Глава 34 (1/2)

Я начала замечать за собой одну странность (наверное, теперь уже привычку), которая появилась около месяца назад: каждый день, выходя на террасу, садясь в старое грязное кресло с промятыми сиденьем и спинкой, закуривая ненавистные Эштоном сигареты, я с прищуром и особой настороженностью разглядываю соседские дома, заглядываю в незашторенные окна, пытаясь найти человека, из-за которого пришлось похоронить не только мою старую жизнь, но и жизни шестерых человек. Да, несомненно, шанс, что он – это кто-то из этих чертовски скучных людей, живущих изо дня в день по одному и тому же расписанию, ничтожно мал. Но за такое время и с такой нездоровой тягой докапываться до истины успеваешь заподозрить всех, кто находится от тебя в радиусе километра: соседей по дому, одинокую женщину в конце улицы, знакомого продавца в минимаркете, своих врагов, своих друзей, тех, кого в глаза не видел, и даже тех, кого уже много лет нет рядом. В подобные моменты паранойя развивается даже у самых рационально мыслящих людей. Возможно, лишь потому, что рациональность здесь совсем ни к месту. Правда, совсем другое дело, когда твоя посттравматическая помешанность превращается в чуть ли не утренний ритуал, который ты не можешь не повторять изо дня в день на подсознательном уровне.

Может быть, в этом есть моя отдушина. Раньше я молилась, чтобы это поскорее закончилось, чтобы жизнь вернулась в привычный темп и чтобы я напрочь забыла про этого человека, но теперь, когда привычный темп для города – не выходить из дома после девяти вечера, озираться по сторонам каждый раз, когда краем глаза замечаешь подозрительную тень, не ходить в одиночку, когда солнце начинает заходить за горизонт, довольно-таки сложно не ломать голову над вопросом, кто же это всё устроил.

Может быть, мне просто хочется в один день увидеть, как в окнах какого-то дома попустело, как из тёплого уютного гнёздышка это место превратилось в морозильную камеру, ведь человек, который так сильно и искренне заботился о своей семье и превращал мою жизнь в сущий ад, наконец попался. Хочется наконец узнать, кто это, хочется знать, что и его жизнь теперь окажется адом. Не хочется, чтобы страдали его близкие, они этого не заслужили. Но за то, как он обошёлся с шестью людьми, за то, как посвящал меня в свои безумные, больные и бесчеловечные преступления, он заслуживает всех наказаний, которые только существуют. Стряхнув пепел в чашку с отколотой ручкой, я откинулась на спинку кресла, отчего то заскрипело. Окинув взглядом улицу, я подумала: всё вокруг так изменилось. Проблема была не в том, что кто-то покрасил дом или наконец-то отремонтировал дырявый сетчатый забор, и не в людях, которые здесь живут. Такое чувство, будто я вошла через другую дверь и оказалась в параллельной реальности: все ярко окрашенные дома и до чёртиков зелёные газоны вмиг оказались тусклыми, безжизненными, как и мои соседи, хотя в их жизни ровным счётом ничего не изменилось: они расстраиваются так же, как и расстраивались, но и улыбаются так же часто, как и раньше. Все остались теми же, кем и были пять месяцев назад. Однако меня не покидает мысль, что они втайне стали несчастнее. Хотя, возможно, вся проблема… — Твою мать… Бетани!

Я второпях стала тушить остатки сигареты о побитую чашку и вскочила с места, словно ошпаренная, стоило мне только услышать крик Эштона. Я вбежала в дом и увидела валивший клубами дым из кухни.

— Ты когда уже перестанешь забывать вытаскивать свои печенюшки сраные из духовки?! Уже второй раз чуть дом не спалила, — злобно рыкнул Эштон, кинув противень со сгоревшей выпечкой на кухонную тумбу.

— Я...— Мне хотелось сказать что-то в своё оправдание, но ничего толкового на ум не приходило. Я в очередной раз облажалась. — Извини, я сегодня какая-то рассеянная.

Я открыла окна, чтобы проветрить кухню.

— Не только сегодня. — Он снова уселся за стол, сделав глоток из кружки и едва заметно поморщившись. Теперь по утрам вместо спирта он заливается кофеином, что его не особо радует и из-за чего он злится ещё больше, чем обычно. — Продукты опять заканчиваются. Кофе тоже, наконец-то... Он сделал последний глоток и небрежно метнул кружку в сторону. Я кончиками пальцев подняла одно из сгоревших печений и рассмотрела со всех сторон, надеясь найти хоть одну уцелевшую песчинку, что, конечно, было бессмысленно, ведь буквально весь противень был угольно-чёрным. Теперь это всё можно смело отправлять в помойку.

— Сегодня очередь Калума, — прошептала я, чего Эштон даже, кажется, не заметил.

Налив в стакан ледяного молока, я убрала картонную коробку обратно в холодильник и села напротив Ирвина, пока тот что-то усердно печатал на компьютере, не замечая меня в упор. За два с половиной месяца жизни с ним я так и не привыкла, что человек может просто в открытую игнорировать другого, принимая это за само собой разумеющееся. Должно знатно повезти, чтобы он ответил на вопрос с первого раза или хотя бы не послал куда подальше, если попытаешься выбить из него хоть слово. И это при всём при том, что сейчас ситуация с этим обстоит лучше, чем раньше, если верить словам Калума. От Эштона невозможно добиться ни одного лишнего слова, даже когда он напивается до беспамятства (что, к счастью, теперь происходит реже). Однако, хоть я прекрасно знала об этой его ?особенности?, всё равно решилась задать вопрос, когда увидела у него какую-то татуировку на плече, которую раньше не замечала.

— Что это?

Он недоумённо посмотрел на меня поверх ноутбука. Я кивнула на его руку.

Можно было ожидать, что он проигнорирует этот вопрос. Но никак закрывать татуировку он не стал, и я, чуть прищурившись, заметила очертания буквы ?К?.

— ?Калум?? — Нет.

Ну, хоть что-то. Однако теперь мне стало ещё более любопытно, ведь самый очевидный вариант отпал. Вряд ли на его теле есть ещё что-то, поэтому она не может ничего не значить. Вероятно, узнать очередной его секрет мне предстоит только на том свете, только тогда Эштон не сможет скрываться от меня так, как он делает это сейчас.

Он уже около десяти минут неотрывно смотрит в экран, бесконечно крутя колёсико мышки.

— Ничего не нашёл?

— Нет, — односложно ответил он, вновь начав что-то печатать. Я задержала на нём свой взгляд, ожидая, что он что-нибудь добавит, однако вместо этого раздражённо взглянул на меня исподлобья. — Что?

— Вообще ничего?

— У тебя со слухом проблемы? — Не может же быть, что в целом городе вообще ни одной вакансии нет.

— Если говорить о нормальной, то вполне возможно.

— Сейчас нужно ухватиться хотя бы за что-то, разве нет?

— Может, сама тогда позвонишь тем мудакам, которые ?обещали перезвонить завтра? неделю назад? — Эштон вскинул брови, ожидающе глядя на меня. Я отпила из стакана и отвела взгляд в сторону, почувствовав себя виновато и глупо. — Я не знаю, такое ощущение, будто мне весь город бойкот объявил. Тут теперь какое-то негласное правило, что ли, — игнорировать всех, кто как-то выбивается из размеренной жизни Прескотта?

Хотелось бы мне сказать, что это не так, но, учитывая последние события, я прекрасно понимала, о чём он говорит. Странно, конечно, считать, что всему городу есть до тебя дело, но люди определённо чувствуют, когда человек ведёт себя как-то странно, не так, как принято, тем более, когда внешний вид так и кричит об этом. Не сказать, что я или Эштон выглядим как среднестатистический житель этого городка: поношенная одежда, зачастую сероватого или тусклого цвета из-за долгой носки, дырки — не редкость, вечно хмурый вид, ни одной улыбки в адрес тех, кто идёт нам навстречу. Не стоит даже говорить о том, как реагируют люди, которые решают завести безобидный разговор о погоде или злободневных проблемах в очереди за каким-нибудь мороженым, а ты, вместо того чтобы поддержать беседу, с выпученными глазами таращишься на них, словно с тобой никто не заговаривал последние года три. Не думаю, что этого я ?набралась? от него, ведь есть куда более очевидное объяснение — моё взаимодействие с социумом свелось к минимуму, а общение сводится к таким непонятным диалогам, как, например, разговор с Эштоном. Поэтому мне сложно не понять его. По крайней мере теперь. — Могу спросить у Силии, есть ли у неё что-нибудь. Если хочешь.

— Ты про магазин свой вшивый? — Он приподнял одну бровь, а потом вновь уткнулся в экран ноутбука. — Он же на соплях держится. Вряд ли она станет растрачиваться на ещё одни руки, когда там пяти человек и так с головой хватает.

— Нужно же хоть что-то попробовать. Ты так и будешь сидеть и жаловаться, что для тебя нет ни одного места и что все вокруг мудаки, если не проверишь это на деле. — Не знаю, о чём разговор, но Бетани права, — вдруг подал голос Калум, появившийся из ниоткуда.

— Конечно, она права. Как иначе-то...

После этого короткого диалога между ними на кухне повисло очевидное напряжение, из-за которого никто не осмеливался сказать хоть слово. Такое бывает частенько: Эштон, как можно заметить, любит упрекать меня во всём, что бы я ни сказала и что бы ни сделала, и Калум по непонятной мне до сих пор причине встаёт на мою сторону, что Ирвин из раза в раз воспринимает в штыки, но уже не удивляется (?Ну, конечно, ещё бы было по-другому...?).

Понятия не имею, как этот дом не развалился за всё то время, что они делят его между собой. Когда они оказываются в одной комнате, создаётся впечатление, будто Эштон и Калум терпеть друг друга не могут. Вернее, Эштон не может терпеть Калума, ведь тот, понимая, что на его плечах лежит ответственность за двоих, порой оказывается для Ирвина родителем (или ?надзирателем?, как его зовёт сам Эш). Но бывают и такие моменты, когда они вдвоём сидят глубокой ночью на обшарпанной кухне или перед телевизором с приглушённым звуком и просто разговаривают, смеются и что-то вспоминают, попутно подшучивая друг над другом и делая вид, будто так происходит всегда и это обычное дело. Застукивая их за этим и невольно наблюдая со стороны, пока разбираешь захламлённую тумбочку у входной двери, понимаешь, насколько же сильно они связаны друг с другом. Я не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда в подобных случаях может показаться, что они и вовсе братья, ответвления одного человека, несмотря на все их отличия друг от друга, люди, которые чуть ли не с пелёнок живут рука об руку, при всём при этом нельзя называть их друзьями, ведь они гораздо больше этого. Они не не понимают друг друга — я более чем уверена, что зачастую Эштон и сам понимает, к чему все придирки со стороны Калума, — они, скорее, не хотят оказываться по одну сторону, когда дело касается каких-то определённых вещей. Как, например, меня, как бы высокомерно это ни звучало с моей стороны. Конечно, сложно в таких условиях не чувствовать себя постоянно виноватой, словно это ты виновник всех бед, которые происходят в этих стенах. Нередко у меня возникало желание собрать вещи и просто уйти, чтобы не усугублять всё ещё больше. Но какое же должно быть самомнение у человека, считающего себя причиной всех бед в чужих отношениях?

Пытаясь разбавить до жути неловкую звенящую тишину, Калум, прокашлявшись, спросил:

— У нас сегодня на обед угли?

Как можно было догадаться, ситуация после этих слов лучше не стала.

— Можешь сказать спасибо юному пекарю, который чуть не сжёг этот дом.

Не успела я сказать что-то в своё оправдание, как трещащий телефон Эштона перебил мою ещё не начатую пламенную речь. С лицом, полным безразличия и в то же время желания бросить трубку, он всё же ответил на звонок. Мы с Калумом странно, скорее случайно переглянулись, а затем оба перевели взгляд на парня, который разговаривал бог знает с кем бог знает о чём, ведь по таким его ответам, как: ?Да, это я?, ?Нет?, ?Когда?? — довольно сложно строить догадки. Может быть, по поводу работы? Или его психолог — он ему уже несколько месяцев названивает, спрашивая, когда Эштон собирается на приём. Вполне возможно, очередной неугомонный журналист, который хочет побольше разузнать о пропаже парня. Или всё-таки...

— Меня вызывают в участок, — повесив трубку, резко вбросил Эштон и встал из-за стола, игнорируя все наши вопросы.

— В чём дело? — в очередной раз спросила я, когда он уже надевал потрёпанные старые кроссовки.

— Да, боже, мне откуда знать? Промямлили что-то про этого психопата, сказали, надо показания какие-то дать или что-то вроде того. Понятия не имею, что они от меня хотят, хватит, блять, вопросы задавать. Я не больше вашего знаю. — Почему нет письма никакого? Разве они могут ни с того ни с сего вызвать тебя на допрос?

— Это был ?дружеский звонок?, как мне этот мудила сказал. Он старый знакомый моего отчима, поэтому решил, что формальности ни к чему, да и так к тому же быстрее будет. Успокойся уже, Бетти.

— Может, мне с тобой пойти?

Эштон уже приоткрыл дверь и почти вышел за порог дома, но после моего вопроса вдруг опешил. Не потому, что думал над моим предложением, а потому что это было, по его мнению, моё очередное идиотское предложение, на которое он даже не хочет отвечать. Последнее, что я услышала перед тем, как он ушёл: ?Займись уже своим делом?. Как и хотел Эштон, мне пришлось ?заняться своим делом?. Как только он ушёл, я тут же собрала вещи и метнулась на окраину Прескотта, где я провожу чуть меньше времени, чем дома или на работе. То самое кафе с тем самым милейшим дедушкой из всех, которых я когда-либо встречала, — Родни. С тех пор, как я сбежала ранним утром из дома Патриков, я стала чаще заходить в это местечко. Да, я говорила о том, что весь Прескотт словно вдруг потускнел и потерял все свои краски, но этот небольшой деревянный домик, наполненный запахом свежего кофе, чая и ещё тёплых круассанов, которые Родни готовит как-то по-особенному, с его тарелками из совершенно разных сервизов с пёстрыми каёмками (которые он, очевидно, принёс из дома) и обожаемым им тихо играющим на фоне джазом в любое время суток словно вобрал ярчайшие цвета со всего города. Это единственное место, куда я прихожу и не чувствую себя подавленной, растоптанной тяготами жизни и чертовски уставшей от нагнетающей атмосферы вокруг.

Я открыла дверь, и надо мной прозвенел колокольчик, сообщающий о новом госте. Из подсобки в мгновенье показалась седая голова, взволнованные новым посетителем глаза и как всегда до чёртиков пёстрая шерстяная жилетка поверх нежно-голубой рубашки.