Глава 35 (1/2)

Дорогая мама,

Знаешь, я была уверена, что в моей жизни наконец настал тот момент, когда я могу ни о чём не беспокоиться. Мне показалось, что после последнего письма мне стало лучше: я стала лучше спать, перестала включать на ночь настольную лампу, не заглядывалась часами на тёмную улицу за окном, не пыталась рассмотреть чёрное пятно, которое наверняка было где-то там, в тени листвы деревьев нашего участка, не вскакивала посреди сна в (уже привычном) испуге. Да, это длилось всего ничего, но мне так назойливо била в голову мысль, что всему и правда пришёл конец и что моя жизнь обрела какую-никакую стабильность, что я даже стала этим гордиться. Я гордилась ещё и тем, что я пережила худшее в своей жизни, ведь, как думала, хуже просто быть не могло. Но теперь, потеряв всякую уверенность — в завтрашний день, в сегодняшнюю ночь, в следующую секунду, — могу только сказать, что может быть и хуже. И, кажется, всё снова катится к херам собачьим.

Сложа руки в замок, я нависла над прозрачным стаканом, на дне которого отражалось чьё-то лицо (должно быть, моё; я совсем отвыкла видеть испуганные, широко распахнутые глаза и что-то кроме безучастности в своём отражении), колебавшееся волнами вместе с золотистой жидкостью. Шмыгнув носом, я поджала губы, как-то невпопад и совсем не к месту в согласие покачав головой, хотя в комнате царила гробовая тишина. Эштон, сидевший напротив меня за кухонным столом, тихонько постукивал по столешнице пальцем, отбивая странный непредсказуемый ритм.

— Ты… — охрипшим от долгого молчания голосом протянула я. — С чего ты взял, что тебя кто-то подозревает? Они что-то сказали или, там, не знаю… Обречённо вздохнув, Эштон прекратил барабанить по столу и, выпив остатки скотча из своего стакана, опустил голову. Кажется, я уже задавала ему этот вопрос. Но я вообще не слушала, что он говорил.

— По его вопросам это было, в принципе, понятно.

— По каким вопросам? — раздражённо спросила я.

— Чего ты так взъелась?

— Ты говоришь, что тебя вполне могут арестовать за убийство шести человек, — я, по-твоему, что должна делать? По плечу тебя похлопать и сказать: ?Да уж, ну ты и влип?, — а потом пойти спать — ты так себе это представляешь?

Я смотрела на него, вскинув брови, и поражалась его совершенному, абсолютному, даже в какой-то степени завидному безразличию. Такое впечатление, словно его собираются судить за кражу жвачки из вшивого круглосуточного магазинчика у чёрта на куличиках, и ничего, кроме разочарования судьи, который пригрозит ему пальцем, не произойдёт. Он же, в свою очередь, смотрит на меня так, будто я спятила и раздуваю из мухи слона. — Может, в кои то веки тебе бы не помешало положить хотя бы на что-нибудь хер?

— Отличный ты выбрал для этого момент!

— Меня ещё никто ни в чём не обвиняет, а ты чуть ли не траекторию побега разрабатываешь. Угомонись уже.

Ушам своим не верю! Я не могу понять одного: он пытается сделать так, чтобы я не паниковала раньше времени, или ему просто насрать на это? Наблюдая за тем, как он с поразительным умиротворением крутит в руке пустой стакан и пытается одним глазом увидеть, как искажается его рука сквозь стеклянное дно, я больше склоняюсь ко второму варианту. Он не настолько пьян, чтобы преуменьшать значимость такого пиздеца, но и не настолько трезв, чтобы хотя бы сделать вид, будто ему не наплевать.

— Я так подумал, потому что они уж слишком любопытствовали, когда тема коснулась Дугласа и моего отчима. Стали расспрашивать, какие там у нас с ними были отношения, не было ли в последнее время никаких конфликтов — наверное, за придурка меня держат, думая, что я им отвечу — и так далее. Спрашивали про моё прошлое, — он заметно притих, оставив стакан в покое, — про людей, которых я знать не знаю. Про Грейс эту твою тоже. В общем, херова туча наводящих вопросов и ухмылочка мерзкая у этого придурка дали ясно понять, что я, видимо, под прицелом. Но какие у них могут быть основания, чтобы меня задержать? Какие-то там тёрки с ебланом Дугласом? Так его семейку полгорода терпеть не может. Может, теперь всех их за решётку посадим? Это полный бред, поэтому я об этом и рассказал. А ты тревогу бить начинаешь… — А отчим тут твой при чём?

Эштон поднёс к лицу стакан, который на две трети наполнил остатками из бутылки минутами ранее, но его рука застыла в воздухе, а он, уже привычно для меня, скептично взглянул исподлобья, как бы спрашивая, всерьёз ли я задала этот вопрос. В воздухе витало едва заметное, но очень назойливое чувство, будто я должна знать больше, чем знаю на самом деле. Поставив стакан на стол и смотря мне прямо в глаза, он ждал от меня внезапного озарения. Однако, не дождавшись его, так, будто это что-то элементарное, произнёс вслух:

— Его первым убили.

В тот же момент я поперхнулась отпитым пару секунд назад скотчем. — Велдон Мюллер что, твой отчим? — Из меня вырвался смешок, а губы растянулись в недоверчивом намёке на улыбку. Парень кивнул и продолжил смотреть на меня так, словно я не в своём уме, словно это настолько очевидная вещь, что не знать её было чем-то противоестественным и совершенно ненормальным.

Перед глазами тут же всплыли фотографии: мраморно-белая, на вид ледяная, под вспышкой отдающая синевой кожа, едва проглядывавшая сквозь размазанную и растёкшуюся по лицу кровь, глубокий порез от линии роста волос чуть ли не до самого подбородка, пересекавший бровь и задевший глаз, рваные куски плоти, между которыми поблёскивала бежевая лобная кость; дыра, проделанная (или, точнее сказать, проломленная)в груди, прямо там, где должно было биться сердце, которого внутри не было, изрезанные и неестественно заломленные руки, вспоротый живот и лежавшие рядом с телом органы. Я с ужасом посмотрела на Эштона, часто моргая и пытаясь избавиться от этих чудовищных снимков перед собой. В голове ни черта не укладывается…

— Ты в бункере жила? Мать твоей подруги работала с ним каждый день.

— Откуда я могла знать, что вы с ним родня?

— Почаще выглядывай на улицу, Бетти. Там много интересного происходит, — надменно добавил он, выпив залпом содержимое стакана. — Я последний раз видел его около года назад, когда… Неважно. В общем, давно это было.

— И тебе всё равно?

— Не скорблю, как видишь, — на выдохе произнёс он, откинувшись на спинку стула.Я даже не уверена, стоит ли мне говорить об этом. Вдруг я снова всё преувеличиваю? Придаю слишком большое значение тому, на что стоило бы закрыть глаза? Не знаю, наверное, так и есть. Но я никак не могу избавиться от этой дурацкой дрожи в коленках, бесперебойно колотящегося как перед смертью сердца, навязчивых мыслей, которые вгрызаются в мой рассудок, детского испуга, который, я думала, я уже давно пережила. И стоит мне только на секунду задуматься о том, что слова Эштона имеют какое-то значение, что у этого всего есть какой-то смысл и он лишь кажется мне таким невозмутимым, держащим всё под контролем, — меня с головой накрывает страхом безызвестности. Вдруг он и правда под подозрением? И — что пугает меня больше всего — вдруг он причастен?

Я выдохнула полной грудью, но вовсе не от облегчения. Положив голову на руки, я закрыла глаза и попыталась хоть на минуту избавиться от всех мерзостей, что так и рвались в мои мысли. Вдруг это ещё не конец? Вдруг он ещё помнит? Вдруг он вернётся? Вдруг он стал безумнее? Вдруг он стал злее? Вдруг я его знаю? Вдруг он всё это время был рядом? Вдруг у него такой же шрам на лбу? Вдруг он сидит напротив меня? Вдруг это Эштон?Стоп. Я что есть силы сжала кулаки, врезавшись в ладони ногтями. Голова начала пухнуть от размышлений, сердце было готово вот-вот провалиться в пятки (а потом и вовсе проломить дощатый пол), ноги всё никак к чертям не уймутся, а Эштон беспрерывно стучит по сраному столу кончиками пальцев, смиряя меня своим гнетущим, не признающим этого, но осуждающим каждое моё движение взглядом. — Я пойду спать, — внезапно он подал голос, с грохотом поставив чашку на стол. — Не сиди долго. У нас и так еле хватает, чтобы за электричество платить.

Через мгновенье он исчез, словно его здесь и не было. Я потёрла руками лицо, из-под полузакрытых век пустым, как стеклянная банка с недешёвым кофе Эштона, взглядом всматривалась в кромешную темноту в коридоре. Только ещё включённый в комнате телевизор задорно разбавлял тишину комедией из двухтысячных; должно быть, мне не суждено понять человека, который требует тратить меньше электроэнергии и при этом забывает банально выключить ?ящик? перед тем, как пойти спать. Почему он так себя ведёт? Его, кажется, совершенно не волнует, что на него могут повесить, зато его куда больше волнует, сколько света я насижу за эту ночь. Вопросы о Тайлере Дугласе, об отчиме, которым оказался чёртов Велдон Мюллер — это всё словно не находит никакого отклика в его душе, исключительно холодные рассуждения и сухие факты. ?Да, я был не в лучших отношениях с Дугласом и Мюллером, да, я вполне могу сойти за социопата и подойти под описание того, кого вы ищете; да, вы можете подумать, что я и есть тот тронутый на голову маньяк с не совсем здоровым пристрастием к кромсанию людей, — я могу уже идти? В восемь часов начинается дрянное кино с Николосом Кейджем, никак не могу пропустить?.

Всё происходящее походит на театр абсурда. Но есть ли в этом хоть капля какого-то смысла?

— Почему не спишь? — из ниоткуда донёсся хрипловатый голос Калума, будто только спросонья.

— Не знаю. Наверное, уже пора. — Я встала из-за стола и всю грязную посуду смела в раковину, включив холодную воду. Опершись руками о края столешницы, я нависла над ней, смотря, как тонкими ручейками вода стекает в слив.

— Давай я. — Парень легонько толкнул меня вбок, заняв моё место ?посудомойки?. — Сегодня моя очередь.

— Это мелочи, мне не… — Всё в порядке. Лучше присядь, ты еле на ногах стоишь.

Послушавшись Калума, я села обратно на своё место, подперев рукой голову. Он ловко в два счёта дочиста отмывал тарелку за тарелкой, чашку за чашкой, стакан за стаканом, в то время как я просто сидела. Я даже не думала — на это у меня не было совершенно никаких сил. Стоило только вспомнить про Эштона, в груди начинало что-то сдавливать: страх, тревога или волнение — не знаю, может быть, ничего из этого. И Калум, хоть и стоял ко мне спиной, прекрасно это понимал, но предпочёл галантно промолчать, чем начать докапываться до самой сути, как это люблю делать я.

Вдруг с моих губ сам собой сорвался вопрос: — У Эштона были какие-то проблемы?

— А ты сама ещё не заметила? — усмехнулся он, вытирая руки о полотенце.

— Я о том, что... Ну, в плане, проблемы с законом или полицией, ещё чем-то... — С отстранённым видом я продолжала ковырять облупившуюся жёлтую краску на столе, стараясь не поднимать голову из-за повисшей неловкости. Но с глубоким вздохом, предвещавшим разговор ?по душам?, скованность исчезла, и я стала произносить вслух всё, что вертелось у меня в голове сутками. — Я ведь совсем ничего о нём не знаю. Знаю только какие-то бытовые вещи: что он принципиально не выходит из комнаты раньше полудня, что терпеть не может тосты, что он никогда не показывает свои картины — когда заканчивает их, он тут же всё прячет подальше от чужих глаз, не знаю, что это значит, — что он всегда забирает почту, но после того, как скинет на тумбу в прихожей, больше и пальцем к ней не притрагивается. Он говорит, что у него нет никакого распорядка дня и что ?катись он к чёрту, этот ваш сраный тайм-менеджмент?, но на каждое дело у него есть свой определённый час и своя определённая минута, каждый день, в одно и то же время. Я знаю о таких мелочах — я живу тут больше двух месяцев, я просто не могла их не знать. Но на этом всё. Я не знаю Эштона. Я не знаю, что у него на уме, не знаю, как он отреагирует на что-то, не знаю, в какой момент он может взорваться. Я не знаю ничего о его настоящей жизни и тем более не знаю ничего о прошлой, я могу только улавливать какие-то незначительные детали из коротких разговоров с ним. И да, мне обидно. Мне чертовски обидно, что я стараюсь выкладываться по полной, пытаюсь не бесить его лишний раз и спускаю ему с рук всё дерьмо, выслушиваю постоянные упрёки в свою сторону, что даже кажется, будто я и правда такая, какой он меня пытается выставить. Но, несмотря на это, я продолжала добиваться его доверия. Я не психолог, я не знаю, как работает эта херня, но я не сделала ничего, что заставило бы его хоть на каплю усомниться в том, что на меня можно положиться. Я всегда, всегда рядом, когда у него хорошее настроение, когда у него плохое настроение, когда он хочет побыть один и когда втайне надеется, что с ним кто-нибудь поговорит, хотя сам в этом не признаётся, потому что это не в его духе. Я ни для кого не делала подобного, ни для кого. Да, может быть, я драматизирую, и два месяца — это не так уж и долго, но я определённо заслужила чуть больше доверия, чуть больше знания о том, с кем я живу по соседству.

Последние слова сорвались с губ с небольшой дрожью в голосе. Жалею ли я, что излила душу перед Калумом — человеком, которого знаю ещё меньше, чем Ирвина? Разве что, неловкость никуда не делась: это как выговориться незнакомому человеку, не будучи уверенным, а нужно ли ему вообще окунаться с головой в чью-то грязь, ведь кто я для этого такая? Но мне не жаль, даже если я не найду никакой поддержки с его стороны, что вполне предсказуемо, ведь, несмотря на какие-то домашние ?тёрки?, в которых он встаёт на мою сторону, он всё равно будет за своего лучшего друга, иначе и быть не может. Я просто устала носить это в себе, устала постоянно грызть себя мыслью, что я делаю что-то не так. Может, теперь за меня это сделает хотя бы кто-то другой.

Калум стоял молча, не проронив ни слова. Прислонившийся спиной к стене, опустивший голову и скрестивший на груди руки, он выглядел крайне озадаченным всеми моими словами. Что у него на уме я тоже не знаю: мы никогда с ним не разговаривали, но я всегда чувствую от него какую-то поддержку, что-то из разряда ?Да, он тот ещё осёл, но не обращай на это внимания?, ему даже не стоит произносить эти слова вслух, но в то же время он всегда держит меня на расстоянии, не даёт подобраться ближе. Не сказать, что меня это раздражает так, как в случае с Эштоном. Наверное, я и сама несколько пугаюсь той мысли, чтобы заступить за мысленную черту, и дело вовсе не в зоне комфорта.

Мы с ним в чём-то похожи: мы печёмся над Эштоном, как над собственным ребёнком, постоянно контролируем его, ведь он — ходячий ураган, сотканный из противоречий, недосказанностей и злобы на всех без особой на то причины. Вероятно, из-за этого мы и держим дистанцию, ведь да, мы оба порой злимся на Ирвина, да, нам хочется наорать на него, потому что он наотрез отказывается всех слушать, да, частенько он бывает невыносим. Но в то же время по подкорке бьёт мысль, что ?у Калума всё не так, он не злится на него, он терпеливый, он не может на него злиться, и я не имею права на него злиться, я просто не могу даже думать об этом, это неправильно, так нельзя?. Я боюсь, что он может осудить меня за такие мысли, что это и правда ужасно и я не должна так думать, я должна быть выше этого. Из-за подобных нападок на себя саму воздерживается от отношений, отдалённо похожих хотя бы на приятельство, не только Калум, но и я.И знаешь, что пугает меня больше всего, мам? Даже если это он, даже если это всё его рук дело – я найду этому тысячу оправданий. Я поверю во что угодно: что мы живём в Матрице, что всё вокруг – постановка, что я не существую, что никто не существует, что мы – всего лишь плод чьего-то больного воображения, что Рай и Ад существуют и что в таком случае я в Аду. Но я ни за что не поверю, что Эштон – убийца, даже если буду знать это наверняка. Просто потому что я не могу. Не могу. — Два месяца это и впрямь не так уж и много. — Он почесал указательным пальцем переносицу, продолжая сверлить взглядом пол. — Честно, я не могу сказать, что понимаю тебя. Я живу с ним рука об руку больше пятнадцати лет, я знаю его лучше, чем он знает себя самого. Я уважаю тебя, Бетани, уважаю всё, что ты делаешь для него... Нас, для нас. — Он заглянул в мои глаза всего на долю секунды, но этого хватило, чтобы понять, что он говорит чистую правду. — Но я не уверен, что он хочет тебе доверять. Как бы ты ни старалась, как бы ты из кожи вон ни лезла, — для него это всего лишь капля в океане, и вряд ли ты сможешь как-то это изменить. Я не хочу врать тебе и говорить, что у тебя ничего не выйдет или, напротив, непременно получится. Может быть, из этого что-то выйдет, а может и нет. Это ведь Эштон. Поэтому я не хочу говорить о таких вещах за его спиной. У него наверняка есть причины держать это в секрете, а у меня нет никакого права что-либо разбалтывать. Прости.

Он пожал плечами и вернулся к раковине, в которой лежала последняя тарелка.

— Ты прав, — с недовольством выдавила из себя я. — Совершенно прав.

Я с грохотом отъехала на стуле назад и, вскочив, как ошпаренная, ринулась в сторону лестницы, игнорируя попытки Калума остановить меня.

Распахнув дверь в комнату, я тут же захлопнула её и задвинула щеколду. Два шага — и я оказалась в кровати, повёрнутая лицом к стене и свернувшаяся в клубок, что со стороны, наверное, было больше похоже на загнувшуюся полусгнившую ветку. За дверью послышались шаги — тихие, подкрадывающиеся, обходящие каждую половицу, которая в теории может скрипнуть. Это не Эштон: Ирвин хоть днём, хоть посреди ночи ходит так, словно в доме нет никого, кроме него, и если он что-то несёт, то сочтёт своей обязанностью пару раз уронить и матюгнуться ?себе под нос?, что слышу я с другого этажа. Вряд ли Калум хочет извиниться, максимум — разъяснить сказанное.

А у меня ведь и нет никакой стоящей причины злиться. Он в самом деле прав: два месяца — это ничто, буквально чих в масштабах многолетней дружбы, от которой и стоит ожидать чего-то большего. Но я всё равно злюсь, как маленький ребёнок. Должно быть, как раз потому, что я ?из кожи вон лезу?, причём, видимо, понапрасну. Но разве не должен человек хоть во что-то ставить того, кто о нём заботиться, особенно когда тот человек — один из единственных, кому есть дело?

Около часа я провела в раздумьях ни о чём. Каждая новая мысль уносилась со скоростью света, стоило мне услышать малейший шорох за стеной.

Иногда мне так сильно хочется сдаться. Это забавно. Я ведь и так валяюсь на самом дне, а до сих пор думаю, что мне есть куда опускаться. Наверное, ничего не поменяется, если я опущу руки: я не смогу провалиться, ведь глубже уже некуда. Разочаровать себя ещё не самое страшное, что может со мной произойти. Стоит переживать, когда мне станет совсем на всё насрать.

Крепко сжав в руках подушку, я пыталась смириться с ситуацией. Собственная глупость поражала до глубины души: меня, безусловно, кидала в дрожь мысль о том, что за стеной мог находиться человек, пару-тройку месяцев назад отмывавший бордовую кровь с рук в раковине, в которой я теперь умываюсь по утрам. Как это может не пугать? Но больше меня волновало то, что за стеной абсолютно точно находился человек, о котором я не знаю ни черта, который видит во мне случайного прохожего, который задел его плечом и которого без зазрения совести можно послать на все четыре стороны, стоит тому произнести хоть слово. Это тревожило и злило одновременно. Я вскочила с кровати, взяв с собой подушку (будто она поможет мне отбиться в случае чего) и так же в два шага преодолев расстояние до двери. В считанные секунды я оказалась напротив соседней комнаты, переминаясь с ноги на ногу. Решимости во мне было как никогда много, но в голове вертелись одни и те же слова: ?Не облажайся?. Глубокий вздох — и передо мной открылась комната в разы мрачнее моей, в которую словно нехотя проникали тусклые лучи света из коридора. В темноте я едва разглядела парня, повернутого лицом к стене, как и я несколько минут назад, а свет падал лишь на его спину. Как ни странно, мне было глубоко плевать, спит он или нет, поэтому, прижав подушку к себе и схватившись за неё покрепче, я начала. — Я заслужила большего, — чуть дрожащим, но решительно настроенным голосом произнесла я в гробовой тишине. — Ты мне помог, хоть ты и не должен был этого делать, и я это ценю. Я прекрасно понимаю, что я вовсе не тот человек, которого ты бы хотел видеть в собственном доме, но я здесь, ты меня впустил. Может, ты и так сделал слишком много и просить с тебя больше — это эгоистично с моей стороны. Но я пытаюсь. Я каждый чёртов день терплю тебя, твои выходки, твоё отношение ко мне, как к куску дерьма, которое живёт здесь только с твоего позволения. В чём-то ты, конечно, прав: это по-прежнему твой дом, а я здесь — чужая. Я могла бы игнорировать тебя и твой скверный характер, но я так не могу. Я могла бы собрать вещи и уйти, но я так не могу. Поэтому я пытаюсь делать всё возможное и невозможное, зависящее и не зависящее от меня, но ты продолжаешь обращаться со мной так, как тебе вздумается. И я могла жить с этим ровно до сегодняшнего вечера. Возможно, для тебя это нормально — говорить такому человеку, как я, что тебя подозревают в убийстве, а потом делать вид, словно ты не сказал ничего такого. Но ты сказал. И из-за твоих слов, из-за твоих идиотских предположений, которыми ты решил поделиться со мной, я теперь сомневаюсь, что в этом доме я в безопасности, что ничего со мной не произойдет завтра или даже в следующую секунду. И я понятия не имею, какой была твоей жизнь до того, как ты пропал: может быть, ты был самым прилежным учеником в школе и учился на ?отлично?, может быть, ты тот, кого стоило бы сторониться и кто бывает в участке так же часто, как в собственном доме. Может, ты вообще кто-то другой, о ком я даже не догадываюсь. Но после всего, что я для тебя сделала, я имею право иметь хотя бы малейшее представление о том, кто спит за моей стеной. Я должна знать, что тебе и правда нечего бояться и что ты в самом деле не виновен, как ты об этом говоришь. Я заслужила знать о тебе чуть больше.