Глава 36 (2/2)

Минуту-другую он молча бродил глазами по зданиям на соседней стороне улицы, будто что-то выискивая. Но, видимо, не найдя того, чего искал, снова вернулся ко мне, отчего по телу пробежался целый табун мурашек.

— Нет. — Что?

— Кто начал совать нос не в своё дело? Ты. Кто втихаря, ничего не сказав, назначил мне собеседование? Ты.

— Я просто сказала, что ты ищешь работу.

— По-моему, это как раз и значит совать нос не в своё дело и втихаря подличать. Поэтому теперь ты будешь этому деду объяснять, почему такой безынициативный и немотивированный баран, как я, заслужил это место, а не какой-нибудь додик-отличник, помешанный на истории.

— Тебе была нужна работа, так почему виновата теперь я?

Аргументов у него не осталось. Поэтому, не найдя вариант получше, Эштон просто развернулся ко мне спиной и продолжил свой путь. Я стояла на месте, как вкопанная, недоумевая, что на данном этапе мне теперь нужно делать. Идти за ним? Более бредовой идеи мне ещё не приходило: пойти за ним означало добровольно подписаться на едкие замечания, язвительные шутки, которыми он пытался задеть меня и указать на ?недостатки?, из которых, по его мнению, я только и состояла, и постоянный бубнёж на самые разные темы, из которого можно было бы сделать отдельную передачу на ТВ.

Но станет ли он ворчать ещё больше, если я с ним не пойду? Определённо.

Пару минут спустя я уже сравнялась с его шагом, скрывая одышку после лёгкой пробежки. Его лицо брезгливо скорчилось, и было несложно догадаться почему.

Когда мы оказались у магазинчика, над которым висела вывеска с незамысловатым названием ?Антиквариат?, я взглянула на витрину, на которой стояли самые разные вещицы, начиная от деревянных поделок, похожих на старые игрушки, и заканчивая красивой расписной посудой, стоявшей отдельно ото всех в запылённой пластиковой коробке. Внутри не горел свет, потому полки, которые хоть и стояли не так далеко от окон и двери, можно было рассмотреть с большим трудом, приложив ладони к стёклам и сильно сощурившись.

Я позвонила в звонок, стараясь высмотреть внутри магазина какое-нибудь движение, иначе мы пришли сюда зря. Одновременно с этим я рассматривала маленькие безделушки, выставленные в ряд на витрине, рядом с которыми были вклеены в пластиковые подставки бумажки с годом, когда они были сделаны. На душе сделалось как-то уже непривычно уютно от атмосферы вокруг. Что в кафе у Родни, что у Стива было особое домашнее тепло, напоминавшее визит к бабушке и день перед рождеством одновременно. И не сказать, что именно в этих местах так сильно очаровывало: комнаты, от пола до потолка обделанные деревом, или этот прелестный, уникальный и в каком-то смысле детский максимализм, как когда ты тащишь домой любую понравившуюся тебе вещь, не задумываясь о том, как она будет смотреться и где будет стоять, — тебе просто нравятся эти вещи, которые ты расставляешь в хаотичном порядке по своей комнате, не задумываясь, а просто находя свободное местечко на подоконнике или на столе. Так выглядело заведение Родни, где на стенах висели забавные тарелки с котятами, деревянные фигурки и рамки с фотографиями, на которых мужчина стоял в обнимку со своими постоянными клиентами. Так выглядел магазинчик Стива, который был битком набит старыми часами, детскими игрушками, дорогой и хрупкой посудой и множеством полок, на которых хранились и пластинки, и редкие издания старых книг, и альбомы с фотографиями семей, живших в Прескотте в начале прошлого века.

Когда ливень, кажется, подходил к концу, а с неба падали лишь мелкие капельки дождя, дверь со звоном колокольчика открылась, и на пороге послышался радостный, но скрипучий старый голос.

— О! А вот и вы! — добродушно воскликнул Стив. — Заходите, заходите!

Он суетливо крутился вокруг нас с Эштоном, и если меня такая забота с его стороны умиляла, то мой приятель как вошёл с лицом, напоминавшим своим эмоциональным диапазоном кирпич, так и продолжал незаинтересованно разглядывать помещение, отказываясь от чая, бутербродов и ?чего покрепче?, что предлагал Стив.

— Тебя я, кажется, уже видел. — Мужчина указал на меня пальцем, прищурив один глаз. — Ты часто заглядывала сюда с тем мальчишкой, высокий — просто жуть! Он всё стоял, как истукан, боялся даже дыхнуть неправильно, а то вдруг всё развалится. Смешной малый, меня тоже, наверное, за реликвию принял. — Он посмеялся, уходя куда-то вглубь между близко стоящими друг напротив друга стеллажами.

— Тут столько всякого хлама, — шепнул Ирвин, осматривая какое-то странное металлическое сооружение, которое, как он выразился, ?держалось на соплях?. Он носком кроссовка легонько пнул железку, и что-то наподобие шлема, привинченного болтами по бокам к двум перекладинам, закачалось. Я ударила его по руке, смерив строгим взглядом.

— Если ты и дальше будешь пинать всё, что попадается под ноги, он тебя вышвырнет раньше, чем спросит, как тебя зовут.

— Простите, задержался! — Стив, прихрамывая на одну ногу, вернулся к нам после недолгого отсутствия. — Ну, что, проведём экскурсию для юнца? Как, говоришь, зовут?

— Эштон Ирвин.

— Ирвин? — с удивлением уточнил мужчина, после чего удивлённо вздохнул. — Знал я одного Ирвина! Ричард, кажется, звали...

— Да, это мой отец, — нехотя ответил Эштон.

Старик тут же приобрёл серьезный вид, сомкнув морщинистые губы в одну полоску и с долей уважения посмотрев снизу вверх на парня. — Тебе, сынок, есть чем гордиться. Майор Ирвин был исключительный! Ну, давай, пройдём, перекинемся парой словечек. Мы с твоим отцом познакомились...

Они исчезли за книжным стеллажом, и я лишь отдалённо слышала голос Стива, рассказывавшего что-то Эштону. До меня долетали отдельные слова, в основном это были ?Майор Ирвин?, ?Афганистан?, ?Талибан?, которые мужчина повторял из предложения в предложение. Местами в разговоре мелькал Вьетнам, и об этом Стив говорил особенно громко, так, что я слышала каждое его слово с другого конца магазина. Как оказалось, отец Эштона, которого знал мужчина, служил в Афганистане и погиб при службе, а сам Стив — ветеран Вьетнамской войны. Это и познакомило и сблизило двух людей, которым, как говорил старик, было трудно жить прежней жизнью после того, что они видели, и ещё труднее было не вспоминать об этом изо дня в день и не иметь возможность высказаться, ведь ?все только кивали и старались казаться понимающими, при этом, как и подобает мирным людям, не видевшим войны, при рассказах о действительно ужасных вещах смущённо отводили взгляд?.

За эти двадцать минут, что они провели вдали от меня, Стив и Эштон обошли по периметру половину зала, по ходу разговора обращая внимания на детали работы и на отдельные предметы, к которым нужно относиться особо бережно. Всё это время я без дела расхаживала меж стеллажей, рассматривая книги, хранившиеся на полках, и прочий, как выразился Ирвин, ?хлам?, встречавшийся на пути, и одновременно с этим пыталась подслушать разговор, который они вели почти шёпотом, очевидно, считая его слишком личным для третьих лиц. В глубине души я прекрасно понимала, почему я не должна была этого слышать: это часть жизни, которую Эштон не хотел обсуждать и даже ни разу не заикнулся об отце-военном — видимо, действовал он из тех же побуждений, что и его отец, когда нашёл поддержку в человеке, который тоже был на фронте в своё время. Но всё равно внутри таилась обида, что такое об Ирвине знает тот, кого он видит в первый раз, а для меня это стало целым открытием. Должно быть, чтобы узнать этого человека, нужна целая вечность; его нужно собирать по кусочкам, причём таким, которые он ни за что не отдал бы мне добровольно.

— Думаю, ты понял, как здесь устроена работа, — нарочито громко произнёс Стив, потирая ладони. — Сюда мало кто заходит с целью что-то купить, только если ребятня заскакивает за какой-нибудь мелочевкой за пару долларов, которая мне здесь мешается. Иногда, правда, захаживает дурак Кински — поляк, строит из себя важную персону чуть ли не голубых кровей, хотя его отец был обычным мигрантом-работягой. На его глупости можно хорошие деньги заработать, ты это учти. — Он погрозил пальцем и прошёл за кассу. — Господь ему дал денег, а умом обделил, поэтому, если будет спрашивать цену, называй в два, а то и три раза больше, чем на самом деле. Ему, идиоту, всё равно, сколько денег платить; главное, нужно нахвалить и придумать историю, связанную со сливками общества прошлого века, даже если и сделал эту вещь какой-нибудь бедный кузнец для матери своей. Продавать ты, парниша, пока не будешь, конечно, но просто чтоб знал.

— Ты принят? — с удивлением спросила я, хотя это и было вполне очевидно.

— А почему нет? Парень ты неплохой, насколько я могу судить. Слышал я о тебе кое-что, но у всех есть право на ошибку, мы все не без греха, — Стив снова поджал губы, посмотрев в пол. — Иди сюда, ещё кое-что тебе объясню.

Я отошла от них, вновь бесцельно бродя по помещению. Шкафы, стоявшие почти у всех стен, были под потолок, метра три с половиной, а потому, чтобы разглядеть, что стояло на верхних полках, мне нужно было сильно задрать голову. Среди десятков книг моё внимание привлекла одна-единственная, от вида которой в жилах застыла кровь.

Знакомый тёмно-синий корешок книги изумрудного цвета с золотистой надписью выбивался из всех остальных книг, стоявших на полке, немногим выше уровня глаз.

Я рывком выдернула её из плотно ряда примыкающих друг к другу книг и крепко сжала в своих руках, чувствуя, как бешено начинает колотиться сердце, а на душу накатывало до жути страшное, хорошо знакомое чувство, от которого меня начинало выворачивать наизнанку. Это её мне подсунули мне в школе перед самой постановкой, когда Грейс... Она даже не выглядела старой: издание было новым, аккуратным и не испытанным временем, страницы были чисто серого цвета без желтизны — всё говорило о том, что это никакое, чёрт возьми, не редкое издание прошлого века. Мои сомнения лишь подтвердились, когда я открыла первые страницы и заметила напечатанный рядом с названием издательства год — 2013.

Я с хлопком закрыла её и перевернула другой стороной, заметив, что что-то выбивалось из общего ряда страниц. Не медля ни секунды, я судорожно стала искать разворот, в котором, судя по всему, что-то лежало. Почти в середине книги лежал повёрнутый белой стороной полароидный снимок. Мне не нужно было переворачивать его, чтобы понять, кто на нём был.

Рука дёргалась каждый раз, когда я тянулась, чтобы открыть форзац. Нет, это чушь. Не может быть такого. Это просто не могла быть она: я выбросила её в мусорку у школы ещё в тот день, кому понадобилось вытаскивать её из бака и приносить сюда? Это даже звучит, как сущий бред. Может, это и не фотография вовсе, а я всё снова себе выдумала. Я даже не перевернула её и не посмотрела! Мне и не надо было. Вот, сейчас я открою форзац, и там ничего не будет.

Я убедила себя в случайности такой находки до того, что без дрожи в руках открыла тот форзац, на котором, как я надеялась, ничего не должно было быть. Сложно сказать, что я именно почувствовала — страх, гнев, обречённость или желание разрыдаться на месте, когда увидела знакомый почерк и знакомую подпись.

?Она знает слишком много?.