Глава 37 (1/2)

Одна за другой сигареты догорали в моих руках. Бледными, слабыми пальцами я время от времени стряхивала с джинсов, которые так и не сняла по приходе домой, пепел, крошившийся на них мелкими кусочками, и продолжала пристально смотреть куда-то перед собой, вглубь запятнанной жирными следами стены. Я постоянно забывала моргать, отчего глаза пересыхали и приходилось закрывать их несколько раз подряд. В один миг это мне осточертело — я накрыла глаза ладонями, отодвигая сигарету подальше от волос и едва ли не вдавливая глаза внутрь, и сидела, покачиваясь на месте вперед-назад. Когда терпеть боль от самой себя стало невыносимо, я резко опустила руки, и всё вокруг вдруг потемнело. Теперь никаких жирных следов на стене напротив, да и вообще ничего. Всё погрязло во тьме и застыло буквально на мгновенье, но это мгновение длилось будто целую вечность: никакого звука стиральной машинки, никакого шелеста листьев за окном, никаких мигалок проезжавших мимо полицейских машин — совершенно ничего, только я, боль в глазах и жгучий ком страха в грудной клетке. Страх ли это? А если и он, то из-за чего?

Самая очевидная причина уже не казалась мне столь однозначной: я боюсь его или воспоминаний о нём, которые начинают возвращаться в мою жизнь и давить на самые больные места? Да и боль — не самое страшное, что может приключиться со мной. Страшнее всего сойти с ума, когда пару месяцев тому назад я висела на волоске над бездонностью, широким, необъятным пространством собственных выдумок и реальности, смешавшихся в одну мерзкую, липкую, вонючую жижу, сопротивляться которой не было никаких сил. Что же это — страх потеряться в собственном теле, в своих раздумьях, которые, как поставленная по кругу пластинка, вертятся в голове каждую секунду, или страх перед какой-то паршивой книжонкой, лежащей на столе в метре от меня?

Я потушила сигарету и выбросила её в приоткрытое окно. Положив предплечье на подоконник, а на неё — голову, я выдохнула весь воздух, что скопился в моих лёгких, будто надеясь, что смогу вместе с ним выпустить весь груз, лежавший на душе. Не хочу врать — да и смысл? — не раз я думала о том, что всё может закончится в один миг, что такой вздох, как сейчас, может стать последним перед шагом в небытие, в котором нет ничего, что есть в этом твари подобном городе. Я могла сделать этот шаг. И всё ещё могу. Но я никогда, никогда не позволяла думать себе об этом всерьёз. Каждый раз я мысленно давала себе пощёчину, потому что это полностью противоречит моей природе. Я всегда надеялась на лучшее, хоть ничего толком и не предпринимала, а эти мысли... они такие ветхие, такие ненадёжные и сухие, что стоит дотронуться, и они раскрошатся, как засохший листик с дерева. Это всегда казалось мне какой-то мелочностью, незрелостью и отголоском неугомонного максимализма. Но сейчас это почему-то выглядит, как единственный выход. Есть в этом что-то — взять и с разбегу метнуться навстречу месту, где... нет ничего?

Нет, нет, это ужасно. Это безумно, безответственно, эгоистично, незрело, мелочно, максималистично. Не было бы ничего из этого, если бы с этим невозможно было справиться. Так поступают только отчаянные (забавно, не на моих ли глазах зреет, если не гниёт, отчаянность?), забитые, слабые люди. Легко ведь пустить себе пулю в висок, когда знаешь, что не будешь знать больше ничего об этом мире и ничего больше не потревожит твоей жалкой душонки, так? У всего есть выход. Можно поступить как трус и просто убежать, можно поступить как человек, который решил, что игнорировать проблемы – это лучший способ их решения. Это лучше, чем совершить глупую, в высшей степени идиотскую ошибку, за которую поплатиться должен не только ты, но и люди, которые будут смотреть на дыру в твоём черепе и окровавленную стену за спиной.

Подняв голову, я ненароком зацепилась взглядом за корешок лежавшей на столе книги, буквы которой сверкали под луной, как под софитами, всем видом стараясь обратить моё внимание. Я зажмурила глаза, как в коротком приступе колющей боли, и отвернулась, чтобы не видеть эту вещь. Внутри неприятным болезненным узлом что-то сжалось, подбираясь к самому горлу, отчего хотелось взвыть вслух. Неужели это в самом деле происходит? Может, просто показалось? Я снова посмотрела на вещицу, не дававшую мне покоя, и во мне внезапно взыграло желание выбить ею окно и выбросить на улицу к чёртовой матери.

Видимо, не показалось. Я поднялась с кровати и принялась расхаживать по комнате, почёсывая затылок, закурив очередную сигарету и делая глубокие затяжки. Воздух в четырёх стенах словно был пропитан никотином, который витал в воздухе незаметным серым туманным облаком, потому что окно было приоткрыто самую малость, чтобы я не задохнулась, погружаясь с головой в себя. Я остановилась ненадолго, колеблясь между тем, чтобы пройти мимо стола и лечь в кровать, так и не переодевшись в домашнюю одежду, и тем, чтобы взглядом пепелить проклятую книжку, которая одним только своим видом вызывала во мне бурю неописуемых эмоций, во главе которой стоял мнимый похуизм, который пришлось нацепить на свои искорёженные лицо и мозг, дабы следующая сигарета случайным образом не оказалась у меня в глазу. Я бросила выгоревший наполовину скруток на пол и тут же притоптала ногой, пнув кончиком ботинка окурок под шкаф. Затем стихийно, без всякой задней мысли подлетела к окну и с шумом задёрнула шторы, искоса поглядывая на вещь, которую теперь уже невозможно было разглядеть в темноте. Так-то лучше.

Я села на край кровати и опустила голову, плавно качая ею из стороны в сторону. С языка вдруг стал слетать знакомый мотив, мелодия какой-то песенки, какие обычно исполняют на детских праздниках. Меня с ног до головы окатило воспоминаниями, и я стала отдалённо припоминать эту песенку и скованные движения невпопад музыке. Чьё-то ?раз, два, три – по-во-рот!? беспрерывно забивало ритм в мою голову, а тем временем всё тело, как дёргаемая за ниточки кукла, так и рвалось повторить знакомые, заученные на зубок движения.

Обрывистые картинки мелькали перед глазами, и от этого мне становилось лишь тошно. Нет ничего хорошего ни в этом сраном маньяке, ни в этом идиотском детском празднике. Мысли о них одинаково давили, от обеих хотелось забиться в угол; одна сменяла другую, связываясь ниточкой с предыдущей, — всё сливалось в один грязный, липкий комок чего-то, что мне хотелось вырвать из своего тела; я не хочу, чтобы это было внутри меня. Мозг разбухал, бешено пульсировал, отдавая болью в глазные яблоки, стенки черепа с трудом сдерживали этот ежесекундно расширяющийся сосуд воспоминаний. Мой детский утренник и вечеринка у Джессики, мой первый день в школе и ?Восточный экспресс?, мои первые друзья и дерущиеся Филлис и Люк, пропавшие родители и смерть Перкинс, переезд в Прескотт и побег из дома. Всё смешалось в одно огромное, переливающееся пёстрыми, обжигающими глаза своими красками пятно, мне хотелось отвести взгляд, но это было невозможно: куда бы я ни посмотрела, везде был какой-то миг, доля секунды, о которой не хотелось вспоминать. Казалось, ещё минута — и вся я, вся моя сущность, чем бы она ни была, распадётся на мельчайшие атомы, на маленькие крупицы, на невидимые разноцветные песчинки, витающие застывшим, как сигаретный дым, облаком в воздухе. Но вдруг всё стихло.

— Милая, — послышался нежный радостный голос в другом углу комнаты, от которого по спине пробежался табун мурашек. Внутри меня всё съежилось, и я, согнувшаяся пополам, как от резкой боли, застыла в оцепенении. — Я здесь.

Я вскочила с кровати и стала судорожно осматриваться в темноте, задевая ножку стула, прикроватную тумбу, с которой свалилась стопка бумажек, лампу на столе, едва удержавшуюся на его краю, и спотыкаясь на пустом месте. Что? Кто здесь? Трясущимися руками я нащупала выключатель на ножке лампы и пыталась нажать на него несколько раз, каждый из которых промахивалась. В конце концов лампочка загорелась, освещая треть комнаты, но этого было достаточно, чтобы понять, что никого здесь не было. Я со страхом переводила взгляд из одного тёмного угла в другой, попутно пытаясь отдышаться, и, стоя спиной к столу, держалась за него обеими руками. В голове продолжали звучать эти проклятые слова, и я уже с трудом понимала, мой ли это голос или кто-то сидит в тени и злобно их нашёптывает.

За стеной послышался громкий хлопок, за ним — быстрые шаги, дверной скрип и раздражённые вздохи, граничащие с животным рыком, прямо за моей дверью.

— Надеюсь, на тебя упал шкаф. Если нет, тебе...

Последнее слово заглушил грохот, с которым Эштон распахнул дверь и залетел в комнату смерчем. Его появление ровным счётом не волновало меня в тот момент: из углов спальни меня прожигало взглядом бесчисленное множество воображаемых глаз, а в ушах по-прежнему стоял приглушённый женский голос, который искажался и превращался во что-то нечеловеческое, подобное дьявольскому шёпоту. Я озиралась по сторонам в поисках чего-то, чего на самом деле просто не могло быть на самом деле. Но если этого не было, то что я тогда слышала? Я не могла это придумать, я слышала это, я почувствовала это — это просто не могло быть плодом моего воображения!

— Что ты тут устроила?!

— Я... — протянула я. Это единственное, на что у меня хватило сил. Я продолжала озираться по сторонам.

— У тебя всё нормально?

Этот вопрос был больше похож на оскорбление: в тоне голоса парня не чувствовалось ни капли дружелюбия, сочувствия или хотя бы интереса к тому, что произошло. Этими словами он, скорее, имел в виду, что я отшибленная, раз посреди ночи устраиваю погром в комнате и не могу это никак объяснить, не могу даже слова внятного сказать. Вполне возможно, в его голове промелькнула мысль: ?Она что, накурилась?? И я, честно сказать, была бы только рада, будь это правдой.

— Мне показалось...

— Меня это вообще не волнует. С хера ли ты тут делаешь?

Страх начал потихоньку отступать. Если бы не бешеное сердцебиение, на котором было сосредоточено всё моё внимание, я бы непременно вступила с Ирвином в перепалку.

— Милая, я здесь. Меня вновь бросило в дрожь.

— Собирай всю рухлядь с пола и ложись спать.

— Погоди.

— Что? Стоя спиной к столу, я рукой нащупала корешок, которым в эту секунду мне хотелось лишь разбить себе лицо. Почему-то страшно говорить ему об этом — я будто снова нагружаю его проблемами, с которыми должна разбираться сама, а не впутывать других людей. Но и не сказать значило умолчать, чем же я тогда лучше тех, кто скрывал, что в городе орудует убийца? А вдруг, сказав, я подвергну его опасности? Стоит мне подумать о том, чтобы поделиться с кем-то этой сумасшедшей историей, я тут же вспоминаю о Грейс, и меня вновь наполняет стыд, страх и чувство ответственность за жизни других людей. Я никогда не пойму, что мне делать в таких ситуациях. И сейчас, под гнётом выжидающего и негативно настроенного Эштона я всё ещё колебалась, не зная, замять мне эту тему или продолжить. — Я нашла её у Стива. — Одной рукой я подняла толстую книгу, которая едва не выпала из моих рук. — Кто-то дал мне её тогда, в школе, перед тем, как Грейс... Я выбросила её в тот же день. Я не знаю, как она оказалась у него.

— Кто-то подобрал и отнёс. Не понимаю, к чему ты клонишь.

— В ней её фотография. И карандаш остался.

Ирвин, очевидно, так и не понял, на что я намекаю, лишь продолжал мысленно проделывать дыру в моём лбу.

— Это он мне её дал.

— Кто-то мог подобрать её и отнести Стиву. Ты чем меня слушаешь? — Казалось, его совершенно не волновал контекст ситуации. Для него всё было до глупости очевидно: я выкинула какую-то книжку, а потом увидела её на полке в магазине и испугалась. Что это за книга его, должно быть, не интересовало от слова совсем.

— Это издание 2013 года. На кой чёрт ему, по-твоему, нужен новый тираж?

— Ты ведёшь себя как маленький ребёнок.

— Это Грейс. — Я достала фотографию, лежавшую между страниц, и показала ему, думая, что хоть это заставит его одуматься. — Я ни за что в жизни не поверю, что это какое-то совпадение. Почему не отнести её в библиотеку? Почему в магазин антиквариата? Как будто кто-то знал, что мы там будем! Неужели ты не понимаешь? Он снова за своё, это опять начинается!

— Ложись спать.

— Ты серьёзно?

— А ты? Три часа ночи, а тебе какая-то книжка покоя не даёт.

— Дело не в этом...

— А в чём тогда?

В этот миг стало ясно как день, почему он так себя ведёт.

— Ты мне не веришь.

— А ты бы поверила?

Всё, что мне хотелось до этого сказать, в мгновенье забылось. Меня одолело непонятное чувство: это была злость вперемешку с обидой, какое-то разочарование и желание стереть всё, что произошло за последние пять минут, чувство несправедливости, стыда — перед ним и перед собой, что позволила себе думать, что могло быть иначе.

Похоже на какой-то абсурд, должно быть, злая шутка. Шутка же, да? Разве может человек так поступать? Впрочем, часто в такие моменты я забываю, что это Эштон: ему, кажется, совершенно чужда эмпатия и хотя бы малая доля сострадания к другим. Иногда кажется, что для него существует только он. Он изредка, всего пару раз может поставить себя на место других, но в остальное время он ограждён ото всех железной стеной, из-за которой не видит и не слышит никого вокруг. И даже прекрасно зная об этой его черте, я допустила мысль, что этот человек заслуживает доверия, что он — единственный, кому я могу рассказать о подобном, ведь он беспристрастен и даже в нужных местах холоден. Я не учла одного: холоден он абсолютно во всём. Наверняка он не верил мне всё это время, но почему-то делал вид, что это не так. Внушить чувство собственной глупости у него выходит лучше всего.

Я уже забыла о том, что произошло всего минутами ранее. Это тоже, наверное, всего лишь плод моего воображения, как и этот книжный маньяк и эти его ?записки?. Всё так глупо.

— Хорошо, — произнесла я, выждав паузу.

Я положила книгу на одну из навесных полок, прикусывая верхнюю губу – слёзы так и норовили накатить в самый неприятный момент, поэтому лёгкая боль отвлекала меня, хоть рядом с Эштоном это сделать было чертовски тяжело: весь его вид выражал осуждение, ему не нужно было ничего говорить, чтобы я поняла, что он считает меня… видимо, поехавшей.

— Я тебя разбудила, извини, — прошептала я, пытаясь загладить вину за погром, который устроила несколько минут назад. — Спокойной ночи.

Подойдя к столу, я выключила лампу, а затем как ни в чём не бывало легла в кровать в уличной одежде, укрывшись одеялом и отвернувшись к стене. Он будто и не собирался уходить: всё стоял, придерживая дверь за ручку, так громко дышал, что я без проблем слышала его из своей постели, в трёх метрах от него. Я и не пыталась заснуть: мне мешал не только Эштон, пускавший в комнату свет из коридора, но и навязчивые мысли, эхо милого, тёплого голоса, который леденил меня изнутри.

— Я сказала спокойной ночи.

Через несколько секунд дверь закрылась, и комната снова погрязла во тьме. Из углов неслышно шептались голоса, которые я не могла и попросту боялась разобрать. А между тем детская песенка так и продолжала звучать в моей голове, как и привязавшееся ?раз, два, три – по-во-рот!? Я нашла силы выкарабкаться из постели лишь ближе к двенадцати часам дня. Кости болели, глаза так и норовили сомкнуться раз и навсегда, джинсы от каждой попытки лечь в удобную позу смыкали все движения, из-за чего всю ночь и всё утро я пролежала в неудобных позах.

Я так и не смогла уснуть. Всю ночь меня мучили мысли об одних и тех же вещах. Каждый раз, когда я вспоминала об этом жутком приступе и, должно быть, галлюцинациях (причина которых до сих пор остаётся для меня загадкой), меня начинало трясти, потому что, клянусь, я чувствовала, как что-то дышит мне в спину. Конечно, ближе к утру стало ясно, что это всё лишь плоды моего воображения. Как бы я ни старалась убедить себя в обратном, а в углах комнаты не пряталось никакой потусторонней сущности, которая так и выжидает момент, чтобы напугать меня до смерти или, проще того, задушить. Но, уверяю, этого хотел человек, спавший за стенкой.

Я накрыла сковородку крышкой и продолжила мыть посуду, оставшуюся со вчерашнего дня, которую должен был вымыть Эштон. Но сделал он это от силы пару раз за всё время, что мы вместе живём, поэтому на наших с Калумом плечах лежало в полтора раза больше работы, за которую Ирвин даже не пытался поблагодарить.

С лестницы послышались тяжёлые шаги и недовольный бубнёж. Я достала тарелку и выложила на неё чуть подгоревшую с краёв и пузырившуюся в нескольких местах яичницу. Ирвин со скрипом отодвинул стул и сел за стол, потирая переносицу двумя пальцами. Я поставила тарелку перед ним и продолжила заниматься посудой. За спиной только и слышался грохот и скрип столовых приборов о тарелку. — Сколько времени прошло, а ты до сих пор не научилась нормально яичницу готовить. — Прости. Стоять, дышать и в целом существовать в его присутствии, казалось, стало ещё невыносимее. Каждую секунду я думала: ?Вот, сейчас он найдёт, к чему придраться: слишком громко гремлю посудой, налила слишком холодный кофе, веду себя как-то странно, купила дерьмовый йогурт, никто ведь в этом доме на дух не переносит клубничный вкус, не могу нормально посолить яичницу и вообще делаю всё слишком медленно?. Ещё страшнее было услышать от него что-то по поводу сегодняшней ночи, будь это какая-то претензия или очередная его подколка, которую он сочтёт довольно уморительной и очень кстати, несмотря на пассивно-агрессивный посыл. Только по этой причине я не стала готовить завтрак и себе, лишь вытерла руки о полотенце и вылетела из кухни, вытащив из кармана картонную пачку и держа путь на крыльцо, где могу побыть хотя бы пять минут в заветной тишине.

Но в гостиной противно затрещал телефон. Если я отвечу, у меня останется всего около трёх минут, чтобы побыть наедине с собой. Но на том конце провода, очевидно, собирались дозвониться чего бы этого ни стоило, поэтому, убрав пачку сигарет обратно в джинсы, я подняла трубку.

— Да.

— Бетани? — послышался знакомый голос, но что-то в нём было не то, отчего было сложно догадаться, кому он принадлежал.

— Да, это я, — растерянно ответила я. — Это Вивиан Патрик.

Меня будто укололи, и я дрогнула от неожиданности. Что ей нужно?

— А, здравствуйте, миссис Патрик...

— Ты проверяла почту?

— Почту?

И звонок и вопросы, с которыми звонила миссис Патрик, казались мне до жути странными. Откуда она знает, где я живу? Я ни разу не говорила о том, куда перебралась от Аланны, хоть она и пыталась выведать это всеми возможными способами. Узнай Вивиан Патрик, что когда-то божий одуванчик Бетани Джефф стала жить с человеком, который своей токсичностью отравляет весь воздух в доме, она бы заперла меня в полицейском участке, а потом в ночи отвезла к ней в дом и поселила бы в подвале, где условия жизни и то лучше, чем здесь.