Глава 35 (2/2)

Парень не сделал ни малейшего движения, словно он уснул крепко-крепко, не слыша никого и ничего вокруг, а я распиналась лишь перед собой. Сжимая и разжимая кулаки, чтобы успокоить нервы, я прикрыла глаза, начав считать до десяти. Я боюсь наговорить лишнего и боюсь, что ещё хоть одно слово вылетит из моих уст — и Эштон собственными руками выпрет меня за пределы своей комнаты, закрыв вход в неё для меня навсегда. Но я никак не могла заставить себя развернуться и уйти. Ноги словно прибило гвоздями к полу, а все конечности в миг онемели. Когда я досчитала до девяти, с языка ненароком сорвались слова:

— И, если бы проблема была только в этом, я бы здесь не стояла. Ты мне не доверяешь, а я, чёрт возьми, пытаюсь делать всё, чтобы ты понял, что можешь. Ты можешь мне доверять. Нас в этом доме трое, мы не можем настраиваться друг против друга. — Я прикусила губу, сверля взглядом затылок Эштона. — У меня остался только ты, и кроме тебя больше никого нет. Я не могу постоянно держать дистанцию. Я так не могу.

Зажав в руках подушку, я с содроганием сердца ждала хотя бы вздох, хотя бы какой-то малейший звук, который дал бы понять, что он меня слышал. Однако ожидание превратилось в страх и неловкость: мне хотелось как можно скорее отсюда уйти, а в глубине души я надеялась, что он не услышал ни слова, слетевшего с моего чересчур длинного языка. Но отступать уже поздно, да и слишком глупо: я знаю, он не спит, даже если всем видом пытается заставить меня в это поверить. Сделав небольшой шаг к кровати, я села на край рядом с ним, всё так же сжимая свою подушку. Сердце колотилось слишком быстро, чтобы я услышала хоть что-то, кроме его биения, но вдруг до ушей донёсся хрипловатый и приглушённый голос.

— ?К? значит Калеб. — Он перевернулся на спину, и крохотный луч, протянувшийся от проёма двери до лица Эштона, упал на его руку, на которой Ирвин указал на свою татуировку. На ту, о которой я спрашивала днём. — Это мой брат. Три года назад его убили, когда он возвращался с тренировки.

Я затаила дыхание, боясь сделать лишнее движение. Я не могла оторвать взгляд от руки Эштона, а в голове то и дело всплывали награды и медали, лежавшие в коробке в моей спальне, которую парень не раз просил не трогать.

— Мой отчим — уёбок, каких ещё надо поискать — работал в полиции Прескотта, поэтому был на короткой ноге с такими же наглухо отбитыми, у кого было достаточно влияния, чтобы все в участке считали его ?классным парнем?. И у мэра Роджерса он всегда был на быстром наборе, потому что его сынуля всегда попадал в какие-то неприятности. А однажды, когда Велдон в очередной раз поднял руку на мою мать и когда я решил написать заявление, потому что моя мать тогда была слишком мягкотелая для этого, Джереми знатно обосрался от мысли, что вместе со всеми грехами моего отчима поднимутся и его дела, поэтому разукрасил мне физиономию. И это тоже сошло ему с рук. Меня в городе недолюбливают не потому, что я ?пропавший без вести сомнительный тип, который чудом не сдох за семь месяцев?, а потому, что у меня постоянно были проблемы с отчимом, из-за которых под угрозой стояла не только его репутация, но и репутация всех шишек, которых покрывал Мюллер, в том числе Роджерсов и семейства долбоебов Дугласов. Мой брат умер из-за него. Если меня обвинят, вероятно, это тоже из-за него. Вся моя жизнь пошла по пизде из-за этого куска дерьма на ножках. Поэтому мне не жаль, что какой-то шизик его распотрошил. Он получил по заслугам.

В голове крутилось слишком много вопросов, но задавать их было ни к чему.

В горле стоял ком от одного только взгляда на Эштона – на его лице не было ни единой не знакомой мне эмоции, ничего, что дало бы понять, сколько боли ему принес его паршивый отчим. Привычно холодный взгляд и толика недовольства, нахмуренные брови и опущенный уголок губ, ровное, еле слышное дыхание – ничего не отличает эти минуты от тех, когда он просит меня передать соль.

Всё слишком явно сходится, но я никак не могу отделаться от искреннего сочувствия к нему.

— Мне жаль.

— Да, мне тоже. Мы несколько минут провели в оглушающей тишине. Каждое слово теперь казалось лишним, но молчание лишь больше добивало меня. Уставившись на свои ноги, я услышала за спиной какой-то шорох и почувствовала, как прогнулся матрас. Обернувшись, заметила место, которое рядом с собой освободил Эштон.

Я положила подушку рядом с его и бесшумно легла, пытаясь разглядеть в темноте потолок.

— Я живу в комнате твоего брата?

— Да.

В этот момент всё встало на свои места. За всё время, которое я провела здесь, Эштон лишь пару раз заглядывал в мою комнату.

Я думала, что дело было во мне. Какая же я дура.

— Где твоя мама?

— Тебе про отчима мало было?

— Прости.

Он томно вздохнул.

— Она в больнице. Когда Калеб умер, она сорвалась, пыталась что-то с собой сделать. Мне пришлось оставить её там, чтобы она себе не навредила. Последний раз я навещал её около года назад; она ни с кем не разговаривает и постоянно сидит в кресле в углу комнаты, смотрит в пол, как будто туда посадили труп. Хотя, может быть, она просто меня ненавидит и каждый раз устраивает спектакль, потому что собственный сын сплавил её в дурку. Её право.

— А в чём… — Думаешь, я тебе сейчас всю свою подноготную выложу? Ты хотела знать, не собираюсь ли я тебя случайно убить однажды летней ночью? Теперь знаешь. Хотела знать, что это за закорючка на моей руке? Узнала. Нихера я тебе, Бетти, больше не должен. Я мог бы начать спрашивать, что ты делала в этом городе со своей тёткой и где твои родители, но это не моё дело, потому что ты просто живёшь в моём доме. И всё.

Эштон — прекрасный пример того, что, как бы человек перед тобой ни открывался, если он относится к тебе, как к дерьму — значит, он относится к тебе, как к дерьму, и ничего не изменится, даже если ваш разговор похож на исповедь священнику.

Я сложила руки в замок, продолжая выискивать где-то над собой потолок. Живот неприятно скрутило в некоем страхе, в преддверии того, что уже случалось, но очень, очень давно. Со стороны, должно быть, всё было по-прежнему, ведь Эштон не обратил внимания на мою заметную невооружённым взглядом дрожь по всему телу. Я подумала, что он задремал, пока не заметила, что он лениво, но с интересом посмотрел на меня в темноте, когда я начала говорить. — Я жила с тётей, потому что мои родители пропали без вести шесть лет назад.

Несмотря на то, что в комнате и без того было тихо, Эштон, казалось, притих ещё сильнее. Краем глаза я заметила, что он продолжал смотреть, поэтому, сглотнув ком в горле, решила продолжить.

— Я до сих пор не знаю, где они и что с ними. Они часто ездили по командировкам, поэтому их ночные сборы к утреннему выезду были обычным делом. Я не помню, что тогда происходило и что они мне сказали, когда уходили, потому что я была сонная и мне нужно было вставать в школу через несколько часов, и я забила на это. Наш сосед, мистер Беннет, видел, как они в три часа ночи в спешке садились в такси. Он постоянно вскакивал посреди ночи из-за енотов, которые рылись в его мусорных баках, поэтому у меня не было особых причин сомневаться, что он правда их видел. Камеры наблюдения у метро показали, как они садились в вагон где-то ближе к четырём утра и вышли на предпоследней остановке поезда. И всё. В один момент они просто исчезли, как будто их и не было там вовсе. А бабушка постоянно ездила по больницам, поэтому опекунство оформила Аланна, ей ведь это было выгодно в какой-то степени. Плюс, я начала подрабатывать с четырнадцати, а это означало, что теперь она может не делать ничего вообще, только пить, не просыхая, и водить домой странных мужиков. Так всё и началось в этом сраном городе. — Я прикусила губу и посмотрела наверх, не позволяя себе разрыдаться перед этим человеком. К тому же, спустя столько времени, это было бы чертовски странно. — А Бетти меня называли мои родители, поэтому я терпеть не могу, когда меня так называют.

Я обхватила себя руками, дыша глубоко и громко. Меня как будто вывернули наизнанку: всё, что находилось внутри меня — моя кровь, мои органы, мои кости, мой мозг — всё вывалилось наружу. Это ужасно, мерзко, отвратительно и тошнотворно. Никто не должен был этого видеть. И теперь, когда всё это валяется вокруг меня, не имеет никакого значения, как я выглядела до этого: какого цвета была моя кожа, какой длины волосы, какого цвета глаза — ничего теперь не важно, ведь все мои внутренности снаружи, ничем не прикрытые и лежащие на виду. Меня раздели, выпотрошили и оставили так стоять. Хуже всего, что я сделала это сама, никто даже об этом не просил.

Рассказать свою историю — разве это так страшно, разве оно должно так ощущаться? Но я почему-то чувствовала себя именно так.

Моё откровение встретила гробовая тишина. Всё вокруг застыло: не слышно было ни лёгкого посвистывания ветра, ни потрескивания лампы в коридоре, ни привычного шума с кухни, ни нашего с Эштоном дыхания. Я боялась пошевелиться, лишний раз глянуть краем глаза на Ирвина, будто это повлечёт на собой немыслимые и катастрофические последствия. Я просто лежала, утопая в страхе и тревожных сомнениях рядом с ним, и крепко держалась за свою футболку.

— Я всё равно не перестану звать тебя Бетти, — единственное, что прозвучало от него, после чего парень перевернулся на бок, снова лежа лицом к стене.

— Невероятно!

Я в мгновенье поднялась и села на край кровати, схватившись за подушку. За эту же руку меня сею секунду поймал Эштон и больно уложил спиной на твёрдый матрас.

— А что ты хотела услышать? Душещипательную речь, где я бы восхвалял твой героизм и ставил в пример твою силу воли, потому что ты приспособилась к новой жизни? Или моё раскаяние о том, как жестоко я с тобой обращался, не зная, что ты пережила? Или тебе хотелось, чтобы я похвалил тебя, потому что ты вылезла из выстроенного тобой же кокона и рассказала мне, как дерьмово с тобой обошлась жизнь, что вместо награды за храбрость ты получила этот обосраный городок, в котором всё стало только хуже? — Его голос звучал до жути спокойно, с ноткой осуждения, но без явной злобы, однако слова одно за другим вонзали в меня свои иглы, заставляя чувствовать себя так, словно я — ничтожество. — Наверное, это ты привыкла слышать от остальных, ведь они представить себе не могут, каково это — быть в твоей шкуре. А я могу, потому что со мной это уже было. Я могу сказать, что думаю на этот счет: да уж, дерьмово. Надеюсь, тебе полегчало.

— Как ты можешь быть таким чёрствым?!

— А как я, по-твоему, до двадцати двух дожил, а? — усмехнулся он, поправив свою подушку. — Хотела разговор по душам? Получила. Теперь можешь уходить.

— Нет.

Он на секунду застыл, приподняв голову, а потом, повернувшись в пол-оборота, взглянул на меня, кажется, приподняв брови.

— ?Нет??

— Я не всем подряд рассказываю о том, что со мной случилось. Мне не надо, чтобы меня постоянно жалели и утирали мне слёзы, потому что я увидела слова ?мама? и ?папа?, но да, мне больно. Даже спустя столько лет. Я уверена, тебе тоже больно, но ты постоянно ведёшь себя, как конченый мудак. Не знаю, проблема в том, что ты не хочешь этого показывать, или в том, что в твоём ограниченном наборе эмоций нет тех, которые делали бы тебя нормальным человеком. И не надо стыдить меня за то, что у меня есть больные места. У тебя они тоже есть. Ты хотел услышать, как я тут оказалась, и я тебе рассказала. И я не гнала тебя взашей сразу, как только ты это услышал, потому что я подумала, что могу тебе довериться. Хоть я теперь и жалею, что этот разговор вообще завязался, я всё равно останусь здесь, чтобы ты меня видел. И чтобы перестал наконец принимать меня за пустышку, на которую можно взвалить что угодно, потому что знаешь, что я никуда не денусь. Хватит уже. Он посмотрел мне в глаза, недовольно поджав губы. Не такого он, должно быть, ждал ответа. Как, впрочем, и я. Я отвернула голову и заострила внимание на полотнах, которые он накрыл тканью, и на мольберт, на котором в таком ?освещении? можно было разглядеть лишь очертания, которые я всё равно воспринимала, как кашу из разноцветных мазков.

И я пообещала. Пообещала, что останусь, пообещала, что помогу. Но мне так страшно. Если бы ты была рядом, ты бы, наверное, сказала, что мой страх, моя дрожь в коленях, мои кошмары и моя паранойя значат, что мне есть что терять; что сомневаться, что не знать чего-то — это нормально; что отчаяться настолько, что опускаются руки — нормально, но что ни в коем случае нельзя отказываться от своих обещаний, ведь твое обещание — чей-то шанс, чья-то надежда, чья-то жизнь.

Но тебя здесь нет, так ведь?

— Мне жаль, — донеслось с его стороны.

— Спасибо.

С любовью,Бетти.