VIII (1/1)
Поцеловало солнце землю у горизонта самого, попрощалось с небом последним отблеском ярким малиновым и укатилось за кудрявые травы спать.Вечером, на подворье старосты, да в конюшне оного, на сухом сеновале, сквозь навалившийся кемар, уловил Куница, как пискнула дверь в стайню, как скрипнула погнившая половица под мягким кошачьим шагом и тень скользнула в его сенной закуток. Чьи-то горячие руки зашарили по телу и лицу скифа.- Кто сие? - встрепенулся парень, но мокрые жаркие губы быстро прильнули к его виску.- Тише. Не шуми. Сие я, Кудряна, - словно жаворонковы переливы прозвучали в его голове.И правда, это была она. Бледные лучи, крадучись в щели ветхой крыши, высвечивали ее дивный, ни с кем не сравнимый стройный абрис.- Чего тебе, девица? - дыхнул Куница и вынырнул из дремы. Он присел и тряхнул головой, сбросив остатки грез, бесследно растаявших в полУночном синеватом мареве.- Якой агнец! Не уж напужался? - Кудряна обхватила его лицо ладонями, словно наполняя теплотой и надеждой, и припала к мужским губам. Ударил в голову мёд, закружились хороводом чувства, волной опаляющей ожгло тулово. Гнетущее одиночество помаленьку отступать стало, да мысли горькие тут как тут - сознание трезвят, естество студят.- Не надобно сего, красавица, ноне мрачен мой дух, - едва не задохнувшись от поцелуя прошептал скиф.- Чего это ты такой кручинный? Не ты ль доселе сам того вожделел? - и в глазах ее сверкнула искра дьявольская.- Не ты ли рекла, что тело до венца лишь богу принадлежит?В смущении девица взор потупила, сама не радая своим словам.- Пасмурно мне на душе, Кудряна, дождь сквозь нее льет, сердце режет надвое, а я покоя внутри хочу, да видно недостоин оного. Не трави сущность мою, - понурился парень опечаленный, повесил голову ниже плеч и неспешно лег, опершись на локоть.- Подвинься, хлопец. Иш, развалился! - зашуршало сено душистое и трепетная женская фигура к хлопцу притиснулась. От этой близости, от ее запаха - зародилась буря невероятная в его груди.- Ох, уведает староста, худо буде. Его благосклонностью не смею пренебречь. Не спокушАй меня, милая, поди к себе.- Не прогоняй. Никто не доведается. Ночь на степи. Впотьмах хаты стоят совсем тихие. Весь люд по каморам своим - у бога до себя выпрашивают.- От чего ты не молишься? - растянулся Куница на скупом ложе и, еле сдерживая себя, прикуснул соломину.- Ужо лучше в стайне подле тебя дрожать да конским теплым дыханием греться, неже ночи должно последние проводить пред светочем одиноким у безучастных икон. Всхлипнула девица и толь крепче к парню поприжалася.- Полно, Кудряна, чего слезу понапрасну льешь? Пошто трясешься, аки зайка загнанный?- Мерзло мне не столь от холода, сколь от ужасти. Давеча кипчак тонкоусый бывал у нас - гонец Бельдюз с посланием от Гзы. Последним днем нам грозил да животы повспарывать, коли не уплатим вскорости ему суМу. Ослушаемся - обещался нашу весь спалить - головней покатить. А как отбывать собралси: завидел - стоит на Прокоповом подворье бычище: красивый, сытый, рога разлогие, копыта клешнятые. Зачаровался единым нашим воликом - за собой увел наприбавок. Та беда весь волос деду побелила. Что же дале то буде!? Чует сердце - не избавиться нам от смерти лихой, мученической, - заколыхался, задрожал голосок, аки колос на ветру узкопрутовый. - Не бойся, - легонько приобнял ее скиф. - Осуши слезы. Толь прикажи - что-хочешь до тебя сделаю! - тут еще боле полюбилась она ему; кротким ли выражением лица, робостью ли движений. Ему вдруг нестерпимо захотелось взять ее под свою защиту, уберечь от всех невзгод, неприятных и неизбежных мирских мелочей, сохранив эту чистую, искреннюю трепетность в ней.Внезапно Кунице показалось, что сойдет он с ума, еже останется сейчас неподвижным. Притянул парень к себе девицу, заключил в объятия вечные и почувствовал, как тревожно бьется сердце ее. ПрипОднял ладонью теплой лицо и завладел губами жадно, пылко, требовательно.И загорелась она: превратилась в свечу, покорная любому его изволению. С равным пылом, с такой же жадностью припеклась Кудряна к нему, мурлыча, подгоняя, рождая примитивные инстинкты в молодце. Жар охватил скифа, прострелил до самых чресл, пробудив в нем дурманящую смесь голода, страстей, исступления.Лишь на миг оторвался Куница, наслаждаясь тем, как губы его пульсируют, как неумолимо стиснута грудь одёжею и тяжело дышится, как азарт выбивает в крови барабанную дробь. Созерцая возбуждённую женщину, одурманенную его поцелуями, с блестящими распухшими от них губами, он прерывисто вздохнул. В полуприкрытых ее глазах, в их самых глубинах углядел парень испепеляющее пламя и тотчас же потонул в нем.- Я хочу, чтобы это было, - прошептала она и приникла к нему. Неотступно. Дерзко. Намеренно. Ее ласковый отклик совершенно лишил его рассудка. Он потянулся к ней, рывком придвинул к себе, и стал целовать со всей накопившейся яростью и неукротимым влечением.Заскользили руки грубые по лилейному образу женскому и проникал их припек сквозь сорочку прозрачную. Едва обнаженной зазнобы коснулся; сжал холмы упругие и услыхал, как она ахнула. Он, привлеченный к ее распухшей груди, накрывал губами соски, обводил языком, оглаживал и дразнил, а она таче снежина таяла.Лобзая податливое тело в прытких объятиях, подминая его под себя властно, неистово, Куница, одуренный ощущениями гладкой кожи девичьей, наслаждался ее ароматом, ее изгибами и мягкостью. Почти обезумев от вкуса, он целовал ее поцелуями алчными, и не думал уже ни о чем, кроме острого своего желания.Блуждающие его кисти поднимались от тонкой щиколотки, чуть выше колена острого, вверх, достигнув округлых ягодиц. Нетерпеливые пальцы быстро нашли то, что до сих пор было сокрыто от него: ее скользкую набухшую плоть, нежную, как заморский атласный шелк.Выгнулась девица в безмолвной мольбе, развела бедра и приподнялась, самозабвенно предлагая себя.Каждый его мускул твердел, огнем наливался, становился неподатливым, крепким, безудержным. Он ласкал ее откровенно, настойчиво, вызывающе, пока кровь не закипела, пока кожа не запылала, пока сам не застонал, не погрузился в нее. ***В эту ночь, задыхаясь от счастья, тихо разливались сладкие стоны на сеновале. Ласково касались губы друг друга. Упивались друг другом нагие тела. Наслаждались любовники прерывистыми звуками обоюдного дыхания. Тетивой изгибался стан женский в сильных и бойких руках, отдаваясь пьянящему зною, водовороту чувств, глухому биению крови. Негасимый огонь разгорался вокруг, охватывая их обоих. Любовь и ярость, похоть и потребность - все было в этом бурном порыве, в этом бушующем в них, меж ними и окрест них пламени.А потом смолклось. Только лошади, вздыхая, перемалывали зубами овес да с ноги на ногу переступали. Кудряна, оправив юбы и подобрав волосья, давно ушла, но разворошенное сено еще хранило ее тепло.Куница же долго не мог уснуть, все время чувствуя на себе ее пальцы, ее губы. Ведьма - девка, спокусила! Он смотрел в крышу и улыбался. В душе царил необычайный покой, коего он до селе не ведывал. Одразу с тем, как сердце наконец успокоилось, от стены, где висели седла, хомуты, вожжи и разная конская сбруя, до Куницы донеслись голоса. Толковал рядович Карп.- Ты, Хома, коню тому подковы на старые, сношенные подмени, да глину с камнями в копыто забей, абы конь тот хромал на все четверни. Все ремни порежь и колючек в хвост напихай.- Ага. А который конь-то? - округлил плошки обельный Хома.- Черен тот конь, чернее самой ночи - бока под месяцем серебром отливают! Шея крутая, спина прямая - не конь, а загляденье! Он один там ладный такой, глаз сам на него ляжет, - громкий шепот Карпа доверху заполнял стайню.- Ага, - понятливо кивнул холоп.- Погоди: воду всю у лошадины сольешь, а в кормушку мокрой бобовой ботвы навалишь, - и Корнил впихнул Хоме большущий, только что содранный с гряды охап.- Это еще зачем?- Раздует коня - мучиться будет.- Жалко! Вельми красен коник!- Красен, да не твой! Пошто его скифу отдали? За якие такие заслуги? Чего это на таком красном коне будет сей вонючий тать ездить, аки боярин?Не стерпелся Куница, одним рывком оказался возле Хомы. Затрещал в его руках ветхий охабень холопа. С испугу тот в руках пообмяк.- Попался гад. Коли я не по зубам, так коня извести надумал?! Таку животину сгубить добрую? - Егде вторый? - свирепел скиф. - Ну, говори, паскуда, чьи сии кознодейства не то убью! - и затряс Хому точно яблоню к спасу.- Корнил... Корнииил... - сипел перепуганный вусмерть холоп.- Егде ты, Корнил? Вылезай поганец, иначе худо буде! - крикнул скиф.В темной стайне не было видно, где спрятался Корнил, но спустя мгновение, тишину разорвали вилы, повалившиеся на земь где-то в углу.- Кажись удрал паскудник. Один ты поганец остался, ну так за двоих сейчас нахлебаешься.- Не бей, все обскажу. Аксена козни это: мол, зазря отдали язычнику такого коня. А ты предашь нас, как только случай представится: тоже нехристь - с кипчаками одного поля ягода.- Умолкни! И тако мне все ясно тепереча. Боле не суйся и заруби на носу: еще раз завижу тебя подле соколика - сим кулаком от меня шибко получишь, - хриплым, сразу севшим голосом ронял слова скиф.Куница выволок холопа на свежий воздух и негромко покликал Корнила из темноты:- Убери с земли сию падаль. Вишь яко напился? Перепил меду, вот и свалился прямо рожей в грязь. Уразумел?- Уразумел, уразумел, с пьяну он все, - оробело пролепетал подбрёвший Корнил.***Этой же ночью не спалось и Демьяну. Долго мужик мучился, лишившись сна. Совсем посерел, похудел. То и дело он тяжко вздыхал, схватывался, выглядывал в окно, прислушивался к сторожевым билам. Все потому, что знавал староста, кто есть степняки, кои удержу себе не ведают. В свои лета, на службе у князя курского насмотрелся он смертей от руки ихней.Вспомнилось ему, как въехали в погоревший Носов, словно то было вчера. Городец дымил и чадил. На обгоревших яблонях, на безлистных ветках кое-где сиротливо висели уцелевшие задымленные яблоки. Саднила в сердце тоска-печаль: то оно приближение беды чуяло. И впрямь, узретое дале сбивало с ног.Полусгнившие тела: старики, старухи, грудные дети - все, кого половцы сочли негодными, были выволочены из хат и валялись во дворах с ворохом смердящего тряпья. Их почерневшие останки, брошенные там, где их убили, уже утратили человеческие черты. Зарубленные, искромсанные собаки были раскиданы посреди улиц, а скопище мух, жужжащим роем облепляло все это месиво и пировало на костях. В носы со всего маха ударяла тошнотворная вонь. Демьян невольно прикрывался руками и запах тогда ослабевал, но не исчезал. Кони, нервничая, обходили трупы, ежели не получалось, перепрыгивали их, не дожидаясь понуканий всадников. - Сколько раз видел, никак не привыкну! - обратив глаз к иконостасу, в голос произнес Демьян. - Хуже зверья! Ну, не надобны старики с младенцами, так зачем убивать? - пожаловался он Николаю. Святой не ответил ему.