Achtung-Achtung-Abgemacht (1/1)

?Пиздец же??— спокойно сообщил сам себе Шелленберг, с живым интересом крутя во все стороны шифровку. Мюллер с точно таким же живым интересом следил за ним, и это странным образом активизировало волю к сопротивлению.?Нет, пока что это ещё не пиздец??— продолжил мысленный диалог с собой Шелленберг, таки всё же окончательно и бесповоротно научившийся плохому от своего водителя. И трудно было НЕ научиться, учитывая что в среднем за день тот использовал под сотню устойчивых выражений жаргонного характера, минимум половину из которых можно было уверенно и без колебаний относить к нецензурным. Сам Гектор с присущей ему незамутнённостью и чисто детской непосредственностью даже не замечал что матерится. Для краткой характеристики неудачной совокупности внешних обстоятельств, подобной той в которую задорно и на полном ходу влетел как муха в паутину Шелленберг, Гекторова эмоционально-оценочная лексика рекомендовала к применению два основных определения: первое, основное?— см. выше, и ещё одно. Шелленберг предполагал что его следует употреблять когда степень накала обстоятельств требует разрядить атмосферу?— чисто для поднятия собственного духа. Но лично он в упор не видел ничего смешного в данном бессмысленном наборе слов. Можно было с определённой долей сомнения утверждать что это выступало аналогом ?хорошая мина при плохой игре?, хотя чутьё подсказывало что здесь всё проще… и одновременно сложнее.Кажется, Шелленбергу наконец-то удалось нащупать ту грань, уловить тот нюанс, который позволял Гектору безошибочно верно употреблять для каждого конкретного случая подходящие для передачи масштаба проблемы слова.просто полный ахтунг-ахтунг-абгемахтОн так до сих пор и не разучился удивляться тому, насколько легко, быстро и прочно мы запоминаем что-то зачастую вообще необязательное и даже иногда будто бы нам вовсе и не нужное, но что на самом деле гармонизирует с каким-то нашим внутренним содержанием: эмоциями, настроением, переживаниями, мечтами, планами, устремлениями… или страхами. Это происходит как будто само собой, не сознательно, без волевого решения ?я запомню эту информацию?. Совсем не так как усваивается учебный либо иной обязательный, но не интересный материал который никогда тебе потом в жизни не пригождается.Когда-то немыслимо-немыслимо давнопримерно в середине триасового периода мезозойской эрыкогда Великой Германской Империи ещё не существовало, но Веймарской республике уже был включён счётчик?— тогда пылающий идеями, громкими лозунгами, ораторским искусством и пронизывающим насквозь до самого дна души взором Адольф Гитлер совершил судьбоносный для одного бывшего агронома (человека крайне скромного и тихого) выбор, поставив оного бывшего агронома во главе охранных отрядов. СС. Для страны, так, к слову, выбор тоже стал судьбоносен. Впоследствии сформировалось ложное мнение о том что человека пихнули в госбезопасность едва ли не выволокнув из курятника и на ходу отнимая миску с пшеном и стряхивая с его сюртука колоски и перья. Но это мнение определённо утрировало. На самом деле к тому моменту сабжу было уже слегка не до кур?— за шесть лет до, во время печально НЕ славного Пивного путча ?скромный и тихий? (решительно сжав челюсти и выпятив вперед подбородок) шагал под пулями полицейских, с остекленевшим и устремлённым строго вперёд, в Великое Будущее Великой Германии взглядом. Его спина была прямой, а плечи расправлены как у приближающегося к краю мостков истово верящего в хождения по воде фанатика. Как величайшую святыню и сверхзначимый символ двадцатитрёхлетний мятежник нёс в руках доверенное ему знамя Германской империи?— и то ли оно сработало как оберег, отвело все пули от щуплого знаменосца, то ли злой рок уже имел на него свои планы и не позволил причинить вреда своему избраннику. Более того?— всё тот же рок, не иначе, с тех самых пор неумолимо вёл его ко вполне определённой цели, а в январе 1929-го с тихой гордостью стоял за его левым плечом, принимая вместе со своим протеже его высокое назначение.Январь сменялся февралём, зима лютовала с непривычной жестокостью, в верхах национал-социализма всё чётче формулировались идеи и постулаты?— поистине уникального рода, ибо переворот было задумано свершить не до, а после обретения политической власти, что как будто бы противоречило всем революционным традициям. Знаменосец Чёрного ордена вслед за своим Вождём начал верить что подчинить себе государство можно и конституционными средствами, волею избирателей или с согласия правителей нации. Европа на полном ходу неслась в объятия мирового экономического кризиса, который крепчавшие шкурой и зубами нацисты собирались использовать в своих целях манипулирования общественным сознанием. Гитлер при каждом удобном (и не очень) случае толкал прокламационные речи, самозабвенно и с полной отдачей доводя себя до экстатических состояний. Гиммлер отрабатывал перед зеркалом навыки чёткого правильного зигования и прилежно трудился над созданием символики своей личной версии тевтонского ордена. А один бедный студент Боннского университета, определивший своей стезёй медицину (и бесконечно далёкий от политики, экономики и идей национал-социализма) брал штурмом бастионы гистологии, ибо ничто так не увлекало его в тот период юности как изучение строения, жизнедеятельности и развития тканей живых организмов. Седьмой ребёнок из небогатой семьи, вечно мёрзнущий, вечно болеющий, вечно голодный, он, когда ему это удавалось, покупал здоровенную бутыль дешёвого пойла, которая успешно обменивалась у ночного сторожа старого морга на связку ключей от мертвецкой. Сторож счастливо сваливал из унылой обители покойников, а студент счастливо получал в своё личное пользование обширный материал для гистологических исследований. И в то время когда Гитлер исступлённо вопил с трибуны, а Гиммлер, вперив торжественно-хрустальный взор в Грядущее Тысячелетнего Рейха составлял из старых рун тезисы новой религии, девятнадцатилетний Вальтер Фридрих Шелленберг азартно шинковал во имя науки предоставленных в его распоряжение мертвецов.Он так никогда и не стал врачом. Более того?— и с медициной его дорожки разошлись. Воспоминания о детских годах, когда он ставил уколы яблокам из сада и выхаживал четырёхногого любимца семьи превратились в смутные и зыбкие ощущения предыдущей реинкарнации?— смазанные, размытые. Абсолютно нереальные. Почти всё усвоенное за время учёбы ?на врача? благополучно забылось еще за годы студенчества на юридическом. А морги и практические занятия в них по ночам помнились очень хорошо, как-то, что когда-то сильно занимало. И десяток лет спустя способность твёрдо держать скальпель и умение ювелирно иссекать человеческую плоть всё же неоднократно пригождались ему. В шпионских миссиях: когда доверить очередную микроплёнку одёжным карманам и карманчикам было никак не возможно, когда требовалось недрогнувшей рукой прорезать карманчик-другой в том что в прямом смысле слова бог послал?— в своём собственном теле.Помимо виртуозной нарезки человеческих тканей в хранилищах приобретённого опыта осела ещё и латынь?— полуночный кошмар любого студента-медика. Однажды Шелленберг брякнул что-то при Мюллере?— из разряда общеизвестного, наподобие эраре хуманум эст, разумеется ему и в голову не приходило что кто-то может не знать таких крылатых выражений. Мюллер, естественно, не знал. Собственно, Мюллер и на немецком-то изъяснялся так, что хотелось затосковать и позвать переводчика. Волком посмотрев на своего подчинённого Мюллер нехорошим голосом поинтересовался, с чего это вдруг Шелленберг заговорил на еврейском. И лицо шефа гестапо при этом имело выражение ?точно-точно евреев в роду не было?! а если найду?!?, Шелленберг мысленно сам себе перевёл сказанное на крестьянско-баварском, после чего кротко поведал что у него был несколько не вполне иврит и вообще это пришедшая чрез века мудрость древних философов. Мюллер неприязненно ответил что древние философы?не намного лучше евреев и ?всего лишь еще один сорт интеллигенции?. И что жаль, очень жаль что их не догадались истребить, причём всех скопом. Как и евреи, интеллигенты?— опасная для общества зараза, которая если чего и заслуживает так это эшафота и виселицы, хотя нет, к чему такие сложности, довольно и просто переброшенной через сук верёвки, надо экономить государственные деньги. ?У вас почему-то такое трепетное отношение к еврейской расе, прямо никогда мимо пройти не можете??— пока Шелленберг тихо обтекал вдруг ни с того ни с сего недовольно отметил тогда Мюллер, по рассеянности упуская из виду что цепляться-то стал он сам, и начал вообще с латыни, а евреев уже приплёл к беседе потом и совершенно невтемно. К счастью этот разговор случился задолго до второй женитьбы Шелленберга и добрая традиция попрекать его при каждой предоставившейся оказии наличием еврея среди родственников супруги ещё не сложилась.Почему-то сейчас, склонив голову над маленьким бумажным листочком, Шелленберг в своих внутренних поисках решения курсировал по этому круговому маршруту: медицина-латынь-евреи-гестапо-виселица. Впрочем, в руках у него было краткое описание его деятельности по спасению евреев, а напротив сидел сам начальник гестапо?— логика и порядок соединения звеньев в сложившейся цепочке ассоциаций вопросов не вызывали.Э инкумбит пробацио, кви дицит, нон кви нэгат?— не вовремя, но крайне навязчиво крутилось в голове. Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Если спецы Мюллера подберут код к шифру, доказательства будут. А если уже подобрали?!Думай, велел себе Шелленберг. Возможны только два варианта: он знает, что здесь написано, и?— он не знает. Возьмём худший вариант: он знает. Это ничего, это ещё не пиздец. Всё равно ему придётся доказывать что это не очередная их провокация на двоих с Кальтенбруннером, а реально перехваченное вражеское сообщение. И это даст немного времени. Ну, мне хватит и немного. Вариант два: он не знает. Им не удалось расшифровать. Но натура полицая и паранойя на мой счёт, привычка считать что любые сообщения с иностранными государствами находятся либо в моём ведении либо вообще инициируются мною, завзятым пораженцем и потенциальным изменником?— они подсказывают ему что зацеп годный. Вот он и вцепился. Зачем эта дурацкая встреча в кафе? Вывести меня из равновесия. Сбить с толку. Заставить занервничать и сделать ошибку, или хотя бы обнаружить насколько я завязан в этом. Итак, резюмируя: если второй вариант, то главное?— выдохнуть, про себя конечно, и убедительно сыграть неподдельный запал и азарт, как тогда с Красной Капеллой. И найти злоумышленников. Если первый вариант?— тоахтунг-ахтунг-абгемахтубедительно сыграть неподдельный запал и азарт, и… как можно быстрее смотать отсюда.Гектор говорил что это реально помогает?— начинаешь смотреть на обстоятельства с юмором, и когда получается сбросить сковывающее мышление напряжение?— находишь выход из затруднения. Шелленберг мог со всем основанием заявить что знает, от кого водитель научился подобной методикекажется имя начиналось с ?Ф?хотя именем оно не быломы же не позволяем себе личных симпатий к агентам не правда ливообще ничего личного и имени в первую очередьЧто ж, пока хотя бы он ещё не болтается в петле. Как бы там ни было. Никаких радостей в сегодняшнем меню для сотрудников гестапо. Даже для гестаповского начальника. Особенно для гестаповского начальника. Эта расположившаяся со всем удобством за столом, лучезарно улыбающаяся гнида все равно не испытает счастья лицезрения растерянности или испуга своего ненавистного противника.А ?ненавистный противник? гестапо-мельника принялся за привычный и обыденный спектакль в театре одного актёра, мимоходом отметив, что у актёра-то, похоже, конкурент нарисовался. Мюллер годами наблюдал Шелленберговы представления, и, судя по всему, хотя его точно от них и тошнило, но он решил, что, чем страдать от вражеских методов, лучше перенять их, и бить врага его же оружием.А он здорово изменился за всё это время, отвлечённо заключил Шелленберг. Была прямо-таки ходячая канцелярская бумажка, с каменным выражением лица, и сухим бесцветным голосом, трындящим на никем не понимаемом баварском диалекте. А сейчас мы и шуткуем, и играемся, и театральные действия устраиваем, и даже вполне удобоваримых словесных оборотов понабрались. Откуда чё взялось.сука—?Как увлекательно,?— хорошо поставленным и ровным голосом произнес Шелленберг, приподняв одну бровь и изображая, что внимательно изучает столбики из букв и цифр. —?Шифр, и достаточно занятный…—?Не то слово, какой занятный,?— усмехнулся Мюллер,?— прям кому поручить заняться таким сложным шифром… а вы ж у нас главный по шифрограммам, не так ли, герр Шелленберг? Поди, лучший в Берлине? К кому, как не к вам обратиться с такой занятной вещицей?Шелленберг рассеянно покивал головой, продолжая с умным видом смотреть на строчки букв и цифр невидящим взором.Мысли в голове заскакали лихорадочно, как блохи на облитой бензином собаке.?Керстен, прежде всего,?— определился с планируемыми действиями он,?— немедленно, срочно связаться с Керстеном, и сообщить ему, что наши действия засвечены гестапо, чтобы он так же срочно, незамедлительно прибыл сюда и мог нажать при необходимости на Гиммлера… а нажать будет необходимо. Мюллер с Кальтенбруннером наперед собственного визга бросятся докладывать о раскрытии секретной операции по установлению связей с вражескими державами, организация и руководство которой осуществлялось вечным интриганом и приверженцем пораженческих взглядов Шелленбергом. Гиммлер?— естественно! —?сольёт меня ни единым мускулом не дрогнув и в полном умиротворении души, без каких-либо терзаний, ещё и посетует по поводу того, что враг окопался в самом центре государственного ведомства безопасности… Нет, точно: первым делом, как вернусь в управление, запущу стандартную процедуру заброса дезинформации, и в отправленной ?дезе? вставлю блок который даст понять Керстену что нас запалили спецы гестапо…?Размышляя таким образом, Шелленберг наконец поднял глаза… и едва не вздрогнул. Мюллер смотрел на него в упор, опять?— тем же жёстким, колючим взглядом, от которого холодок по спине ползти начинал, и пульс учащался, а ещё почему-то отдавало в левую пятку?— должно быть, что-то нервическое. Сейчас шеф гестапо не улыбался, напротив?— его губы сжались в тонкую полосочку, глаза, буравящие Шелленберга, зло сощурились, и вдруг сквозь нацепленный на сегодня маскарадный костюм проглянул настоящий, прежний Мюллер. Такой, каким он был большую часть времени что Шелленберг его знал. Такой, каким он был в тот знаменательный день когда ещё совсем не понимающий куда его к чёрту занесло Вальтер Шелленберг в свои двадцать с хвостиком первый раз пришёл в его кабинет. И Шелленберг внезапно и с ошеломительно чёткой ясностью осознал?— а всё, в смысле?— вот прямо совсем-совсем всё, тот самый ахтунг-ахтунг-абгемахт Фелисити?— он не где-то там в перспективе, когда ещё есть возможность как-то рыпнуться и посопротивляться, а?он уже происходит?— вот прямо здесь и прямо сейчас, а всё что делает сам Шелленберг?— это занимается именно что сохранением хорошей мины.И никто никуда ни в какое управление назад Шелленберга везти не собирается. А он сидит, и держит в руках шифрограмму, в которой однозначно определена его роль однозначно трактуемой деятельности. Сидит в махрово гестаповском кафе, и рядом?— четверо гориллообразных гестаповцев, а напротив?— сам шеф гестапо. И ни у кого тут и в мыслях не было давать Вальтеру Шелленбергу фору, чтобы он, метнувшись хомячком, развил постоянно вменяемую ему в его главные недостатки ?гиперактивность?, на этот раз?— гиперактивность в отношении рейхсфюрера и в организации своих подстраховок.Никаких операций прикрытия. Никаких игр с ?дезинформацией?. Никаких ?подать условный знак?. Вообще ни-че-го. Ему не дадут сделать ничего. Вот почему его притащили в кафе?— здесь можно никого не стесняться, и не принимать в расчёт ни звания, ни ордена. Можно наплевать на все правила и регламенты?— и никто никогда не узнает (?Полицейский произвол как форма государственного устройства, хуле!??— бодро произнёс кто-то в голове Шелленберга Гекторовым голосом). Для Мюллера главным было выманить Шелленберга из его родных пенатов, где шеф гестапо не мог позволить себе творить что вздумается?— он ведь тоже был объектом постоянного пристального наблюдения своих недоброжелателей, и не стал бы подставляться неправомерными действиями во ?вражеской? вотчине. Потому он и зазвал на этот чёртов кофе по-венски. И он знал, знал, знал, знал что Шелленберг ни за что не откажется?— ибо всё время работы в разведке Шелленберг перманентно был замазан в чём-то этаком, и никогда не упускал возможности для прозондировать почву на предмет сторонней осведомлённости о степени этой замазанности. Ибо кошка понимает где она полакомилась, и чем. И конечно Шелленберг, понимая на каком опасном поле он затеял игру, готов был отправиться и в кафе и в зоопарк?и в церковь?— дабы убедиться что Мюллеру ничего на его счёт не известно.Сам дал себя загнать в ловушку.Прямиком отсюда его в гестапо же и увезут. И всё.Гиммлеру его преподнесут уже приготовленным, на тарелочке с золотой каёмочкой. Накрытым собственноручно написанным признанием в измене родине, фюреру, германскому народу, товарищам по партии?— далее по списку. Возможно, ещё и в организации подпольной деятельности. Возможно, ещё и в подделке документов при подтверждении своей чистоарийской родословной. Возможно, ещё и в том, что где-то всего-то лет восемьдесят назад среди Шелленберговых предков затесались пара-тройка-четвёрка-ДЕСЯТОК евреев. И, возможно, ещё и в гомосексуализме, до кучи. Наследственном. От тех самых евреев. Да, и в коммунизме тогда. И ещё можно много чего приписать, так, что Гиммлеру только и останется, что с праведным негодованием, и даже с отвращением воскликнуть ?какую змею я пригрел у себя на груди!??— даже если б он и захотел что-то сделать для Шелленберга (что, кстати, ещё далеко не безусловно), он уже будет не в состоянии что-либо изменить. Да и вообще, не нужно исключать что он даже может малодушно испытать чувство облегчения после того как неугомонный контрразведчик оставит его в покое со своими мрачными прогнозами и постоянными подпинываниями в направлении, не нравящемся Гиммлеру от слова ?совсем?. Навсегда оставит в покое. Наконец-то.?Интересно,?— подумал Шелленберг с внезапно возникшим каким-то поразительным равнодушием и ледяным спокойствием,?— а как долго я смогу держаться и не подписывать???— собственно, особых-то иллюзий он не питал, но почему бы и не пофантазировать. Можно же попробовать и потянуть время, покрутить, попетлять, в надежде что в родном ведомстве хватившись его сообщат Гиммлеру, и тот заалармит в поисках своего порученца. Хотя, похоже, рейхсфюрер сейчас убыл рассекать на своём бронированном поезде, и у него и без Шеллеберга забот по горло. Да и кто будет ?хвататься? в том самом родном ведомстве если Шелленберг?— начальник и этому ведомству, и самому себе, а все прочие?— его подчинённые, привыкшие, что шеф постоянно где-то пропадает? Да и кто посмеет, ?хватившись?, лезть со своими беспокойствами аж к рейхсфюреру? Люцигер? Да, этот смог бы, у него совершенно никаких тормозов и ограничителей, очевидно, другие в Аненербе и не приживались?— требовался особый склад характера. Люцигер бы полез. Если б не был услан тем самым рейхсфюрером в Тибетские горы, где как сквозь землю провалился. Точно его горные тролли утащили.Нет, по всему выходила полная безнадёга. И Шелленбергу вдруг стало по-детски обидно?— ну просто до слёз, столько усилий, столько затрат, и?— всё, тупик, приехали. Раньше надо было, мон шер, с горечью сказал он мысленно сам себе, раньше.Какое там русское выражение использовал в подобных случаях покойный Гейдрих?.. Славный Райни Гейдрих, после смерти которого общее мнение о нём и о его трагической гибели выразил в одной короткой фразе Дитрих, командир Курта, сказав ?ну наконец-то эта свинья сдохла??— Курт сам рассказывал Шелленбергу, и был крайне удивлён своему другу, с которым они только что не разодрались. И обязательно бы разодрались, если бы Курт не перехватил своего приятеля с полнейшей бесцеремонностью, и не держал его, заломив руки, пока тот не сказал, что да, да, он остыл, да, он в абсолютном порядке, он совершенно спокоен и не нервничает, да, он уверен, он интеллигентный культурный человек с воспитанием и цивилизованным манерами и он способен контролировать свои негативные порывы. После чего, едва будучи отпущенным, предельно некультурно и нецивилизованно заехал Курту в челюсть. И при всём при этом Курт не был до конца уверен, что сие шоу не являлось обычным актёрским представлением. Шелленберг, кстати, тогда тоже не был до конца уверен в своих чувствах и эмоциях, вернее, в их искренности, но добросовестно отыграл всё то, что по его представлению ему полагалось испытывать.Белокурая бестия Гейдрих серьёзно и с прилежанием изучал русский язык, в своё время сдав экзамен по нему на ?отлично?, приобщался к русской классике, и при случае любил блеснуть какой-нибудь цитатой или строчкой. Это было у него коронкой?— это его ?поздно, Дубровский!??— каждый раз, когда он хотел подчеркнуть, насколько устарели и потеряли актуальность поданные Шелленбергом сведения, или предлагаемые им планы мероприятий.Первый раз услышав гейдриховский перл Шелленберг вообще не понял произнесённой на русском языке фразы. В смысле, что что-то там поздно?— понял, русский он и сам изучал, а потому был и в курсе сложности многообразия различных русских словесных оборотов, и бездны пословиц, поговорок, и афоризмов на все случаи жизни, которые буквальным переводом зачастую осмыслить было невозможно. Гейдрих с удовольствием перевел, в двух словах рассказав историю упомянутого ?Дубровского??— русского Робин Гуда, как понял Шелленберг. А это самое ?поздно? было из трагичного финала, и Шелленберг навечно возненавидел это невинное выражение. Конечно, он никоим образом своей ненависти не выдавал, и ничем и никак не выказал насколько его бесит русская фраза, но белобрысая тварь с ледяными глазами, естественно, это почувствовала, и нарочно глумилась, произнося с печальным сожалением ?поздно, Дубровский!? каждый раз, как хотела продемонстрировать глубокое и беспросветное разочарование работой своего ставленника. Который в сотый раз не оправдал Гейдриховых надежд. Шелленбергу в глубине души было в достаточной степени наплевать на мнение других людей о степени его профессионализма в текущей работе, даже придирки Гиммлера заставляли лишь мысленно закатить глаза, но ни мало не расстраивали?— врожденная самоуверенность помогала, но?— Гейдрих. Человек с железным сердцем. Белокурый Бог Смерти. Нечто однозначно большее чем обычный человек, но слишком порочное и преданное низменным желаниям для божества. На мнение Гейдриха Шелленбергу было совсем не наплевать. Если чьё-то мнение и обладало для него повышенной ценностью, если чьи-либо оценки и были для него значимы, то?— в первую очередь?— именно Гейдриха. Если только не вообще: единственно Гейдриха.Шелленберг как наяву увидел хитроватое лицо покойного шефа, скептически прищурившиеся холодные глаза, как наяву услышал его знакомый, на всю жизнь врезавшийся в память голос:—?Поздно, Дубровский! —?и неприятный смех. Смеяться Гейдрих умел откровенно мерзко, даже с каким-то подвизгиванием, и это аж по нервам резало.Совершенно некстати Шелленберг вдруг попытался вспомнить?— а чем в принципе закончилась история Дубровского? —?но безуспешно. Он не помнил. Он помнил только то, что тот катастрофически опоздал со спасением от навязанного замужества своей девицы, о чём она ему скорбно и сообщила. Что было потом? Этого русского Робин Гуда не повесили ли, случаем?..—?Ууууу, Шелленберг,?— насмешливо-сочувственно протянул Гейдрих,?— вы меня каким местом слушали-то?! —?и снова противно заржал.Шелленберг мотнул головой, прогоняя видение. И так тошно, вот только покойного интригана-начальника не хватало для полного счастья. Нет уж, померла, так померла. Покойтесь с миром, герр Гейдрих. Хотя, что с миром?— это вряд ли. Впрочем, можно было ещё как-то побарахтаться, чтобы хотя бы попытаться сохранить лицо. Хорошая мина при плохой игре. Ахтунг-ахтунг-абгемахт.—?Вы позволите?.. —?с преувеличенной и насквозь фальшивой сосредоточенностью спросил он, кивая на листочек с шифровкой. —?Я бы хотел дать возможность моим ребятам показать, на что они способны в своих методах дешифровки.—?Конечно! —?с воодушевлением ровно той же степени фальшивости вскричал Мюллер, и радостно замахал руками:?— Берите, берите… оставьте это у себя.—?Да, крайне интересно, благодарю, группенфюрер. —?Шелленберг встал.На секунду у него мелькнула мысль: а может, рвануть как на короткой дистанции, они же сначала опешат, покуда в себя придут и сориентируются… а, ну да, это если остальные находящиеся в данном счастливом заведении ему дадут до дверей добежать.—?Ну, о чём речь, дружище! —?разулыбался Мюллер, прямо-таки лучась доброжелательностью.—?Пожалуй,?— задумчиво произнёс Шелленберг,?— пойду-ка я пройдусь, на воздухе лучше думается, заодно поломаю мозги над этой шифровкой, может, мысли какие-нибудь удачные в голову придут… —?он сделал осторожный, тестовый, шаг назад, но Мюллер весьма резво переместился из-за стола к нему, восклицая:—?Как можно! Мы вас доставим, бригадефюрер!—?Да нет, вы знаете, я… —?Шелленберг едва не вскрикнул когда Мюллер вдруг крепко перехватил его за предплечье, явно намеренно излишне крепко, так, чтобы наверняка причинить боль, так, что стопроцентно синячище потом будет (впрочем, если произойдёт то самое ?потом??— то едва ли только один).—?Мы вас доставим, герр Шелленберг,?— процедил шеф гестапо сквозь зубы, и тон его не оставлял ни малейших сомнений относительно конкретного места доставки. И ?герр? от человека всегда обращавшегося только по званиям и, в особых случаях (и к людям, к которым у него было особое отношение), по именам лишь добавляло поводов для уныния и скорби. —?Не извольте беспокоиться, мы вас доставим.Не проканало, спокойно констатировал про себя Шелленберг (уже привычно?— гекторовым жаргоном: не пропадать же усвоенному против воли добру). Не проканало, увы. Что ж, очень и очень жаль. Вот на этот раз?— действительно, очень жаль. Вслух же, лучась доброжелательностью ничуть не менее ярко, чем совсем недавно гестапо-мельник, проговорил едва ли не застенчиво:—?Что ж, буду крайне признателен, группенфюрер.—?Даааа! —?Мюллер вдруг снова засиял (?да чтоб тебя черти драли с твоими бесконечными метаморфозами??— утомлённо подумал Вальтер). —?Кстати! А что же вы молчите?— как вам понравился здешний кофе?—?А? —?не понял погружённый в сумрачные мысли Шелленберг.—?К о ф е,?— пояснил Мюллер, произнося едва ли не по буквам. —?Как вам кофе здесь?—?А. Кофе. —?Шелленберг посмотрел на кремовую чашку, как будто только что её заметил. —?Отвратительный. Отвратительный до тошноты. Ненавижу корицу, самая мерзкая на свете пряность. И кофе такой же мерзкий. Просто самый худший кофе в моей жизни.