6 глава (1/1)

Глава 6Когда в доме появляется очередной мальчик со свалки в компании растрепанной старухи с пустыми глазами, отец Тайфуна не выдерживает. В первый раз, не стесняясь меня, он называет сына сумасшедшим.Я великодушно пропускаю выпад мимо ушей, не собираясь в беспредметных спорах мериться размерами нашего влияния на Тайфуна. Я прижимаю к себе головку Жоау и, смерив Лелеку взглядом победителя, красиво роняю слезинки счастья на чернявые, вечно торчащие во все стороны мальчишеские вихры. Этот мальчик – не мой сын. Я не боюсь ни анализов ДНК, ни детекторов лжи. Я чиста перед Тайфуном, точно слеза ребенка. Меня не в чем упрекнуть, кроме разве что в чрезмерной чувствительности и привязанности к детям и старикам. Из окна спальни – не той комнатушки, где я вынужденно ютилась после своего перелома, а из большой, общей, в которой мы вместе с Тайфуном прожили наши лучшие годы, – я наблюдаю, как мой чемпион учит бить по мячу отмытого и переодетого мальчонку со свалки. Я вижу, как Муриси, осторожно, присматриваясь, без помощи прислуги подносит им сок. ?Не упусти шанс, малыш?, – думаю я, и Жоау с лихвой оправдывает возложенные на него ожидания. Во все зубы он улыбается своей новой бабушке и, как я учила его на кухне мамы-Лусинды, выкрикивает радостное и громогласное: ?Спасибо!?Ивана и ее муж приезжают взглянуть на меня в моем новом статусе. С помощью Жорже я нарочито долго спускаюсь по лестнице, опускаю глаза и отвечаю уклончивым, но исчерпывающим ?упала? на расспросы о том, что с моим лицом. Ивана, так и не сумевшая стать матерью, блеет что-то растроганное над нашим с Тайфуном приемным сынишкой, а я смотрю на нее, обтянутую в блестящие шмотки корову, смотрю на ее раздобревшего мужичка, смотрю и не могу сдержать злость. Странную, иррациональную злость на эту женщину за то, что она променяла Макса – роскошного мужчину, которым я с ней щедро делилась, на деревенщину в насквозь промокшей от пота цветастой рубахе.Я прошу у Иваны прощения. Я называю ее сестричкой, отворачиваюсь и молюсь, чтобы меня не вырвало от вида ее улыбки и собственного лицемерия.Силас держится неприветливо и не упускает случая продемонстрировать Тайфуну свое возмущение его предательством Монализы. Однако я выгляжу достаточно трогательной и потерянной, а мое раскаяние – настолько искренним, что сердце нового зятя тает. Он ободряюще улыбается мне за обедом, бережно поддерживает меня под руку, когда мы выходим из-за стола, и, одарив на прощание смачными поцелуями, приглашает нас с Тайфуном как можно скорее совершить ответный визит в дом, который он делит с Иваной, сыном, его женой и тремя внуками. Я обнимаю Агату, не скинувшую ни кило, но зато на две головы обогнавшую меня в росте девчонку. Я силюсь вызвать в себе искреннюю радость, подобающую встрече матери с дочерью после долгой разлуки. Я вспоминаю, как носила ее в себе девять месяцев. Вспоминаю надежды, которые я с ней связывала. Я вспоминаю роды, мучительные, долгие; радость Тайфуна и собственное опустошение. В этой девушке с выкрашенными в вульгарный красный цвет волосами нет ничего от меня. В этой девушке, что, как и всегда на моей памяти, жадно ловит каждый мой взгляд и ревниво отслеживает необращенные к ней улыбки, нет ничего от ее отца. Эта девушка – плоть от плоти Жорже. У нее тот же взгляд – распахнутый миру, по-детски доверчивый и такой же упрямый. У нее та же улыбка. Как будто мы с Максом отвлеклись на мгновение, когда зачинали ее, и не уследили, как в процесс вмешался кто-то третий. Кто-то третий, к примеру, знаменитый нападающий из ?Фламенго?. Тот, кто против моей воли настоял на своем присутствии в палате во время родов. Тот, кого семнадцать лет спустя родившаяся девочка звенящим от любви и восторга голосом будет называть ?лучшим папочкой в мире?. Тот, кто дал ей свою фамилию и обеспечил то будущее, какое никогда не смогли бы ей подарить я и ее настоящий отец.Я целyю подставленную пухлую щечку. Под пристально следящими за мною взглядами я обрушиваю на девчонку добрую сотню вопросов. Я позволяю ей стискивать меня в жарких объятиях. Я смеюсь над каждой рассказанной забавной историей и старательно огорчаюсь – каждой печальной. Как никогда, я мечтаю быть искренней в своих проявлениях, но достижения и планы собственной дочери оставляют меня равнодушной.Жоау и Агата перетягивают стариков на мою сторону. Дедушка и бабушка счастливы видеть внучку. Дедушка и бабушка счастливы снова услышать в своем доме переливчатый детский смех. Я, словно добрая фея из сказки, исполняю заветные желания вновь обретенных родственников. Как когда-то, сплачиваю их вокруг себя и своих детей. Очень скоро Муриси и не вспомнит о годах, что меня не было рядом.Мои дни в особняке безоблачны. Жорже исполняет свои обещания, и я утопаю в его внимании и подарках. Тревожит меня только одно. Один человек. Одна женщина. Та, кто уже однажды разрушила мою жизнь. Я не могу предсказать реакцию Нины на известие о воссоединении прощенной, но не раскаявшейся мачехи с ее ?золотым Тайфуном?. Нина или Рита… я так и не определилась, как правильно думать об этой девчонке. Все называют ее Ниной, и я послушно повторяю за ними. Нина простила меня, там, в доме у мамы-Лусинды. А вот в том, простила ли меня Рита, я не уверена. Рита – внутренний демон жены моего сына, той же природы, что и моя ?прежняя Карминья?. Наши демоны делают нас сильными. Они помогают нам выживать. Они принимают за нас решения, на которые ни я, ни она ни за что не решились бы. Я вспоминаю отблески адского пламени в глазах Риты в дни, когда она шантажом превратила меня в свою рабыню. Я вспоминаю медленно исчезающую под водой яхту, которая по моей вине из мечты всей жизни обернулась для Макса комфортабельным белоснежным гробом с его именем на крышке. Я вспоминаю голос своего внутреннего демона, заклинающий меня не останавливаться и думать не том, что я убила любимого человека, а о спасении собственной шкуры.Наши внутренние демоны, Ритинья и Карминья, рождены и вскормлены адом свалки.Наших внутренних демонов не задобрить годами сытой, счастливой жизни.Они всегда начеку, готовые к схватке, настороженные, недоверчивые, коварные.Поэтому я боюсь гнева Риты. Проклятое создание пойдет до конца в воздаянии по заслугам, и в этот раз я уже не отделаюсь ?пустяковыми? тремя годами тюрьмы. Демон уничтожит своего врага. Сотрет даже память обо мне. Не оставит пепла на пепелище.Я жду решающего момента и, когда Нина с Жоржиньо, вернувшись из Кабу-Фриу, переступают порог нашего дома, я не могу поцеловать сына, не обращаю внимания на подросшего внука, но я не спускаю глаз с карих радужек Нины, стараясь не упустить появление адских всполохов – свидетельства пробуждения ото сна Ритиньи.– Здравствуй, Карминья, – доброжелательно улыбается Нина, но ее взгляд напряженно прикован к моим собственным радужкам. Я знаю, кого она боится разглядеть в глазах своей мачехи и свекрови. Того демона, что способен возродить к жизни ее почившую на лаврах ?темную сторону?. Того демона, что вынудит ее рискнуть налаженной ?сытой? жизнью и водрузить на лицо поистаскавшуюся маску Карающей девы правосудия. – Нина… добро пожаловать, – с некоторым усилием выговариваю я.Наши взгляды скрещиваются, и Нина улыбается мне зубастой улыбкой Ритиньи.– Это от нас. Не могли же мы прийти к вам в гости без подарка? – заявляет она и торжественно водружает мне в руки прикрытый фольгой пирог. Наклонившись, она пропускает сквозь пальцы высветленную прядку моих волос, а затем вновь поднимает пытливый взгляд к моему лицу. – Как говорят? Блондинка – состояние души? Рада, что ты вернулась к самой себе.– Мама! – в тот же момент выпаливает Жоржиньо.Поистине блаженную секунду я успеваю насладиться произнесенным устами сына самым желанным на свете словом, пока тот не срывается с места, чтобы обнять приведенную сиделкой Лусинду. Мы устраиваемся в гостиной. Тесным полукругом – я и моя семья. По собственной инициативе Нина пристраивает у меня на руках маленькую копию моего Жоржиньо. Я не могу сдержать слез, когда вслед за матерью, трогательно коверкая слоги, мой внук впервые называет меня бабушкой. Жоау ревниво подсаживается к нам и кладет свою голову мне на колени. Даже Агата предпочитает сесть не рядом с отцом, не в обнимку с горячо любимой Ниной и братом, с которыми давно не виделась; она подбирается поближе к нам с мальчиками и, усевшись рядом, притуляется плечом к моему плечу.У Лусинды хороший день. Она узнаёт и Батату, и Риту. Оба они, неприятно поразившись произошедшими с их приемной мамой переменам, переглядываются и одаривают нас с Тайфуном благодарными взглядами.Жорже, слегка напряженный в начале встречи, выдыхает и позволяет себе расслабиться. Стараясь не привлекать внимания, он поднимается со своего кресла, обходит Жоржиньо, увлеченно рассказывающего Агате о том, как идут дела в их с Ниной семейном ресторанчике, и, подойдя ко мне, наклоняется, чтобы поправить воротничок на рубашечке своего маленького тезки. Я вскидываю на него глаза, когда пальцы Тайфуна незаметно для всех пожимают мою ладонь. ?У нас получилось?, – беззвучно артикулирует мне он, а я счастливо улыбаюсь ему в ответ. ?Спасибо тебе?, – одними губами проговариваю я и невольно вздрагиваю, поймав на себе пристальный взгляд Нины. Как две капли воды похожий на колючий взгляд исподлобья маленькой Ритиньи.Моего терпения хватает почти до обеда. Пока другие отлично проводят время, я убеждаю себя не будить лихо и не оставаться с Ниной наедине. Однако стóит той извиниться и направиться в сторону ванной, как меня буквально подбрасывает с дивана. Пробормотав что-то невнятное, я аккуратно передаю заснувшего внука в руки Тайфуна и, опираясь на костыли, как могу быстро, бросаюсь за Ниной вдогонку.– Ты что-то хотела, Карминья? – отстраненно спрашивает она у моего отражения в зеркале гостевой ванной комнаты. Переводя дыхание, я стою у нее за спиной, наблюдая, как неторопливо она красит губы, и понятия не имею, какими словами задать своему палачу вопрос: помилует он меня или казнит?– Тебе нужно мое благословение? – Нина первая нарушает молчание и непроницаемым взглядом смотрит на меня через зеркало.До рези в глазах я вглядываюсь в ее кажущиеся чернее самой ночи радужки, пытаясь разгадать загадку, от которой зависит мое будущее. Неверный ответ может стоить мне жизни. Не фигурально – демон не отпустит меня, пока не распробует вкуса крови. Сквозь зеркало я вглядываюсь в глаза женщины, которую недавно истово ненавидела, а теперь боюсь до дрожи в коленях. Я вглядываюсь в глаза матери моего единственного внука и, чередуя, повторяю про себя два слова. Два имени. Ритинья? Нина? – Нина… – свистящим полушепотом я наконец выговариваю имя той, чье отражение мне удалось разглядеть, – словно поставила все свои сбережения на одну цифру запущенной невидимым крупье рулетки.Нина разворачивается на звук моего голоса. Я вглядываюсь в золотистые радужки ее глаз и не нахожу в них тени от тени малышки-Ритиньи.– Пока ему с тобой хорошо, я на твоей стороне, – говорит мне Нина. В ее взгляде появляется новое, невиданное мною прежде выражение; изумленно, не веря самой себе, я понимаю, что моя падчерица и невестка смотрит на меня… с теплотой? Нина улыбается мне обаятельной открытой улыбкой. Невольно я отшатываюсь назад, вспоминая всегда готовую услужить мне горничную-кухарку. Ее лесть ублажала мое тщеславие. Ее обманчиво наивные глаза заглядывали в самую душу. Ее руки окружали заботой, какую я, девочка, выросшая в отбросах, не знала. Ее ласковая улыбка подкупала и внушала доверие. Улыбка… выглядевшая такой же искренней, как сейчас.– Спасибо за Лусинду, – тихим голосом произносит Нина. Прикоснувшись к моей руке, она обходит меня и бесшумно прикрывает за собой дверь.Я хочу окликнуть ее по имени. Хочу заставить ее вернуться. Хочу сказать, как мне жаль. Снова хочу попробовать выговорить вязнущее на языке слово: ?Прости?. Но я стою, до крови закусив губу, и не могу двинуться с места.Мы повязаны кровью и неописуемой словами болью, я и эта соплячка. Девчонка, которая была мне и врагом, и другом; и дочерью, и матерью; и палачом, и спасителем. ?Всегда вместе?, – несколько месяцев назад сказала я ей. ?Всегда вместе?, – прощаясь подтвердила она.Наши демоны спят.Для вражды не осталось причины.Нам некого и нечего делить.Нам больше не за что мстить.Нам больше не за что ненавидеть.Меня зовут Кармен Лусия. Я не проигрываю и не признаю поражений, но в этой игре я рада во всеуслышание объявить ничью. Объявить ничью и пожать изящную ладошку самого сильного и стойкого человека из всех, кого я знаю. Самого достойного соперника. Я хочу пожать руку Нине и когда-нибудь сделать то, что должна и хочу уже очень давно. Я хочу извиниться. А в ответ я мечтаю услышать: ?Прощаю?.Я без страха возвращаюсь в гостиную. Я обнимаю Тайфуна за плечи. Я целyю нежную щечку внука. Я смеюсь, переглядываясь через стол с Ниной. Я сдерживаю желание отодвинуть от Агаты третий подряд кусок пирога. Я подливаю Жоау сока и улыбаюсь коршуном вьющейся над ним Муриси. Я почти не играю. И я почти счастлива. Если бы только Жоржиньо не отводил взгляд от моего ищущего его глаз взгляда. Если бы только хотя бы раз он улыбнулся в ответ на мою улыбку. Если бы только он прикоснулся ко мне щекой на прощание. Если бы, пусть даже оговорившись, он обратился ко мне не по имени…После ухода Жоржиньо и Нины проходит чуть больше часа. Я читаю на ночь Жоау, когда в комнату, едва не снеся дверь с петель, настоящим тайфуном врывается мой Тайфун.– Звонил Жоржиньо! – Бесцеремонно он выдергивает книжку из моих рук и рывком поднимает меня со стула. Я не успеваю испугаться, не успеваю выговорить вопрос: ?Что случилось?? – Я сейчас вернусь и дочитаю тебе, Жоау! Будь умницей! – выпаливает Тайфун, без предупреждения подхватывает меня на руки, проносится по коридору, почти бегом спускается по лестнице и, в два шага перелетев гостиную, опускает меня на диван в библиотеке.– Он… чтó он сказал? – удается произнести мне. По выражению лица Жорже я понимаю, что с семьей моего сына не случилось несчастья. Я вижу, как он возбужден, но не могу даже предположить причину его волнения.– Кармен Лусия, – торжественным голосом Тайфун выговаривает мое полное имя и, чтобы взглянуть в глаза, опускается передо мной на корточки. Я чувствую себя растерянной и насмерть напуганной. Я понятия не имею, чего еще ждать от этого бесконечного вечера. Мне хочется забраться в кровать и проспать несколько суток кряду, но Тайфун обхватывает рукой мой затылок, притягивает к себе мою голову – так, что мы почти соприкасаемся лбами, и произносит слова, напрочь сбивающие с меня сон. – Он не сказал точно, чтó хочет сделать. Он спросил, легла ли ты. Обрадовался, когда я ответил, что еще нет. Он был крайне взволнован. Я никогда не слышал его… таким: одновременно счастливым, несчастным, напуганным и уверенным. Он сказал, чтобы я не давал тебе спать. До его приезда. Он едет сюда, Кармен Лусия. Едет сюда, чтобы поговорить с тобой.– Что?! – выдыхаю я, испытывая желание вырваться из его рук и сбежать. Нестись прочь, наплевав на хромоту, еще не снятый гипс и раздирающую душу на части потребность как можно скорее, немедленно увидеть Жоржиньо. – Они же здесь были. Совсем недавно уехали. Зачем… зачем ему возвращаться?! – Послушай, – медленно говорит Жорже, – я боюсь ошибиться. Но я уверен. Я знаю, что он едет сюда, чтобы помириться с тобой. – Что?! – как заведенная, повторяю я. Я верю словам Тайфуна. Я боюсь в них поверить. Я никак не могу поверить ему. Меня трясет от страха и возбуждения, бросает из крайности в крайность: дурные предчувствия в один миг сменяются необоснованными надеждами, радость оборачивается смертельной усталостью и тоской, предвкушение сыновьих объятий – преждевременным разочарованием. – Ты не слышала его голос, – убежденно говорит мне Тайфун. – Все эти годы я видел тоску в его глазах. Ты – его мать. Вы оба должны перевернуть страницу и начать с чистого листа. Разве не об этом ты всегда мечтала?– Тайфун, я оставила его на свалке…– Но не потому что хотела, – он отмахивается от моих слов, даже не дослушав, – и не передергивай, ты оставила его у родной бабушки. Когда-нибудь ему следовало перерасти детские обиды.– Ты говорил с ним? – вдруг понимаю я. Мне хочется отругать его за то, что он лезет не в свое дело. Мне хочется расцеловать его за доброту и желание помочь. Я сама не знаю, чего я хочу сильнее, но, когда Жорже накрывает мои губы своими, я порывисто, без раздумий отвечаю на его поцелуй.– Я каждый раз говорю нашему сыну одно и то же, – с улыбкой, не отстранившись от меня, произносит удивительный человек, которого я никогда, сколько бы ни прожила, не буду достойна. – Помирись с мамой, Жоржиньо. Вот что я ему говорю. И в последнее время, я заметил, он начал задумываться над моими словами. Ведь лучше поздно, чем никогда? Так, Кармен Лусия?– Так, Жорже, – хриплым шепотом выговариваю я.– Я и не мечтал, что еще при моей жизни наступит тот светлый день, когда вы оба начнете со мной соглашаться! – от души смеется он над столь неприсущей моему характеру покорностью. А потом в последний раз целует меня, желает удачи и оставляет одну. С момента ухода Тайфуна до появления Жоржиньо проходит от силы десять минут, но по моим ощущениям – целая вечность! Я не умею ждать, не могу усидеть на месте, и, хотя моя нога после долгого напряженного дня невыносимо болит, я ковыляю из угла в угол – туда и обратно, туда и обратно; придерживаясь за стены, нарезаю круги по библиотеке; я уже готова рвануться за дверь, из дома, во двор, на улицу – высматривать машину сына, кидаясь под каждый проезжающий мимо автомобиль, когда дверь открывается и я вижу перед собой ссутулившуюся фигуру человека, которого люблю больше самой жизни! У Жоржиньо потерянное выражение лица. Я смотрю на его дрожащие губы, на несчастные глаза, которые он, не изменяя давней привычке, тут же отводит в сторону; я хочу умереть – здесь же, на месте, лишь бы освободить его от необходимости говорить со мной, только бы не видеть его таким!– Мальчик мой… – тихо-тихо проговариваю я, но он вздрагивает и отшатывается назад, к незакрытой двери, как если бы я накричала на него или ударила.– Ка… ккк… кххх… кар… – мой сын вновь и вновь неудачно пытается справиться с моим именем, как вдруг вскидывает на меня глаза и отчетливо зовет меня, – мама!У меня перехватывает дыхание. Я хватаюсь за спинку кресла, чтобы не упасть, а затем я бросаюсь вперед, бросаюсь, забыв обо всем на свете; мне кажется, я лечу; я не замечаю стреляющей боли в лодыжке, когда перепрыгиваю через свалившуюся на пол подушку; я лечу вперед, чтобы упасть в раскрытые для меня объятия, – и это единственное, что имеет значение! Сильные руки Жоржиньо поднимают меня над полом, он зарывается лицом в мои волосы и исступленно повторяет сокровенное слово.– Мама, – шепчет он, – мама…Заветное слово ранит, слой за слоем снимает с меня кожу; я умираю – раз за разом, снова и снова, я умираю и возрождаюсь к жизни, согретая жарким дыханием сына, воскрешенная его объятиями, вознесенная спасительным, долгожданным словом на такие вершины блаженства, о существовании которых даже не подозревала; счастье, что я испытываю, – яркое, сочное, почти болезненное. Я не замечаю убегающих вниз по моим щекам соленых струек, но, подавшись назад, чтобы заглянуть в глаза своему мальчику, я прихожу в благоговейный ужас при виде его мокрого от слез лица. Каждая пролитая им слезинка для меня дороже любого сокровища! За каждую пролитую им слезинку я готова убить – не раздумывая, не сомневаясь! Жоржиньо – единственный лучик живительного света, что освещал непроглядную тьму моей нелепой, беспутной жизни; мой ангел, ради которого я поднималась с колен и шла вперед, превозмогая боль, гоня от себя малодушное желание умереть. Мой мальчик, сам того не зная, он придавал мне силы и наполнял смыслом жизнь. Мой мальчик с глазами своего отца – вечное напоминание о том, как я была счастлива, как любила и как любима была! – Мне было шестнадцать, когда я узнала, что беременна тобой, – с удивлением я слышу собственный голос, упустив момент, когда начала ?думать вслух?. – Позже я всегда добавляла себе пару-тройку лет. Когда для солидности. Когда не желая пугать или отпугивать от себя людей. Никогда я не говорила о том, что ты был желанным ребенком. Запланированным. Мы оба хотели тебя. Оба ждали. Ты должен был изменить наши жизни. И ты это сделал. Когда я впервые взяла тебя на руки, я поняла, что спаслась. Нет, наша жизнь с тобой на руках не обернулась красивой сказкой со счастливым избавлением из ада в финале. Но ты стал моим смыслом. Смыслом и целью. Я хотела дать тебе всё, чего ты заслуживал. И в итоге я это сделала. Пусть нечестным, неправильным способом, но у меня получилось. Ты вырос достойным человеком, и это главное.– Ты… – все так же не разжимая рук, Жоржиньо откашливается и смотрит на меня с трогательно бесхитростной надеждой, – расскажи мне, я родился на свалке?Я вскидываю вверх руки и вытираю слезы с его лица.– Нет, – честно отвечаю я ему и мысленно даю себе слово и впредь оставаться предельно искренней. Любой человек имеет право знать всё о своих корнях. Даже тогда, когда истории его рождения и раннего детства совсем не похожи на те, что впоследствии хотелось бы пересказывать своим собственным детям. – Мама… пожалуйста, – просит меня мой сын, и я по второму разу, уже заученным текстом принимаюсь рассказывать о том, о чем мне наивно мечталось забыть.– Мы планировали сбежать со свалки. Мы с твоим отцом. К моему огромному сожалению, ты знаешь, что это был за ад. Только… Лусинда играла за другую команду. Перед Нилу мы были беззащитны. Даже тогда, когда научились бить первыми и давать сдачи. Макс был особенно уязвим. Его отцом был сам Дьявол. Собственно, на этом мы и сошлись. Мой отец отличался от отца Макса только тем, что обременял нас своим присутствием по большим праздникам. Мы были озлобленными… мы все, дети Нилу. Мы были жестокими. А главным, подчас единственным чувством в наших сердцах была ненависть. Нилу в любой момент мог продать каждого из нас за бутылку, а то и за глоток кашасы. Кому-то из детишек ?везло?, и за оказанные ?услуги? платили деньгами или едой. Но Нилу чувствовал наживу, как пес сахарную косточку. Он отбирал ?заработок?. Иногда раздевал до гола и выгонял провинившегося за порог, чтобы ?добрые люди? могли поглазеть на ?неблагодарного? во всей первозданной мерзости. Лусинда почти не вмешивалась в безумие, которое в алкогольном полубреду творил ее бывший муженек. Она пыталась помочь нам с Максом, но мы ненавидели ее… ее и ее ухоженных деток… ненавидели и не принимали помощи. Мы начали выбираться в большой мир, когда мне исполнилось двенадцать. Поначалу просто шатались по городу, таращась на витрины и дорого одетых прохожих. Затем мы начали воровать. Воровать и копить награбленные богатства. У нас был тайник за чертой свалки. Закопанная шкатулка, которую мы украли у мамы-Лусинды. Несколько раз нас ловили, били, тащили в полицию… Но у нас была цель – накопить достаточно, чтобы в день моего шестнадцатилетия навсегда распрощаться с адом, в котором вынуждены были существовать. Распрощаться с адом и сделать все возможное и невозможное, чтобы никогда не вернуться назад.Мы садимся на диван, я и мой сын. Мы держим друг друга за руки. На его глазах выступают новые слезы, и, не сдерживая порыва, я подаюсь вперед и поцелуями иссушаю каждую драгоценную хрусталинку на его щеках. Я не хочу дурными воспоминаниями отравлять самый радостный миг в своей жизни, но взгляд Жоржиньо вынуждает меня продолжать.– Мы распрощались со свалкой на рассвете. Сняли крохотную квартирку рядом с фавелами. Это было неприглядное, мрачное место, но нам оно казалось истинным раем. Там ты и был зачат, дорогой. Зачат двумя детьми, которые так отчаянно нуждались в семье, что не придумали ничего лучшего, чем создать свою собственную. Ты был желанным ребенком. Нашей надеждой на нормальную жизнь. Пусть ничего у нас и не получалось… с самого начала… мы продолжали надеяться, пока у нас был ты…Я останавливаюсь, чтобы погладить по голове своего ребенка, так, как делала это, когда он был совсем крохой. Я успела забыть, что любовь – это боль. Неизбывная боль и зияющая рана там, где надлежит биться сердцу.– Мы брались за самую разную работу. Но неграмотных, амбициозных и грубых подростков нигде не держали дольше недели. Глубоко беременной мне приходилось возвращаться на свалку, чтобы просить у Лусинды денег ?на внука?. Она пристроила меня в больницу и оплатила роды. Макс мечтал назвать тебя своим именем. Но с самого раннего детства я знала, как будут звать моего сына. А Макс… он любил меня и согласился, почти не споря.– Криштиану… – тихо произносит Жоржиньо имя, данное ему при рождении.– Криштиану, – повторяю я и киваю. – Святое имя. Мне верилось, что сам Христос станет ангелом-хранителем моему сыну. – А дальше? – торопит меня он. – Вы познакомились с Нейде?– Да, – говорю я и отворачиваюсь. – Это была единственная работа, которую мы умели делать. Я надеялась, что ?работа? будет временной, способом разжиться деньгами… но нет ничего более постоянного, чем то, что считаешь временным. Нам некуда было деваться. Мы сняли домик рядом с домом Нейде. Завели собаку. Макс самозабвенно играл с тобой в футбол во дворе. Я покупала и воровала для тебя игрушки. Это было счастливое время, несмотря на то, чем мы зарабатывали на жизнь. На свалке нам случалось торговать собой за еду. А тут нам в руки совали мятые купюры. Сущая мелочь тогда казалась богатством и состоянием! Нейде научила меня читать и писать. В благодарность я попросила ее стать твоей крестной. Я была счастлива тогда. Счастлива, глупа и слепа. Не замечала того, что творилось перед моим носом. А однажды не вовремя вернулась домой и застала твоего отца и крестную мать в нашей постели. И вся моя жизнь полетела к черту. Прямиком в ад, из которого я наивно пыталась сбежать.– Мама, – нежно, с сочувствием говорит мне Жоржиньо и осторожно обнимает меня за плечи. Я замираю в его руках от восторга и счастья и понимаю, что повторила бы всю свою жизнь, заново, по нескольку раз пережила бы самые болезненные моменты, лишь бы чувствовать руки сына на своей спине, лишь бы слышать ласковое ?мама? из его уст…– Мы поссорились. Жестоко поссорились. Макс ушел из дома. С кем-то связался, во что-то ввязался и угодил прямиком в тюремную камеру. У меня было два выхода. Вернуться на свалку. Или попросить о помощи у самого Дьявола. Я не могла вернуться в один ад. Но я добровольно пришла в другой. И прихватила с собой тебя.– Ты пошла к Сантьяго? – зачем-то уточняет Жоржиньо то, что кажется мне очевидным. Я удивленно смотрю на него и согласно киваю.– Да. К своему отцу и твоему деду. Но лучше бы я отправилась торговать собой на улицах города. Потому что возвращение ?домой? обернулось для меня началом конца.– Что случилось? Если ты… ты и Макс… если вы оба любили своего ребенка… меня, то почему вы оставили меня на свалке? – Жоржиньо решается задать главный вопрос своей жизни. А я понятия не имею, смогу ли ему ответить. То, что я рассказала Тайфуну за закрытыми дверьми своей спальни, я не повторю еще раз даже под пытками. Медленно я поднимаю глаза на застывшего в напряженном ожидании сына и начинаю говорить, не предполагая, что споткнусь на первом же произнесенном слове.– Твой… твой дед… он… мой отец… – я пытаюсь снова и снова, но не могу продвинуться дальше, как ни стараюсь, – когда я была маленькая… он… потом… когда… после…– Мама, если тебе так тяжело, не надо. Не мучай себя, – вдруг обрывает мои потуги Жоржиньо. Он выглядит решительным, таким взрослым и умудренным опытом, когда вытирает своими большими ладонями мои глаза и качает головой, призывая меня замолчать. Я чувствую себя маленькой девочкой рядом с ним. Я люблю его. Я благодарна ему. И именно его жалость, позволение не продолжать дают мне силу заговорить.– Для твоего деда не было ничего святого, Жоржиньо. Он не умел любить. Он не умел отдавать. Он ценил только деньги и собственное удовольствие. Моя мать была обеспеченной девушкой. Поэтому он женился на ней. Когда я вышла замуж за богатого футболиста, отец нашел меня, долго хвалил и смеялся. Мне повезло, нам всем, что тогда он оставил меня в покое. Он… он считал меня такой же испорченной, как он сам. И он был прав. Я пошла по его стопам. Я не знаю… не понимаю… почему твой отец… Жорже, почему он все еще со мной. Я заслуживаю только его презрения. Но уж точно не жалость и не любовь! – сделав паузу, чтобы собраться с мыслями и перевести дыхание, я украдкой смахиваю с глаз слезы и говорю Жоржиньо правду. Отвратительную, постыдную правду, которую он вряд ли стремился узнать, расспрашивая меня о своем детстве. – Впервые он пришел ко мне в спальню, когда моя мать еще была жива. Я была для него игрушкой. Бездушной вещью. Которая к тому же представляла для него опасность, если бы заговорила и рассказала кому-то о том, что видела. Он не озаботился тем, чтобы вывести маленького свидетеля из комнаты, прежде чем нажать на курок и хладнокровно пристрелить жену, как собаку. Он повернулся ко мне и сказал: ?Карминья, ты видела, как тетя убила маму?. Я боялась его. И я повторила в полиции то, что он мне велел. Потом, когда мы остались одни… это… это было кошмаром… то, что происходило в нашем доме, за закрытыми дверями. Но я была в ужасе, когда он оставил меня одну посреди свалки. Он был единственным моим родным человеком. Это странно и страшно произносить и слышать, но я любила своего отца. Тогда, будучи ребенком, я любила его больше всех на свете. Больше матери, которую горько оплакивала. Мне казалось, что отец – это Бог, который не может ошибаться. Бог, в чьей власти наказывать и миловать. Я думала, что мама заслужила то, что с ней случилось. Как заслужила и я, когда он избавился от меня. Но по сути большая говорящая кукла надоела ему настолько, что он выкинул ее и отправился на поиски следующей. Все-таки символично, что в итоге он открыл больницу для кукол, чтобы прикрыть грязный бизнес. Он умел обращаться с куклами. Впрочем, с живыми он ?играл? далеко не так бережно, как со сделанными из пластмассы. – Но как же ты могла вернуться… в то место?! К этому человеку?! – Потрясенный, бледный, как смерть, Жоржиньо смотрит на меня и неумело пытается скрыть ужас и отвращение.У меня есть ответ – он простой, очевидный, единственно верный.– Ради тебя, – отвечаю я и пожимаю плечами. – Я не собиралась отводить тебя на свалку. Я не хотела скитаться с тобой по улицам и вокзалам. Я хотела, чтобы у тебя была своя, отдельная постелька. Я хотела, чтобы у тебя были твои собственные игрушки. Я рожала тебя не для того, чтобы ты терпел нищету! Нищеты к тому времени я вдоволь наелась за нас обоих!– И он… он принял тебя? Принял вместе с ребенком?– С распростертыми объятиями, – говорю я и захожусь в захлебывающемся, лающем смехе. – Он меня приодел. Заставил выкраситься в блондинку. С утра до ночи я обслуживала его. Обстирывала, готовила, убирала… не сопротивлялась, когда ему хотелось почувствовать себя не отцом и дедом, а ?любимым мужчиной?. Своим подельникам он представлял меня, как молоденькую жену. Я перестала называть его папой. Я целовала его сама и при всех. Я была готова на всё, чтобы у тебя было достойное детство… Но я не учла того, что и ты тоже был для него говорящей куклой. И однажды, когда меня не было дома, ты что-то сломал… а он ударил тебя головой о стену.Я замолкаю, пытаясь изгнать из памяти самое страшное воспоминание за всю мою жизнь. Но я вижу, вижу, как наяву, окровавленную головку, маленькое бездвижное тельце, серое безжизненное личико…– Я думала, что ты умер. Трясла тебя, звала, кричала… Ты пришел в себя и заплакал от боли. Это стало последней каплей. Все мои мучения были зря! Я хотела подарить тебе безопасное детство… но по своей же глупости поселила тебя в одном доме с Дьяволом. Ни один из нас не был в безопасности! Чтобы я поняла очевидное, потребовалось, чтобы пролилась твоя кровь. И я… я как с ума сошла. Я знала, где Дьявол прятал свой пистолет. Я взяла его и выстрелила в него спящего. Я хотела прострелить ему голову, но каким-то чудом попала в ногу. Он орал мне вслед и сыпал проклятиями, а я схватила деньги, какие попались, – совсем небольшую сумму, хватило только на такси и на номер в гостинице, – подхватила тебя на руки и убежала.– Ты… – не в силах переварить услышанное, уточняет Жоржиньо, – не сразу поехала со мной на свалку?– Я не собиралась на свалку. Я не собиралась оставлять тебя у Лусинды. Он… мой отец… не умел прощать – ни жену, ни дочь, ни родного внука… он заплатил какому-то продажному чинуше в полиции. Меня нашли и предъявили обвинение по сфабрикованному делу. Вооруженное ограбление богатой виллы. А я даже никогда не была в том районе. Они… взяли меня рядом с гостиницей, где ты ждал меня. Мне удалось извернуться и убежать. Когда-то, еще детьми, мы с Максом учились водить, угоняя припаркованные машины. Я воспользовалась подзабытым навыком, чтобы отвезти тебя к Лусинде. А потом сама поехала в участок. Я не хотела, чтобы ты пострадал. И я утешала себя тем, что ты живешь не просто на свалке, а с мамой-Лусиндой. По другую от зла сторону. На светлой стороне. Лусинда была твоей бабушкой. Я знала, что она позаботится о тебе… Отец явился ко мне в изолятор. Еще до суда. Я догадывалась, что то, что случилось, – его вина. Он подтвердил мои подозрения и долго смеялся. Однако я посмеялась куда сильнее, когда он поднялся, чтобы уйти. Мой выстрел оставил его хромым. И, наверное, это было лучшим, что я сделала за всю свою жизнь! – говорю я и от души хохочу над своими словами. Напуганный моим надрывным смехом, Жоржиньо хватает меня и прижимает к себе. Я утыкаюсь лицом в его плечо и сдавленным голосом заканчиваю нашу историю. – Мне дали три года. Как и во второй раз. Там, в камере, мне подкинули идею брачной аферы. Под конец моего срока из своего заключения освободился Макс. Он несколько раз навестил меня. А потом встретил у ворот тюрьмы. Я хотела забрать тебя… но мне было стыдно… у меня ничего не было… Мы навестили тебя. Я даже заговорила с тобой, но ты посмотрел на меня недоверчивыми глазами и убежал к маме-Лусинде. Я поняла, что потеряла тебя. Единственное, что держало меня на этом свете. И Макс сказал, что мы должны действовать, чтобы вырваться из нищеты. Чтобы было куда забрать тебя. Чтобы мы смогли стать семьей, как раньше.– И ты вышла замуж за отца Нины?– Нет. Не сразу. Сначала мы промышляли по мелочам. Учились, набивали шишки… С Женезио я познакомилась случайно. В церкви, куда зашла, чтобы укрыться от дождя. В тот день были похороны его жены. План рождался из ничего, как позже с Тайфуном. Мне уже было все равно, что делать. Я слетела с тормозов. Мне казалось, что я схватила удачу за хвост. А когда Женезио умер… и своей смертью привел ко мне знаменитого Жорже Тайфуна… я подумала, что неуязвима. Что жизнь наконец-то решила воздать мне за все страдания и лишения. Макс был прав. Мои амбиции и нерушимая, на грани безумия вера в себя в итоге погубили нас обоих. Макс был любовью моего детства. Любовью моей юности. Он был любовью всей моей жизни, – говорю я и поднимаю голову, чтобы встретиться с сыном глазами. – Он был для меня тем, кем была для тебя Рита. Вот только росли мы без мамы-Лусинды. И никто не устраивал для нас ?мусорной свадьбы?. Возможно, я сломала его. Возможно, мы оба были сломаны изначально, еще до того, как попали на свалку. Но ты знаешь конец истории. Мне больше нечего рассказать. Прости, что я не сумела дать тебе всего, чего ты заслуживал. Тайфун прав, самое жестокое, что я могла сделать, растить своего сына, внушая ему, что он приемный ребенок.– Нет, – шепотом говорит мне Жоржиньо. Наклонившись к моему лицу, он осторожно убирает упавшие мне на глаза пряди. – Если бы ты оставила меня на свалке. Если бы ты не забрала меня сразу же, как появилась возможность. Если бы все те годы, что вы с Тайфуном были моими родителями, ты грудью не бросалась бы на мою защиту… даже тогда, когда я был виновен по всем статьям. Если бы ничего этого не было, может быть, я и смог бы с тобой согласиться. Но знаешь что? Ты не оставила мне такого шанса.– Сынок… – дрожащими губами выговариваю я и судорожно всхлипываю, когда он обнимает меня и прижимается щекой к моей щеке. Мы так делали, вспоминаю я и не могу поверить, что сумела забыть эти трогательные, дарившие мне силы, возрождающие, очищающие душу моменты. В доме Сантьяго вечерами я закрывалась в комнатке своего маленького Криштиану, прижималась щекой к его теплой щечке и, чтобы заглушить доносившиеся до нас смех и ругань дружков и подельников моего отца, пела сыночку на ушко самые любимые свои колыбельные. – Спой мне. Мамочка, спой мне, пожалуйста, – слышу я голос сына, и на одно бесконечно прекрасное мгновение мне кажется, что я слышала не голос взрослого мужчины, а тоненький, звенящий голосок малыша, который до ужаса боится дедушку, но еще больше – признаться и показать мне свою слабость.?Он помнит, – думаю я, – подсознанием или душой, но он помнит!?Я начинаю петь. Без уговоров, своим осипшим, не самым приятным на свете голосом. Я пою своему сыну колыбельную – ту, которую выделяю из всех когда-либо слышанных мною песен. Когда-то я украла ее. Украла песню, сберегла каждое словечко, надежно припрятала, чтобы годы спустя подарить ее своему мальчику. Колыбельную, которую Лусинда спела больному Максу. Спасительную колыбельную, потому что мы обе поверили, что только благодаря этой песне наш Макс – уже тогда больше мой, чем ее, – остался жив.В ту ночь на свалке гремела гроза. Никто из нас не спал. Маленькими, чумазыми комочками мы прижимались друг к другу, чтобы согреть, согреться и внушить себе немного уверенности. Я не сразу почувствовала, что что-то не так. Только когда Макс не отреагировал на пятое или шестое мое обращение. Только когда его обжигающая ладошка не ответила на мое рукопожатие. Он был в беспамятстве. Лежал в вывернутой, неестественной позе рядом с нашими названными братиками и сестричками. Он лежал и не двигался, а я подумала, что он умер, и разревелась. Самый старший из нас, услышав мой плач, не разобравшись, отвесил мне оплеуху. И только потом, когда из моего рева другие дети поняли, что произошло, этот мальчик приложил ухо к груди Макса и цéлую вечность спустя объявил, что слышал сердцебиение и дыхание. Нилу спал. За окном бушевала стихия. Никто не хотел отправляться за помощью. Я просила, я умоляла, но дети качали головами и отворачивались от моего ищущего взгляда. И тогда я пошла одна. Я неслась вперед, перепрыгивая через горы намокшего мусора, втягивая голову в плечи, стуча зубами от страха и холода. Молнии озаряли мой путь. Гром грохотал мне вслед, будто подбадривая и подгоняя поскорее исполнить мою важную миссию. Я вломилась к Лусинде, еще не догадываясь, что она мама того самого мальчика с добрыми глазами, который так мне понравился. Я выпалила: ?Макс! Мальчик! Он заболел! Ему очень плохо!? и рухнула на колени – грязная, вымокшая до нитки оборванка, – прямо на чисто вымытый пол.Лусинда вернулась быстро. Принесла мальчика, переодела, уложила. Она чем-то обтирала его, чем-то поила, целовала и плакала, жадно ловя каждый хриплый вздох, срывавшийся с его губ. Я боялась подойти ближе, чтобы меня не прогнали. Я скрывалась в темном углу, прислушиваясь к бормотанию этой красивой женщины, которую мои новые друзья с нескрываемой завистью называли мамой-Лусиндой. Я завидовала Максу за то, что его целовали и с нежностью звали ?сынок?. Я тоже хотела стать дочерью этой женщине. Хотела, не зная о том, что она только-только освободилась из тюрьмы, где отбывала срок за убийство моей собственной мамы. А потом красивая женщина, мама-Лусинда, запела. Я обратилась в слух, стараясь не упустить ни единого слова. Я захотела забрать эту песню себе, как и каждую прекрасную вещь, что видели мои глаза или слышали мои уши. А Лусинда пела, пела самую нежную, щемящую колыбельную на свете, пела для своего заболевшего сына; она пела, не подозревая, что маленькая, навострившая ушки воровка той ночью выкрадет у нее не только красиво расписанную шкатулку и так понравившуюся ей песню. Маленькая воровка заберет у нее самое дорогое. Ее мальчика. Единственного оставшегося в живых ребенка. Заберет, чтобы другой, исполненной безумия и кошмаров ночью, на этой же свалке отнять у него жизнь. Жоржиньо молчит, когда я замолкаю. Я думаю, что мой мальчик заснул, но он недовольно мычит и не позволяет мне высвободиться из своих объятий.– Нина и отец… они давно говорили мне… просили, чтобы я поговорил с тобой, – не отнимая щеки от моей щеки, произносит Жоржиньо. – Я знал, что они правы. Но мне было страшно. Я боялся, что ты оттолкнешь меня. Или, что еще хуже, опять начнешь врать, изворачиваться… Все это время… последние годы… они одновременно были для меня самыми счастливыми и самыми страшными. Я не мог забыть твоего взгляда, там, в участке, когда ты заявила, что убила Макса. Твои глаза снились мне в кошмарах. Мне снилось, что мы снова в горящем доме мамы-Лусинды. Только на этот раз у меня не получалось спасти тебя. Я слышал твои крики, чувствовал запах гари… и просыпался где угодно, но только не в собственной постели. Приступы лунатизма учащались. Нина говорила, что я должен поехать и навестить тебя. Но я не смог. Я смалодушничал. Я боялся, не хотел увидеть тебя… там… в камере… тебя, которая так любила и ценила свободу…– Тшшш… малыш… шшшш… все хорошо! Ты ни в чем не виноват! Это была моя вина. Моя вина и моя боль. Только моя, – успокаиваю его я, вновь делаю попытку отстраниться, но Жоржиньо утраивает хватку. Я понимаю, что он плачет и не хочет, чтобы я снова увидела его слабость. Как когда-то в детстве, он стремится быть для меня моим главным мужчиной – смелым, сильным, безукоризненным, маминым защитником.– Я всё откладывал наше примирение… я присматривался… хотел убедиться, что тебе можно довериться… А на самом деле я просто боялся! Я был уверен, что ты предала меня. Выбросила, потому что я был не нужен тебе! А теперь мне так стыдно, мама… так стыдно…– Жоржиньо, дорогой, это мне должно быть стыдно! Только мне! Ты не сделал ничего плохого…– Я увидел сегодня Лусинду, – упрямо, не слушая меня, продолжает Жоржиньо. В этом он тоже похож на своего отца. Макс продолжал гнуть свою линию даже тогда, когда та заводила его в тупик! – Я смотрел на ее растерянное лицо… и когда она назвала меня Бататой, мне захотелось броситься тебе в руки и разрыдаться! Я не думал, что это бывает вот так! Что цветущий, полный жизни человек в один момент может угаснуть. Я не хотел откладывать разговор. Я боялся упустить возможность, сказать тебе, что я люблю и всегда любил тебя. Потому что ты моя мама. И сейчас я понял, что большинство несчастий в твоей жизни случились по моей вине… Что ты стольким пожертвовала ради меня… После ужина, сегодня вечером, мы приехали домой… уложили Жорже… и, когда я поделился с Ниной своими сомнениями, она просто сунула мне в руки мобильник и ключи от машины. ?Езжай к ней, – сказала она. – И не вздумай передумать и вернуться. Я запру дверь!?– Нина, – невольно улыбаюсь я. И прежде чем истинный сын своего отца затянет прежнюю песню с извинениями за поступки, в которых я никогда не соглашусь увидеть его вину, я предлагаю ему, – давай, я расскажу тебе, как поженились твои родители?– Вы с Максом были женаты? – наконец отодвигается от меня и удивленно вскидывает брови Жоржиньо.– Всегда были. Но без фаты, церкви, священника, торта, гостей и прочей нудятины! – Я говорю восторженно; говорю, от и до, до малейшей мелочи, до поворота головы моего любимого, вспоминая самый важный вечер в наших тогда еще совсем коротких жизнях. – У нас был пакт. Нерушимый. Священный. Пакт, о котором, кроме нас двоих, не знала ни одна живая душа! В тот день мне исполнилось тринадцать. Макс хотел устроить для меня праздник. Мы поехали к морю. У нас был любимый, почти всегда безлюдный пляж… Но в тот день мы встретили там девчонку. Лет шестнадцати, не больше. Она первая, без страха подошла к нам. Дурочка! Хотела познакомиться с симпатичными ребятами на пляже. А на пальце у нее было потрясающей красоты колечко. Ну, Макс вместо ?здравствуй? и сказал ей: ?Снимай!? Девчонка заверещала, и к ней на помощь бросились двое здоровенных дружков. Оказалось, что они отдыхали за большим камнем, а девочка решила прогуляться и наткнулась на нас. Двое бугаев принялись избивать Макса, а я вдруг почувствовала такой вкус к жизни… такой сумасшедший восторг! Я, маленькая, худющая, вечно голодная, с боевым кличем прыгнула в самую сердцевину клубка дерущихся ног и рук. У меня было лезвие, острые зубы, много-много энергии и нерастраченной агрессии. Я была вся в крови, когда троица убегала от нас, матерясь и поскуливая, точно побитые собачонки! В их крови. Макс сплюнул кровь и сказал, как ему жаль, что он не может подарить мне понравившееся колечко. А я ответила, что он подарил мне гораздо более ценный подарок. Море было таким спокойным… Закат – совершенным, будто нарисованным… Я взяла его за руку и сказала, что хочу, чтобы мы были вместе всегда. Он поцеловал меня и сказал, что так и будет. ?Клянись!? – потребовала я. Вот тогда-то он и придумал пакт. Чтó бы ни случилось, всегда быть вместе. Быть вместе в жизни и в смерти! Делать всё, чтобы разбогатеть. Родить сына и дочку. Любить друг друга до конца своих дней. Мы поклялись кровью. Поклялись кровью поверженного врага. У нас не было алкоголя, но мы были как будто пьяные в ту ночь. И наш пакт… он до сих пор значит для меня много больше супружеских обетов.– Только не говори об этом папе, – завороженно глядя в мои глаза, на одном выдохе произносит Жоржиньо, а затем сбивается и добавляет, – Тайфуну.– У вас с Ритиньей было так же? – проницательно говорю я. Мой сын, я ясно вижу это, хочет солгать мне, отчаянно хочет, но не может. Быстро кивнув, он опускает взгляд на наши скрещенные пальцы. – Такое чувство может зародиться только в аду! Это как бонус, который получают особо избранные страдальцы! Любовь, которая выше выгоды, выше здравого смысла, выше морали! Если бы вы росли у Нилу, возможно, вы пошли бы по нашим стопам. – Кто знает, было бы это хуже или лучше? – говорит мне Жоржиньо, и впервые в жизни я замечаю его ?мусорного демона?, мимолетной вспышкой полыхнувшего в расширенных зрачках моего сына. – Нилу не услал бы Ритинью на край света! Нилу не отдал бы меня вам с Тайфуном! Мы были бы вместе! Всегда вместе! Как ты и… и… как ты и Макс.– Не романтизируй наши несчастья, родной, – со вздохом прошу я его и упрямого демоненка в его глазах. – Нам с Максом нечего было терять, кроме наших никчемных жизней. Да мы и их не ценили! Подростками мы были безумнее, чем сейчас твоя бабушка… мама-Лусинда. Я всегда знала, что однажды один из нас окончательно слетит с катушек и угробит другого. Я надеялась стать тем другим… Вот только не получилось. И я… я всегда представляла себе, как оно могло быть, если бы наши родители не оказались четырьмя конченными мудаками. Прости мне, Жоржиньо, такой неизящный слог… Мы ведь были соседями. Мы с Максом. Мама оберегала меня и никуда не отпускала одну. Но я бы пошла в школу. Я обязательно встретила бы его. Какими мы могли быть вне свалки? Какой невинной могла быть наша первая в жизни любовь?– Когда тебе снимут гипс, ты отведешь меня на могилу отца? – неожиданно просит меня Жоржиньо. За бравурной решимостью в его глазах я замечаю притаившееся сожаление. Они упустили свой шанс, он и Макс. Упустили в бесконечных ссорах, вечном круговороте страстей. Они не на жизнь, а на смерть бились за любовь Нины. Они цеплялись за ненависть, словно за спасительную соломинку. Отец и сын, которые не нашли в себе сил поговорить по душам.?Я виновата, – думаю я, в бессильном отчаянии перебирая в памяти упущенные возможности. – Господи, сколько же беспросветных глупостей я наворотила?!?– Я отведу тебя, Жоржиньо, – севшим голосом обещаю я. И добавляю, потому что не могу не добавить. – Он тебя любил. Тебя и твою сестру. Мы были идиотами, что так впустую растратили свои жизни!– Уже ничего не исправишь, мама, – с философскими, поучительными интонациями Тайфуна изрекает наш сын. Глядя на него, я не могу сдержать улыбку. Жорже был ему больше, чем просто отцом, с первого дня он стал для тогда еще маленького Бататы со свалки наставником, исповедником и лучшим другом. – Оставь прошлое в прошлом и переверни страницу. В конце концов у Макса не было того, что есть у тебя. Знаменитого нападающего из ?Фламенго?, самого Жорже ?Тайфуна? Араужо. Из-за тоски по несбыточному не отталкивай от себя человека, который может и хочет сделать тебя счастливой. А еще, – прищурившись, добавляет он и, точь-в-точь как Тайфун, двумя пальцами стучит по моему лбу, – заканчивай изводить себя чувством вины. Ты выстрадала шанс на прощение. И тебя простили. Ты слышишь меня, Кармен Лусия? Мы все на твоей стороне. Твоя семья.Я крепко зажмуриваюсь, задерживаю дыхание и медленно считаю про себя до пяти. Прием при всей своей простоте срабатывает. Мне удается не разреветься белугой на глазах у собственного, великодушного и понимающего, но все-таки ребенка. Дети не должны видеть, как плачут их матери. Да и сегодня вечером Жоржиньо повидал достаточно моих слез.Я подношу его руку к губам и целyю в раскрытую ладонь, как делала это много лет назад, в нашей прошлой, совсем другой жизни, когда его ладошка была пухлой и крошечной. Я целую его ладонь с благодарностью. Мой сын нашел для меня замечательные, непередаваемо значимые слова. С детства мы с Максом чувствовали себя неприкаянными скитальцами. Мы попытались, будучи еще несмышленышами, найти утешение, альтернативу любящим материнским объятиям друг в друге. Мы отгородились от всего мира. Противопоставили собственную сплоченность окружавшим нас людям, их интересам, их чувствам… Людей, мир, саму жизнь мы превратили в своих заклятых врагов. Словно раненые зверьки, мы скалили зубы в ответ на любую попытку приблизиться к нам. Лусинда пыталась стать семьей и мне, и своему сыну, но ее помощь мы отвергали с особой жестокостью. Мы отталкивали ее, передразнивали, оскорбляли. Мы воровали у нее деньги и вещи. Мы глумились над каждой ее потерей. Над каждой пролитой ею слезинкой. И в результате мы остались совсем одни. Совсем одни в мире, который отвечал на нашу ненависть взаимностью. И тогда мы произвели на свет третьего ребенка, на плечики которого возложили ответственность за наше дальнейшее счастье. Нас стало трое, а трое, думали мы тогда, – это уже семья. Мы самозабвенно играли в родителей – таких, какими мы видели их в старых любимых фильмах. Но наша злость, наши обиды и ярость остались при нас. И однажды выплеснувшись наружу, наша ненависть смела и разметала на щепки всё, что нам с таким трудом удалось построить. У меня не было семьи. Не было до того момента, как в церкви я сказала Тайфуну ?да?.Они бесили меня, доводили до белого каления – каждый из членов моей ?обожаемой? безумной семейки. Я думала, что, избавившись от их назойливого внимания, вздохну с облегчением, но в действительности, только потеряв, я научилась ценить то, что имела. У меня была настоящая семья, я поняла это лишь тогда, когда за моей спиной захлопнулись двери тюремной камеры. Все эти годы, что мы с Максом бок о бок проживали наши двойные жизни, у меня было то, к чему я всегда стремилась. То, что я искала и не мечтала найти. Если бы я нашла в себе мужество остановиться, оглянуться на уже содеянное и ужаснуться. Если бы я огляделась по сторонам и поняла, что окружающие меня люди не притворяются. Я скармливала им одну жалостливую историю за другой, но, если бы я сказала им правду, как сегодня Жоржиньо или чуть раньше его отцу, кто знает, отвернулись бы они от непутевой дочери? Или, как сделали после моего возвращения к Тайфуну, сумели бы понять и простить?Макс чувствовал, что теряет меня. С самого начала. С момента, как знаменитый футболист переступил порог дома Женезио. Я изменилась, не сразу, но очень скоро. Тайфун стал моей опорой, моим спутником и защитником. Я нуждалась в Максе, по-прежнему нуждалась в его любви, но фокус моего внимания сместился. Я выговаривалась, рассказывала о произошедшем за день, о своих чувствах, страхах, сомнениях не в койке, где мы с любовником предавались запретной страсти, а за закрытой дверью нашей с Тайфуном супружеской спальни. Я делилась с ним радостями, маленькими победами, выслушивала его, иногда спорила, иногда соглашалась… – и все это было реальным, все это было жизнью. Тайфун не был моим фальшивым мужем. Всегда и во всем этот человек был основательным и настоящим.Макс пытался меня вернуть. Даже под конец, когда от нашего пакта остались только воспоминания, он попытался вырвать меня, глубоко и прочно пустившую корни, из особняка, который я любила и не кривя душой называла домом, из моей приставучей, шумной семейки, из спальни, которую я долгие годы делила с Жорже и не собиралась уступать другой женщине. Макс сделал всё, чтобы я ушла с ним. Но в тот момент, когда еще можно было спасти и спастись, я, не колеблясь, шагнула назад. Я хотела остаться и совершила самое страшное предательство за всю свою жизнь. Моя семья… Жорже, наши дети, Нина и обожаемый внук, его шумные родители, моя Лусинда… да даже Ивана с мужем! Все эти люди дороги мне. Все они придают моей жизни смысл и цель, разделяя с Жоржиньо его нелегкую ношу! Я больше не одна, у меня не осталось причин в одиночку противостоять целому миру. Рядом со мной не одно плечо, на которые я всегда смогу опереться. Меня не оттолкнут, если я попрошу о помощи. Мой сын прав. Меня простили, и я могу перестать жить прошлым.Я с любовью смотрю на слипающиеся глазки Жоржиньо. Измотанный испытанными эмоциями и впечатлениями, он кладет голову мне на колени, и я, не дожидаясь просьбы, тихонько напеваю ему колыбельную. Ту, которая очень нравилась ему в детстве.Бесшумно приоткрыв дверь, Тайфун заглядывает в библиотеку. Я смотрю на него счастливыми глазами и улыбаюсь. А он облегченно вздыхает, молча прислоняется к стене и не сводит с нас взгляда, в котором, словно на зеркальной поверхности, отражаются переживаемые мной покой и счастье.?Я действительно люблю этого человека, – с некоторым удивлением думаю я. – Он подарил мне не только будущее и надежду. Он во второй раз подарил мне семью?.?Люди не меняются, Кармен Лусия, – буднично и устало говорит мое подсознание голосом Макса. – После всего, что было, вам не сделать друг друга счастливыми?.Но я уже счастлива, думаю я.Меня зовут Кармен Лусия. На моих коленях спит сын, который впервые за долгое время назвал меня мамой. Меня зовут Кармен Лусия. Мне улыбается человек, который каждый день, неустанно делает меня счастливой.Меня зовут Кармен Лусия. Я отказываюсь верить мрачным пророчествам мертвеца.Нет, Макс. Не сегодня!