вскидывает бровь. Закалённое в бою за жизнь, вскормленное Тьмой чутьё рыщет пытливо, ищет в слишком громком предложении изъян: изумрудную пыль, отблеск странности в стекле – что-то, источающее грязный, необычный свет. Но повсюду только неизменчивый хрусталь, звон, что безупречно чист, да отражение своё, как прежде мутное.– Девочка, я избавил Терратус от стольких замысловатых тварей, что ими можно проложить дорогу до звёзд, – споря со столетними соблазнами, внемлет осторожности Архонт. – И Нерат далёк от первой десятки, уж поверь мне на слово.– Последнее, что я сделаю – поверю на слово лжецу и приспособленцу. К тому же, Голоса всё ещё жив, и это играет не в твою пользу, – на миг пульсирует сияние очей. – Ты из тех, кто умеет извлекать выгоду. Моё шаткое положение не позволяет мне сделать то, что можешь сделать ты, но я способна отворить то, к чему у тебя нет ключей. Ты знаешь его давно, и не понаслышке. Действительно ли стоит так поспешно отвергать моё предложение? Подумай, Марк.Экзарх испаряется прежде, чем он открыл бы рот. Вереницей связных явлений – туманных и ясных – проносится в разуме прошлое и, раскаляясь, зелёным пламенем неистово обжигает – трупного яда вонь, цепкая хватка разврата... Не сосчитать, сколь много раз шпион Владыки срывался с крепкого крючка, и на каких из мириад интриг, пропаж, предательств, недоказуемых убийств впивалась Тьма яростью, жаля душу повелителя своего, раскалывая.Прикоснувшись к кинжалам, Марк вновь ощущает – как знак незыблемой цели – на рукояти рубец, но словно то имя жертвы. Обещанное Тьме подношение. Когда-то. Очень давно.Однако сейчас…– Кто же тогда будет прикрывать старику спину? – уняв волнение разума, вопрошает насмешливо Марк.Уплотняется эфир, обращаясь в силуэт Далилы. Пронизан воздух бликами, и в шуме водопада, в шёпоте травы негромкий смех коротко звенит.– Ты действительно настаиваешь на том, что рассмотрению подлежат только два вероятных исхода? Клинок Владыки мрачно улыбается в ответ.* * *Год 422 Истинного ИсчисленияПеро на миг замирает в пальцах его. Едва не срывается капля чернил. Отставлено в мыслях письмо, пронзителен взгляд, однако к пергаменту он обращён, однако строку твёрдо ведёт рука. Как будто нет ничего: ни тонкого призвука хрусталя, ни прохлады серебра. Как будто ни кем не нарушено уединённое утро Дня Кайрос да незыблема пустота. Как будто всё должное за ненужностью никогда не случится, и тому, на пути чего существует преграда, запрет, – сном суждено оказаться, простой небылицей. Как будто в отсутствии действий, в линии выдержанной – стремление забытью предать прошедшее.А, может, всё оно – в его памяти всполох света? Не умерщвлённого, но запертого в клетке? Навечно в ней заточённого, дабы не стать потерянным? Вероятно, последнее, догадкою сделавшись, придаёт уверенности хрусталю. Мягче, теплее становится звон и, вплетаясь ненавязчиво в мелодию капели, скрип пера да пламени треск, словно полнится дыханием их, жизнью неразгаданной того, кто не обращает к гостье своего лица.Она, пришедшая столь рано в этот мглистый день, возможно, опоздала на десятилетия. Растаяла, подобно воску догорающих свечей на осаждённом письмами столе в столь медленную ночь, в столь пасмурный рассвет. Когда-то – вовсе не сейчас – разбилась о поспешность, но, вовремя не поспешив, в великое мгновение, свой упустила шанс. Однако, вопреки всему – наперекор, – коснулась этих тёмных, безучастных и могучих стен, которые считала домом. Что уготовил он для блудного дитя? Что в памяти его не потревожено забвением, не предано огню? Скользит по мрамору бесплотная рука, по таинству безмолвия, – что страсти лишено, но пристальность внимания хранит, держа во длани крепкой, как прежде, меч и щит. Здесь камня гладь есть хлад, и тень по-прежнему густа, подвижна, и солнце падает рассеянным светом на чёрные плиты, и застлан чернильною дымкою пол… Ничто себе не изменило, но вместе с тем во времени не умалилось, – как Вечного исток.Наблюдая за ним, бесконечным, робеет незримо хрусталь. Так много не сказано и многое пройдено порознь, однако с каждой секундой отсутствия слов слишком длинное прошлое, однажды преступившее опасную черту, пред строгим Ликом теряет значимость свою, былую остроту. Главное, возможно, распознано давно, и только потому чуть приоткрыт остался путь……к прощению ли? К милосердию?Поднят белый взор. Неспешно опускается перо. Он, Судия всего под солнцем Кайрос, быть может, впервые не знает ответа, не уверен в предположении. И, вероятно, лёгшая в руку бессменная Власть Закона есть молот, что поколеблет не чашу весов, а их основание. Но сколько в том воли его, преданного Владыке слуги?Вздымается ровно чернильный покров, точно бездны волна. Не коснуться мрамора восходу, не вплестись в огоньки свечей. В этом мраке потустороннем, древнем золотое сияние посоха кажется светом, обнажающим души, и невиданной силой, низвергающей в пустоту. Однако, Ликом Внимания встреченный, не спешит исчезнуть хрусталь.– Я стремилась к этому дню дольше, чем пожелала бы. Несмотря на понимание того, что он непременно будет окрашен в ночь. Но ведь только в ночи случаются самые важные откровения, не так ли, Адъюдикатор? – тень кроткой печали в улыбке мимолётной, всецелое внимание в сапфировых очах… и отрешённость. – Однажды я поставила на кон одну из главных своих ценностей, которой будто бы обладаю, но не обладаю вовсе, и до этой минуты судьба улыбалась мне. Наступает время дойти до конца, и мне хотелось бы понять, какой вы представляете в грядущем вашу роль… что ждёт нас обоих.Задумчив взгляд, закованный в железо, в равнодушие металла. Что истинно в жизни, прошедшей тысячи из тысяч дней вдали от данной клятвы, по тропам скользким и туманным, где светом – ядовитый изумруд и тенью – лезвие, что жаждет её крови без остатка? Где путеводную звезду не скрыть ни облаками, ни ненастьем, однако не увидеть тем очам, что, усомнившись, предпочли искать свой путь сквозь миражи, сквозь опаляющее солнце, сквозь беспробудный, вязкий мрак, – не поднимая взгляда к небесам.Над твердью воспарив, Судья Империи движется к окну, и расступается неторопливо полотно теней. Пред внутренним взором не замерли чаши весов, и Власть Закона, крепче сжатая в руке, не совершает ни единого движения, и хлада не утрачивает Лик. Как много зелёного марева – лишь в зеркалах отражение? В ней, сущности стеклянной, прозрачный звон, который беспристрастно выражает смыслы, не открывая более своих. Но годы помнят каждый безымянно брошенный на стол конверт – и строки-обличения на обрывках, наводки и улики, слова-ключи. И слышат стены – о деянии, в котором их хозяину видна необычайная удача слуг, пронизанная переливом хрусталя, что близок так же, сколь далёк и, вероятно, нов до отчуждения.Как много значений сменило имя её? На чём остановилось?Она по-прежнему стоит пред ним, в покорном ожидании. Не более, чем образ – спокойный, безоружный. Всё та же молодость в чертах, всё тот же умный, оживлённый взгляд, глубокого почтения исполненный. Как эхо прошлого. Как миг, ведущий время вспять до той секунды, когда был зов решительно отброшен, хранимый в глади серебра.Скрываясь за давно минувшим, сочла ли важным смысл свой прежний сохранить? И если так, достало ли ей сил?..– Экзарх.До боли знакома нота в голосе его. До трепета в груди. Внимает память, с ушедшего срывая вновь печати принудительного полусна, и льётся тоньше, хрупче эфемерный звон, подобно шёпоту взволнованной реки.И сделан шаг вперёд. Безропотно. Безмолвно.В дыхании лёгком и размеренном лишь одному ему под силу распознать тот след пути, что пройден прыткой, неприкаянной душою – от своенравия до смирения тропу.В её руках – пред ним – нет более щита.По тонкой шее не крадётся страх. По венам не течёт, пылая жаром, ни горечь старых откровений, ни гордыня, умело ставившая крест, где, на поверку, затаились не сокровища, а древние могилы, и истинам их, убеждениям цена – развеянный по ветру прах над землями, чьё знамя чёрно-золотое впитало силу сотен – тысяч? – лет да здравствует доныне и вовеки.И, может быть, здесь нет ни шанса возвратиться к самому началу, но, вероятно, сохранился судьбоносный поворот, дабы существенное снова сделать важным – и вознести свой непреложный долг.– Когда-то я услышал тебя, вопреки принятому мною решению, – меж тем, задумчиво молвит великий Судья. – Не как Архонт, но как твой наставник.Он медлит, предаваясь размышлению. Касается восход железного лица, но белое, как прежде, остаётся безупречно белым, не делаясь ни ярче, ни светлее, и нерушим по-прежнему покров теней. Однако, на мгновение, как будто крепче дымом оплетён судейской мантии подол, и полумрак чернильный есть отголосок бездны, дарующей небытие. Однако следом – протянута, раскрыта длань, и отблеск виден в ней сквозь мглу.Лик смотрит вновь – на отражение незабвенной глади серебра в сапфировых очах. На то, как вкрадываясь сквозь пространство в тишину, согласие звенит тончайшей цепью от лёгкого, неспешного движения……Как оплетая хрупкое запястье, уверенно ложится в руку медальон, – лишь для неё, заблудшего дитя Суда, хранивший суть свою.* * *Год 428 Истинного ИсчисленияМолодость красит его глаза в чистый цвет – неба рассветного лазурь, на радужке отблеск лета. Даже в этот оттепельный день, омрачённый новым поворотом в некогда привычном бытии, не утратил ясности взор, не наполнилось тяжестью сердце, и в руках, не остывших от наставлений всеведущей Тени, нет ни слабости, ни неуверенности. Лишь в спокойном лице обозначилось напряжение.Подобно собратьям своим, он мог бы высказать мнение, озвучить вопрос, однако безмолвно движется к скепсису мыслью пред Ликом Судьи. Здесь, в кулуарах судебного зала Архонта, за трибуной его, в этом сумраке густом, на холодном свету, она чудится громче, не будучи сложенной в слово, и час вечерний, что льётся сквозь занавесь алым, тонким следом ложится на мрамор, на чёрный мундир, касается робко пшенично-пепельных локонов, убранных за уши, – точно крови блеклое пятно……не своей – чужой.– Дарион, – над уходящими слугами возвышается оклик.Остановившись тотчас, на полуобороте, юное создание смотрит на Архонта, вопрошая взором. Собственная тень, мимолётно дрогнув за спиной, тусклым блеском золота единожды сверкает на стене – как будто различим прищур очей, чей взгляд необычайно остр и, к Маске обращённый, толику насмешлив.– Ты предпочёл дискуссии своих старших братьев и сестёр молчание, – невозмутим тон Судьи. – Я не лишаю тебя этого права, но, возможно, тебе всё-таки есть что сказать.Дарион не спешит с ответом, словно охваченный в размышлении тем, как безучастно и веско звучал важный слог из уст господина и тихо стелилась вокруг чернильная мгла, – будто бы ничего не случилось. Держащий умело и крепко орудия слова и смерти, он, наречённый Вершителем Судеб, видел немало людских сражений, однако войны государств – никогда.Сколь ломок грядущего день – там, где сойдутся в конфликте, в масштабной борьбе за власть несколько столь разных убеждений, строптивых постоянств?..Потирая гладковыбритый подбородок, едва заметно хмурит брови Дарион. На светлой коже, почти у самого виска, подрагивает свежий шрам, оставленный Клинком Владыки: недлинная и ровная, но всё ещё болезненная полоса.– Мне ясны наши задачи, Адъюдикатор, и я буду действовать так, как нам полагается, – негромок чуть мягкий и шероховатый голос. – А по поводу остального… – в полуулыбке изогнулись тонкие уста. – Я думаю заготовить дубину покрепче.Строгих черт Маски неизменен рельеф, не читаемо выражение, но за этим металлом, в этом равнодушном Лике взгляд пронзительный сделался холоднее, не к слуге устремившись, а к тому, вероятно, что Судье только ведомо – сквозь пространство и время, где когда-то – годы назад, столетия? – судьбоносный отпечаток сохранило бытие.К пониманию ли ключ? Дорогой ценой?Возможно, с тех высот рассматривая каждую фигуру, поставленную Кайрос на доске, на карте нового – последнего – захвата, он приблизился к самому краю, замер подле сомнений о завтрашнем дне, на туманных просторах которого стук судейского молотка – не более, чем эхо власти закона…Не более, чем маска, скрывающая лицо.