ГЛАВА 3 (1/1)

Годы 368-369 Истинного Исчисления* * *Карета покачивается мерно, подков цокот – нетороплив и зво?нок. За окном – в преддверии лета радужнее солнце, суетливее город. Многовековые камни его греет листвы и цветов роспись, смягчает их строгость. Проносятся за стеклом ряды домов, аллей зелёное убранство, силуэты скульптур, бдящие стражи, разномастная кутерьма площадей да гуляния праздные… В эти часы над столицей – День Кайроса. Он не умаляет ни суровости Северной Империи, ни гордости её, но печать безграничной власти Владыки будто делает яркой, как ясное солнце в зените, которое светит для каждого – Архонта, гражданина, раба. Каждого согревает оно, направляет, оберегает, но преступивших черту – сжигает дотла.– Почему Кайрос скрывает себя от нас? – провожая задумчивым взглядом играющих в парке детей, Далила нервно поглаживает письмо. – Ни он, ни она… совершенство… А ты заметил, что Адъюдикатор говорит "она", а не "он"? Значит ли это, что всё-таки "она"? Или Кайрос – как Голоса Нерата, только..? – она единожды дёргает головой, без надобности оправляя чёлку, уложенную набок. – Странно оно всё, не находишь?Тряпичного мишки чёрные пуговки-глаза смотрят внимательно на хозяйку. Далила вздыхает, отстраняется от окна. Погружаясь в размышления глубже, хмурит лоб ненароком.– Раз Адъюдикатор так говорит, то…Глухой хлопок сверху, повторенный дважды, вынуждает собраться с мыслью другой, с собой. Спрятано в книгу послание – убраны в сумку. Следом игрушка аккуратно положена. В пустых руках Далилы томится волнение, пальцы тянутся к ремешку. Ещё чуть-чуть – и к миру придёт внутренняя борьба. Совсем немного… Но – замедляется ход. Остановка. Ни покачивания, ни цокота. Отворяясь, впускает дверь бодрящий воздух, щебетание птиц, шелест листвы, звонкое гавканье пса. Молодой извозчик, руку подав, с радостью отмечает, что юная госпожа наконец-то вернулась домой, – к необычайному счастью матери и отца. Далила пробует услышанное понять, строит в уме, выстраивает. Непривычны, неловки слова. Гильдия, Суд… дом династии – по крови родной простор, но потерянный в памяти. Далила глядит на него, поражаясь: сколь много места здесь, дороговизны, сколь лаконичны формы, но вески. За высоким забором открывается вид на ухоженный двор, пахнущий яблоком, виноградом, цветами. Широка дорожка, вымощенная камнем. Впереди, за перекрёстком с фонтаном, в три этажа особняк с колоннадой – белый, как снег, украшен вьюном. Пытаясь вспомнить, Далила не находит знакомых вещей снаружи…Но у колонн, в тени, встречен взором силуэт. То – женщина в длинном платье. Издалека – столь светла, столь легка, что чудится выдумкой, сном наяву, миражом. Она выходит к лестнице, вперёд. Выхвачена солнечным лучом… Далила забывает о манерах гостя, в чужих чертах наблюдая собственные: в тёмных подобранных локонах, вьющихся робко, в длинном и остром носе, в овале лица. Женщина улыбается мягко, но несколько отстранённо. Далила не подступает ближе, не пятится назад. Пояс сумки сжимает крепче и смотрит пристальнее. Сквозь смутные воспоминания сей тихий и сдержанный образ едва-едва прорезается, в приветствии той же прохлады исполненный, и только след болезненной усталости не соответствует ему. Далила не ведает, что делать, и шлёт полупоклон – женщине, в которой мать узнаёт.Оправив полупрозрачную шаль, та касается плеча дочери. Теплы руки, нежны, но далеки от страстей. В бирюзовых глазах, редкими морщинками окружённых, виден ум, гибкости не лишённый, и взгляд их – не холоден, но будто бы отражение сердца, не ощущающего родства.– Нам не хватало тебя, солнце, – однако от бархатистого тембра толика печали исходит. – Твой отец сейчас занят, но ему не терпится встретиться с тобой. Он скоро будет свободен. Пойдём.Она ведёт внутрь, сжимая легонько детскую ладонь. Проходная зала потрясает домыслы Далилы выдержанностью искусной отделки, галереей картин, света рассчитанной игрой, но более всего – макетами городов. На массивных подиумах: белые поделки, сложенные в улицы, проспекты, променады, бульвары, рынки, жилые и административные кварталы. Расставлены фигурки прохожих, колесниц, карет, фонарей – совсем крохотные, но сотворённые с завидным мастерством. Далила не читает табличек, увлечённо определяя названия по тем культурным памятникам, что были вычитаны на страницах книг. Здесь столицы сплошь, но макет в углу, от других вдали, в стеклянной витрине – не город вовсе, а одинокий дом на морском берегу. Он манит любопытство отсутствием монументальности имперской, уединением и безмятежностью…– Пристанище моей мечты, – раздаются позади до боли знакомые хрипотца, аристократская чинность. – Когда Владыка сочтёт мой долг перед Империей исполненным, этот проект станет последним, – вздох облегчения ближе, слышнее глуховатый стук каблуков. – Столько лет прошло с первого дня нашей разлуки, что ты, возможно, и не помнишь семьи… Однако наша переписка вселяет в меня надежду, что многое ещё можно поправить. И всё же, Далила, ты помнишь, кто я?В стекле витрины неясно отражаясь, мужчина кажется духом седым. Высок, безупречна осанка. Очи глубоки, выразительна их синева. В тонких чертах длинного лица различим серьёзный, немного суровый характер. В манере держать себя – интеллигентность, что привносит мягкости. Остановившись рядом, он не расцепляет рук, сложенных за спиной, – единожды намерением дрогнувших.Задаваясь его вопросом, Далила не сразу находит ответ. Расплывчат сей образ, словно насыщенный сон, но однажды богатством реальности оттеснённый, почти поглощённый. И всё же…– Мы достаточно похожи, чтобы я узнала в вас моего родителя. Иным словом, отца.Оборот. Не утихает юный взгляд в стремлении дать оценку, вспомнив былое, настоящее разгадав. Встреченная терпеливым безмолвием, не спешит Далила.– Это ведь вы запускали со мной воздушного змея в поле? – согласие в кивке его встретив, в улыбке тёплой, замолкает вдруг, губу напряжённо поджав, и лишь пожимает плечами вскоре. – А вот дом мне совершенно не кажется знакомым.– В годы, когда ты была с нами, мы сочли наилучшим решением пожить в родовом имении, вдали от столичной суеты и ближе к природе, – недолго меряя бесцельным взглядом макет, отец на миг чудится овеянным ностальгией. – Потому здесь для тебя всё ново. Не желаешь ли осмотреться? Воображение, залой впечатлённое, шансу неизведанное разведать готово отдаться, дважды не думая. Загоревшийся предвкушением взор – красноречивее слов.– Это здание – одно из старейших в столице. Более того, оно возведено по проекту нашего с тобой предка – личности столь гениальной, сколь и одиозной, что даже сам Архонт Тайн проявил к его биографии недюжинный интерес…Начинаясь, переливается рассказ горделивым, благородным энтузиазмом. Отец умело чередует в нём экскурсы в родословную с выдержками из истории, градостроительным опытом. Всё на детали богато, ни пояснениям не чуждо, ни ответам. Далила внимает всецело, и гармония находит путь к сердцу – возможно, тернистый, но будто бы верный.* * *Шепчущую моросью ночь обнимает прозрачный туман, в увядания охристо-багровый наряд принаряжена она. Огоньки фонарей вдоль дорожек тянутся тёплыми пятнами и во мраке густом подрагивают слегка – на кустах, деревьях, скамье, на вымощенном камнем пути. Воедино сплетаясь, отзываются напоминанием: близок к ночи День Кайрос, скор час прощания нежеланного……и всеведуща тьма. Далила следит за собой тщательнее, находясь в угодьях Архонта Теней. В особенности – вне надзора Вершителей. С двойным усердием – будучи в доме родительском. Она не ощущает присутствия Бледена Марка, однако, познакомившись однажды и встретившись не раз, никогда не исключает его внимания. Он бдит из царства своего, и каждое сомнительное слово, жест, недосказанность нередко становятся известны Адъюдикатору. Замечание, порицание, дисциплинарное наказание – стуком молотка ознаменованный вердикт, немилости дни, недовольства высокого. Так ли происходит с другими учениками? Отрицают – или пожимают плечами…Меж тем, всё строже, придирчивее Архонт Правосудия. Всё шире улыбка, веселее усмешка Архонта Теней. В глазах Далилы Бледен Марк делается столь же невыносимым, сколь всегда представал обаятельным. И – прорастая, словно брошенное в землю зерно, – ненависть сладостью отдаёт.– Слышал, в последнее время ты досаждаешь учителям, – во взгляде отца, опущенном на учебные чертежи, беспокойством надломленная сдержанность. – Тунону в том числе.Немой вопрос родителя требователен к ответу, к ожиданию терпелив. Осведомлённость – любви последствие, втайне шедшее за Далилой, но искренно в одном из писем открытое отцом. Странные чувства пробуждает оно, противоречивые. Рушат застарелое восприятие, подвергают изменениям…Он знает о жизни её больше, чем говорит, – посредством чужих наблюдений. Но, подобно образцовому судье, непредвзятость хранит.– Учителя считают, что я задаю слишком много несущественных вопросов и в не меньшей степени своевольничаю, таким образом затрудняя обучение, – созерцая миниатюры, расставленные на высоких стеллажах, Далила не выказывает негодования, однако давит на норов память о новых издержках в жизни воспитанницы Суда. – Я считаю иначе.– А Тунон?Имя господина раздаётся в разуме подобно гигантскому колоколу: басит, содрогая мощью кристально чистого звука, чья глубина как будто не имеет границ. Окружает, словно толща бескрайнего океана, сдавливает до болезненной тяжести внутри. Перехваченный столь безупречной силой ограниченный человеческий дух – как способен – заряжается ею, ухватывая волну… Да только по собственной ли воле, по желанию ли своему? Далила страшится узнать. И, как бы то ни было, располагает склонностью испивать из чаши снисхождения господина достаточно часто, чтобы опасениям место нашлось, но недостаточно для отказа от возможности к многогранному прикасаться в попытках познать.– Адъюдикатор менее категоричен. И более непреклонен, – дипломатично отвечает она и, в чертежи заглянув, прикусывает губу: – О нет, опять…Твёрдой рукою отца обозначены линии, в круг расчёты обведены. В каждой отметке – не безоговорочная ошибка, но недосмотр, достойный назваться ею. Труды Далилы исправно отражают сообразительность, однако порой – до удивительного – рассеян сей ум. Причуда, кочующая из года в год.Раздражению с трудом давая отпор, она чувствует на плече тепло ладони отца – крепкой, но нежной. Успокоительное объятие созвучной души, готовой защитить, согреть, понять, даровать прощение, оказать поддержку, ничего не требуя взамен, – и принять такой, какая есть. То, чего не найдено более ни в ком, не различено.Она будет скучать, зачёркивая числа в календаре. Не близок час встречи – День Кайрос.– Пока проект не сдан, всё поправимо, – усмехается отец, и тут же серьёзностью вновь окутан, но сковывающей будто, грузнее обыденной она. – Нет никого важнее в твоей жизни, Далила, чем Адъюдикатор Тунон. Он – единственный, кто способен уберечь тебя, если только сам Владыка не решит иначе. Не потеряй его расположение. Держись за него всеми силами.Отец крутит графитовую палочку меж пальцев. Задумчиво глядит в никуда. С трудностью сопряжена некая мысль, с переживанием. Он словно старится на глазах, иссыхает: прозрачнее седина, хилее бородка, впалее щёки. Тяжестью налиты веки, и паутина морщинок – подобна бороздам… Но, отстраняясь от стола, отец выпрямляет спину. Света переменившееся падение выхватывает образ привычно чинный, лет преклонных, но полных жизни, однако – не изгоняет блуждающей в сказанном тени.– От чего уберечь? От кого? – сию минуту цепляется за неё нетерпение, юности пыл.– От людей с дурными помыслами, – родитель гладит дочь по голове, с нарочитым спокойствием улыбаясь в ответ. – Мы снова засиделись допоздна. Я провожу тебя в спальню.– Ещё минуточку, подожди. Кто эти люди? Ты знаком с ними?Приобняв Далилу за плечо, он откладывает в ящик стола учебные записи и чертежи. Забирает подсвечник. Тихая обитель градостроительного мастерства – сокровищница, библиотека и мастерская отца, – словно учуяв скорый приход одиночества, клонится ко сну.– Кто они? Расскажи по пути. Я должна знать, разве нет?Он запирает кабинет безмолвно. Безмолвие хранит в пути по длинным коридорам. Напрасны убеждения Далилы, и собственная подозрительность подвергнута сомнениям. Права ли, в самом деле? Сокрыта ли в молчании интрига? Живёт ли тайна в нём?..Отец, коснувшись лба Далилы поцелуем, лишь добрых снов желает на прощание и тушит в спальне свет.* * *Она влетает в дом, не раздеваясь – облепленная снегом, почти поскальзываясь на полу, что вычищен до блеска. Бежит наверх, по синему ковру, – и оставляет обувь след, к ужасу отцовских слуг. В сей час она едва ли помнит о манерах, разыскивая правильную дверь. Нетерпеливее спешит, не находя, и по пути высматривает в окнах. Возможно, где-то во дворе упущено – в метели утихающей, в покрове сумерек. Но – ничего, и лишь тогда стучится в нежеланную. Без дозволенья приоткрыв, вздыхает тихо: слышен шорох бумаг, тень на стене видна…Однако не унять ребячьего восторга, жгучего, как пламя. Сию секунду позабыто всё, чему необходимо было бы явить собой участие: поддерживая тишину, остаться в стороне.– Ты знала, какой сюрприз он обещал?Хозяйка тени отрицательно качает головой. Откладывает пожелтевший лист, исписанный таблицами. Её напряжённый прищур – усталость от света свечей, от мелких цифр, однако, вопреки их пагубности, вновь рука обращена к бумагам.– Правда? – изрядно вкусив впечатлений, не может сдержаться дитя. – Совсем не знала? Ни капельки?Промедление. Скрип пера – подчёркнута числовая строка. Следом – прежний ответ, второпях.– О, ты многое потеряла, что не пошла с нами! – опирается шумливое создание локтями о столешницу, заложенную папками, свитками, пергаментами. – Мы были во дворцовых садах, представляешь? Нас даже впустили в сам дворец… Вдруг мы встретили бы саму Кайрос!?– Никому, кроме Архонтов, не позволено видеть Владыку, – сухая действительность мягким тоном окрашена. – Далила, солнышко, аккуратнее. Ты намочишь документы.Последнее слово приводит в чувство. Немедленно от стола отшатнувшись, Далила с образцовой осторожностью снимает перчатки и плащ, оправляет полосатый шарф. Затем – сдувает выбившийся локон чёлки с разрумяненного морозом лица. Запоздало осознаёт: мать – главный счетовод, и в часы труда отвлекать её никак нельзя. Но…– Почему ты всегда работаешь в День Кайрос? – в толстую тетрадь заглядывая украдкой, дочь пытается смысл столбцов распознать. – Ведь…Топот в коридоре и заливистый хохот нарушают порыв её замешательства, зревший с первого дня знакомства. Гостей по голосам опознав, расцветает мать, в предвкушении встречи труды оставлены. Далила смотрит за чудесным превращением, понимая, однако неизбежным злом смешение чувств. Ревность? Завись? Обида? Печаль? Вероятнее, все сплетены, – неуместные для Вершителя Судеб.Далила волей осекает сей порыв, стараясь будто бы издалека наблюдать ожидание любящего сердца, обращённого к сыну и брату родным.– Где же вы, негодяи, пропадали? – в их крепкие объятья угодив, мать улыбается, и в бирюзовых глазах застыло сдержанными слезами счастье. – Ни одного письма!– Отрабатывали вне очереди, – неизменна грозная угрюмость дяди даже в смехе – глухом и коротком, как дубины удар. – Ну прости, таков уж наш… – приметив племянницу, суровеет тяжёлый взор, на щеке – уродливый шрам дёрнулся. – А, Далила. Ну здравствуй. Как поживаешь?Она не выходит из тени родственников. Стоит тихо, мнёт краешек шарфа. Не утрачивает понимания о том, что оказанное дядей внимание по-прежнему опасливо, что его сухой вопрос – вынужденной вежливости дань. Здесь достаточно молвить единственным словом – ничего не представляющим "хорошо", – и данным образом снова поддержано подобие разговора, не разбиты приличия, кровные узы ничем не испытаны… И затем, почти по традиции, встретить покорностью просьбу выйти вон. Аккуратен дядин жест, но – по укладу воинскому – отличается нотками повеления, прямотой.Покидая комнату, Далила напоследок вглядывается в безобразный шрам, в серый мундир, скупой на украшения, и в висящий на поясе меч в чёрных ножнах, опалами инкрустированный. Юное сердце терпит укол сожаления – о том, сколь ничтожен шанс, сколь были бесплодны старания узнать о службе маминого брата командиром стражи у Архонта Постоянства. Только ли дело в личной неприязни? Не из страха ли пред господином её – тем, кто есть судья для всех? Если так, то каковы причины?По пути к заснеженному саду она противится беспочвенным домыслам, но лишь отчасти достигнут успех.– Похоже, это что-то очень важное, так? – не унимается любопытство, но на сей раз крадясь по тропам чувств того дитя, что, словно вещь, отложено в пыльный шкаф.Придирчиво оценивая ком, который слеплен для снежной фигуры, она не слышит ничего, кроме шороха ветра в обледенелых ветвях.– Абак? – устремляется взор к месту, где сидела палевая борзая отца. – Как думаешь? Помахивая хвостом, утвердительно гавкает пёс.– Не иначе, – неуверенность слетает вздохом с уст. – Интересно, она…Вдруг уловлено чутьём движение быстрое, материальное. Мгновенно мерцает барьер – хлопья снега застывают пятном, падают наземь. Лает радостно Абак, спеша в полумрак. Из теней показавшись, выйдя во свет фонарей, сокрытый тяжёлым плащом человек мягко треплет загривок собаки. Увидев Далилу, поводит в скепсисе бровью. Он, матери единственный сын, не стремится к дружелюбию в отношении сестры. По-прежнему отстранён, по-прежнему нелюдим.– Увидела, да? – пронзительны голубые глаза, острым взором объяснений требуют. – Или услышала?Далила пожимает плечами: предположениям простор. Укрепляется недоверие брата, однако непоколебимо её молчание. Почти равнодушна – как следствие его неприязни, чьи причины не до конца ясны, – но посмотрев искоса на этого грубияна, сдаётся симпатии и любопытству. Он красив – не только в силу молодости, но по воле самой природы. Мужеством наделены правильные черты. Точно уголь, черны локоны. Строен телом, ловок. Выправкой военной облагорожен образ, чья горделивость, храбрость не источают самодовольства. И, подобно дяде, брат облачён в мундир: вычищенный, выглаженный, без знаков отличия, но на груди – сизой нитью вышит сигил господина.– Мой мастер в Гильдии Оберегающих, маг Килан, говорил, что во время распределения меня едва не отдали вашему Архонту, – вновь пробует заговорить Далила, вновь пытается получше брата узнать не без наивной надежды однажды увидеть в нём друга. – Интересно, догадалась бы я, кто ты? Ведь ты так похож на маму, как и…– Пойдём, – он темнеет недовольством. – Тебе сказали на пару минут выйти, а не уйти. Да ещё плащ не взяла. Мама и так из-за каждой мелочи переживает, а уж твой…Углядев на пороге дома худощавый силуэт, брат бесповоротно превращается в подобие ненастной тучи. Выдвигается молча вперёд – снежинки искрят в зачёсанных назад волосах, точно частицы света лунного. Не ждёт более, не отдаёт распоряжений и, мимо отчима проходя в дверях, ни словом не обменивается с ним, ни взглядом.– Почему вы не ладите?Её вопрос выдержан временем, наблюдением подкреплён. Где-то рядом, но в стороне, увёртываясь скользко, прячется первопричина происходящего, о которой разум желает услышать, а сердце – не узнать никогда, не догадываться вовсе.– Как тебе сказать… Причина одновременно и проста, и сложна, – протягивает отец, раздумывая недолго, но обстоятельно. – Твой брат считает, что раз я был влюблён в вашу матушку, то это неоспоримый аргумент в пользу моей причастности к убийству его отца. К сожалению, суждение вашего дяди отличается не меньшей неприязнью.Он поглаживает седую бородку. Глядит в гостиную, будто в бессмысленную пустоту. Дрожит искра гнева в зрачках. Морщинится лоб.– А мама? Она придерживается того же мнения? – смех его вызвав, Далила ничуть не сбивается с ритма: – Ваш брак похож на брак по расчёту, и если это так, то всего можно ожидать, в том числе от неё.Отец замирает, пребывая в недоумении. От прямоты любимой дочери сухостью веет и холодом, бесстрастным расчётом, что неуместны её годам. Выучены в Суде? Подхвачены в Гильдии? Как бы то ни было, проясняясь, строгими становятся очи отца, губ изгиб – жёстче.– Далила, не говори так о своей матери. Никогда.Далила отзывается не сразу. Свободно пронизано мышление прилежно изученной и бесспорно принятой истиной, которая над частностями высится. Исключая предвзятость, она наделяет высшим пониманием, осознанием сути вещей. Под солнцем Владыки Кайрос – подданные Империи. Остальное – штрих важный, но всё же второстепенный. Требующее изучения дополнение исключительно для верного толкования закона Империи, однако порой оно – явление, где возможно обнаружить ценный ресурс, действенный инструмент. Всё – на благо порядка направлено, ему отдано, ради борьбы с анархией под знаменем Кайрос. Не должны у Вершителей Судеб верховодить над разумом чувства.Однако то – не для каждого путь. Не каждому по нраву. Не с каждым имеющий право открытым быть...…даже с теми, кто принимает тебя таким, каков ты есть.– Прости, отец.Одну искренность укрывая другой, Далила берёт его за руку робко. Меж дочерней привязанностью и отеческой любовью неизбежен мир, – обманутым ожиданиям вопреки.* * *Сотни рисунков развешаны на пробковой доске, разложены на полу; всех мастей – от крохотных до внушительных, от набросков до детальных творений, от художественных пятен до геометрических линий. Собрание зданий, скульптур, садов, утвари, мебели… и внизу, из угла, почеркушка выглядывает – пальчиками, измазанными в туши, примитивно нарисованная хибарка с собакой на заднем дворе.– Гляньте-ка: шедевр архитектуры. Растёт будущий талант! – указкой ткнув в картинку, улыбается гладковыбритый мужчина, и грубее прорезаются морщины на его узком, извечно хмуром лбу. – Что ж, из твоего третьего прохвоста толку не вышло, да вот, глядишь, из внучки выйдет.Он подмигивает внучке, и пухленькое сероглазое дитя, наливаясь румянцем, прячется за юбку матери – златокудрой женщины, чья сказочна красота, но – увы! – бездушна.– Вы бы, дядюшка дорогой, не вводили мою дочь в заблуждение в отношении заслуг и достоинств её отца, – встревает в разговор моложавый франт; богато одет, ухожен донельзя. – Вы, конечно, горазды домики проектировать, вот эти вот макетики лепить, да только кто всё это сооружает? Кто выдаёт разрешение, находит и распределяет ресурсы, договаривается обо всём? Дядюшка отмахивается от саркастичного племянника, как от надоедливой мошки. Некая забава угадывается за обоими, мало понятная постороннему.– А ты тут причём? Посмотрел бы я, как бы ты эти "макетики" слепил и "домики" спроектировал, чиновничья ты морда, – в лупу рассматривая поднятый детский рисунок, он щурит слепнущие не по годам глаза. – Развелось же вас, чернильных душ! Думаете, языками почесали да подписей с печатями понаставили – и оно всё само нашлось, договорилось, построилось? От вас проволочек больше, чем толку! Будь моя воля, судил бы всех, не жалея, – сотрясает отрывисто воздух шедевром внучки, однако быстро достигает спокойствия. – Что там, кстати, им может светить? Смертная казнь? А, Далила?Далила стоит рядом. Чуть не давится яблоком, вдруг сделавшись центром внимания излишне сварливого дяди. Попытка отца вразумить его, старшего кровного брата, – затея смелая, но обречённая на провал. Меж тем, их кроха-внучка, забравшись в кресло, жёлтые бантики в косах теребит и внимает происходящему с интересом, но с полным отсутствием понимания. Её прелестная мать неотрывно в окно глядит, словно не желая к спору поколений не иметь ровным счётом никакого отношения, и даже к нежному объятию мужа остаётся абсолютно холодна…Пересекаются взгляды братьев: умных, похожих глазами, но один в спокойствии глубже, другой – в жёсткости нрава. Медлят, и создавшаяся в кабинете тишина придаёт атмосфере особенные тона? – личной семейной трагикомедии. Неловкое для Далилы явление, чужеродное, но – некуда отступать, и тянется ленный полдень, ароматами расцветающей весны залетая через открытый балкон, трелью радостных птиц распеваясь. Не близок уединения час, лишь бальзамом на сердце – грандиозные образы Суда, тихий уголок архивов да не изученный с полуночи свиток. Они вспоминаются ярко, как будто находятся рядом, однако семейное окружение то и дело проглядывает.Рассеяв усилием воли навязчивые мечты, Далила нехотя возвращается к реальному миру.– Мера наказания зависит от степени тяжести преступления, совершение которого ещё необходимо доказать, – аккуратны её слова.Огонёк лукавства оживает в дяде, искра оценочного суждения резвится в нём.– Но говорят, Тунон видит всех насквозь и его нельзя обмануть, – потирая подбородок, давнее поверье отмечает он. – Зачем тогда тратить время на всякую канцеляристскую ерунду и демагогию?Склонившись к отрешённости, Далила умеючи приводит в порядок переполох мыслей и чувств, вновь раздумывает о старом. Знакомо народное утверждение и, к неудовольствию господина, однажды было испытано ею. Она видела ложь, обличённую Архонтом Правосудия. Наблюдала, как окружал он подозрением даже крохотную недомолвку. Как распознанными становились лицемерие и хитрость. Ничего не утаить, нигде не скрыться, оказавшись тем, к кому обращено внимание великого Судьи. Но сверхъестественна ли эта сила? Непобедима ли? В Маске ли заложена? А, может, в нём самом? Или то – не более чем плод почерпнутого и осознанного опыта?.. Когда-то утопая в домыслах, Далила обнаружила желанным для себя одно-единственное чувство: пребывать в неведении. Оно впервые, совершенно неожиданно, представилось до вдохновенного прекрасным, чистым и живительным, – не позволяя усомниться в том, сколь совершенен господин.– Потому что правосудие должно демонстрировать объективность. Всем должна быть дана возможность увидеть и понять, что оно есть высший порядок и истинная справедливость, которые несут стабильность и процветание Империи Кайрос и её подданным, – уверенностью веет от Далилы, почтением к тому, что вкладывал Архонт в своих учеников. – К тому же, помимо прочего, все процессы и записи служат неоценимым подспорьем в обучении Вершителей Судеб. Но даже если представить вашу версию, она всё равно не выдержит критики: Адъюдикатор не может находиться одновременно везде, по всей Империи, чтобы лично рассматривать каждое дело.Взгляд дяди, будто предваряющий дискуссии начало, тускнеет вдруг.– А вы, значит, не умеете видеть, как он? – однако звучит каверзный вопрос; но и здесь снисхождением пресечён: – Хотя ты же ещё ученица, спрос с тебя какой… – вырывается из груди вздох. – Да, господа, во мне умирает судья!– Скорее в вас живёт палач, дядюшка, – бросает племянник.– Ты всё ещё здесь? – брови прозрачно-белёсые сдвинув, дядюшка отнюдь не выглядит сердитым, но слишком важным и нетерпимым, чтобы сей норов смог одолеть кто-либо. – Сгинь уже наконец, нечестивец, и супругу прихвати. Хватит здесь прохлаждаться, пока честные люди работают.Он берёт на руки кроху-внучку. Взмах указки – небрежен, повелителен, резок. То – жест старшей воли, которая трату драгоценного времени на препирательства более не приемлет.– Сколь же зла ирония судьбы, брат: ты у нас гений современности, достойный наследник семейного дела, сам Владыка благоволит тебе, а вот дети твои ни во что не поставили чаяний родного отца, – дождавшись ухода, дядя говорит тихо, серьёзно, с печалью неожиданной, с усталостью души, залеченной после невзгод, но сохранившей от ран рубцы. – Один шатается по миру, учёным придуриваясь, и какую-то там книжонку пишет. Другой, за юбкой роковой увязавшись, в алхимию подался, да в опытах своих сгорел. Третий – чинодрал проклятый, четвёртый – так вовсе под покровом ночи сбежал, военных подвигов и орденов захотел, на мечах помахаться, головы порубить. Ну и вот, случился такой талант, с любовью к нашему делу, с рвением, а… – он смотрит на Далилу и, сквозь усмешку, от досады кривится, – сам видишь. Магия до добра не доводит, м-да.Внучка машет взятой у двоюродного дедушки указкой, точно дирижёр, и напевает озорно мелодию, придуманную на ходу. Улыбается отец Далилы – удивительно легко, безмятежно, будто бы смиренно… Но в очах его, в светлом зеркале души, боли всполохи призрачно видны.Он приобнимает дочь, положив ей на плечо ладонь. Он не чужд гордости за успехи своего дитя. Добр, внимателен, заботлив, в меру строг… Человек достойный, но, возможно, некогда лишившийся мечты.Человек, на склоне лет несчастный.– Нашёл! – раздаётся у порога радостное восклицание вновь прибывшего дядиного сына: зрелого блондина с огрубелостью кузнечной не в манерах – исключительно в руках. – Ваш погреб, воистину, извилистый лабиринт с сюрпризами! Ах да, юным леди – фруктовый нектар, извольте.– Разливай, приключенец, не томи, – ворчит его отец с улыбкой на морщинистых устах. – Давайте-ка уже поглядим, что тут у нас с вами получается.Не дожидаясь бокала, он погружается в изучение чертежей. Не более минуты – и столкновением братьев полнится мастерская, непрерывным спором. Там, где царит их труд, дело жизни всей, царит взыскательность и поддержка, – но не порука, и оттого неудивительно то стороннее покровительство, что оказано им великим Судьёй.Меж тем, быстр времени полёт, и лишь напитки меряют безудержную увлечённость мастеров да юных зрителей всецелое внимание. Когда-то, может быть, то будущее, что строится усердно в день сегодняшний, и те стремления, что в сердце старшей воли ярким пламенем горят, окажутся в руках младых – и станут настоящим. В жизнь воплотившейся мечтой.* * *Она томится несколько слушаний подряд, размышляя о постороннем. Изредка восхищается красноречием и хладнокровием судей, но – как в первый раз. Выделяет главное из того, что слышит, оформляет в запись, старается зарисовать увиденное – наброски ещё не уверенные, но улавливают суть.Вечер за вечером, две недели подряд. Где-то во времени и пространстве найдётся место минутке у господина, а у слуги его – наконец – должной решительности…И вот – господин поворачивается, замечает среди остальных. Вновь удушает робость скрытое намерение слуги. Из раза в раз, но – впервые нечего сказать, дополнить обсуждение нечем, и, посреди опустевшей трибуны оставшись, слуга не торопится покинуть судебный зал вслед за собратьями.– Что тревожит тебя, Далила? – равнодушна Маска, однако призрачно участием теплится голос.Далила спускается вниз, и чудится лестница бесконечной, скованной – поступь. Охвачен сомнением не разум, но сердце, с тревогой хранящее опасение испытать на себе презрение, в немилость пасть. Пусть всё взвешено, пусть всё решено, и не узнать покоя вновь, пока не сказано, не услышано... Пока не сделана попытка. Оправдываясь в мыслях, Далила заготовленных слов теряет звук и смысл. Так ли весомы они, личные?– Желание вернуться в семью, Ваша Честь, – признаётся ученица Суда, – чтобы продолжить дело моего рода, к которому имею талант. Есть ли у меня шанс рассчитывать на ваше дозволение?Адъюдикатор безмолвствует, пристального взора от Далилы не отрывая. Посчитал ли дерзостью смелое прошение? Раздражён? Зол? Непроницаема сущность, будто ни живая, ни мёртвая. Кажется, как когда-то, в первое знакомство с Голосами…Далила нещадно гонит некогда позабытый страх, его порочную, мутную, склизкую ипостась.– Мне известно о высоких чаяниях твоего отца и о том, как он потерял всякую надежду после трагической гибели своего единственного ученика десять лет тому назад. Твои благие помыслы, несомненно, делают тебе честь, однако я отклоняю твоё прошение, – наконец, отвечает Архонт, воплощая собою спокойствие. – У Империи нет недостатка в градостроителях, но существует недостаток в юристах и судьях. Ты нужна здесь.Тих её выдох, тяжек. Острым уколом вонзается чувство горечи, облегчение окутывает мягкой волной – неразрывный дуэт неизбежностей, столкнувшихся с предугаданным, с ожидаемым. Но, вопреки сему осознанию, не умаляет боли вердикт.– Понимаю, Ваша Честь. Прошу простить меня, если мои слова...Остановлен поток извинений повелительным жестом Архонта.– Тем не менее, я нахожу целесообразным пойти на некоторую уступку. Тебе уже известно, что мои подданные вольны распоряжаться своим свободным временем так, как посчитают нужным, – наставительным тоном молвит господин. – Если твой отец располагает возможностью навещать тебя здесь, дабы обучить своему мастерству, его пропустят в учебный корпус. При условии, что эти занятия не повредят исполнению вами ваших прямых обязанностей, – он выдерживает паузу, чуть голову наклонив. – Вопросы?Зов реалий пульсирует в разуме, омрачает бесценный дар. Добровольно Суду отдано то, что некогда было свободным, и во времени, чьи нити придирчиво собраны, крепко-накрепко скреплены в узлы, будто нет ни единого шанса для претворения возможности в жизнь. Выбора в выборе нет – для души, жаждущей оказаться лучшей из лучших в уготованной господином стезе…Но в предоставленном, что есть немалый соблазн, – словно читается вызов.– Вопросов нет, Ваша Честь, – Далила сдерживает улыбку, но сияния очей скрыть не в силах. – Благодарю вас.На прощание учтиво поклонившись, она покидает судебный зал – в робкой, но упрямой надежде невозможное сделать возможным, осуществимым.