День пробуждения. (1/1)

В плотном смоге ночи, лицо женщины, озаренное жемчужным обелиском луны, было бледным, как кремовая пахта. Ее длинные ресницы, орошенные златом восходящей зари, темнели на кончиках от пролитых слез, полные губы, чей алый оттенок был ярче раскрывшегося бутона азалии, сжимались в тонкую линию, как если бы она пыталась сдерживать себя от вырывающихся наружу криков и стонов от кошмарных видений, преследующих бессмертную во снах. Душа ее была сломлена, сердце растоптано, а счастье разорвано в клочья его жестокими и беспощадными руками во имя собственного блага. Благо быть подле нее, наслаждаться ее присутствием, одним существование близкого создания. Его любимая дрожала под черными шелковыми покрывалами, и с уст срывались хрипы, жалостливый плач, что отдавался буйственным эхом в его сознании, пронзало острейшими и раскаленными до амарантового багрянца кинжалами грудь. И в своем одиночестве, горе и раскаянии, он пал перед ней на колени, тихо моля о прощении, едва складывая слоги, потому как ее боль отзывалась в его кровоточащем сердце, терзала разум, сводя в пустоты самой темной бездны. Его глубочайшая вина в страдании возлюбленной. Ее тонкие пальцы, которые он с легкостью мог переломить в своих руках, сжимали атласистые простыни, и ее совершенная кожа, на которой все еще оставалась янтарная свадебная россыпь, была белее слоновой кости. Щеки были влажными от слез, и горячие волны оставляли на скулах прочерченные алые борозды. И каждый раз, когда с кромки ресниц стекала очередная хрустальная капля дождя, россы, блестящей на бутонах ириса, дыхание мужчины перехватывало в тисках, и он ощущал ее боль, как свою собственную, застыв, словно каменное изваяние. Он не имел права прикасаться к ней, успокаивать в своих руках, одаривая заботой и благословляя теплотой, как и не мог противостоять голодному влечению, притягивающему и зовущему гласу, что навевал воспоминания о нежном женском образе. Его пальцы поймали скатывающуюся с подбородка кристальную слезу, заледеневшую драгоценной бусиной на его ладони, и в серебряных полосах полной луны, он рассматривал, как переливаются бриллиантовые грани, отсвечивая лавандово-розоватым и сапфировым сиянием. Слезы, полные тоски и бесконечной любви по покинутому возлюбленному. Соленую влагу, что все еще оставалась на кончиках его пальцев, он смаковал, как горячий мед, как игристое вино. Рисанд поднял крышку хрустального ларца с восседающим небесным драконом, опустив застывшую адамантовую каплю с остальными каменьями. Он собирал ее слезы всю ночь, не оставив ни одной. Он будет хранить ее слезы, преисполненные горечи, и расплачиваться за бедствие, которым он сковал иную частицу своей расколотой души. Его ладони обняли щеки, стирая следы усталости и печали, и когда он прикрыл свои глубокие фиалково-платиновые глаза, мужчина утопал в гневе, захлебывался в беспощадной кровожадности и лютой ненависти, направленных на его призрак в беспорядочных видениях ее снов. Так морской вал поднимается над скалистыми берегами, закрывая темно-кобальтовой волной острые камни, пожирая и поглощая сушу, затапливая под собой последние остатки земли. - Прости меня, - шептал он пересохшими губами, склоняясь над ее челом и оставляя дорожку нежных поцелуев, сжимая ресницы и сводя изящные брови на переносице, чувствуя свежесть исходящей от нее ярости. Воздух между ними накалился, и ее сладкий аромат, от которого кружилась голова, сводя к краю безумия, заставляя забыть самого себя, заполнял его легкие. Он растворился в сгустках мрака, лишь когда колыбель карминово-винного восхода озарил индигово-фиолетовый горизонт, сокрытый сизо-серыми туманами, укрывая купол чистого неба дымчатыми терниями. Он стал частью теней, играющих на мраморных лунно-ониксовых стенах, украшенных золотыми восточными арабесками и искусными орнаментами из чистейшего алмаза и хризолита, и теплый свет затопил комнаты медово-медным потоком. По золоченой кружевной спинке кровати с расправленными великолепными крыльями, поднимались лозы белоснежных роз, чей девственный оттенок был чище снегов на вершинах высоких горных хребтов, раскрывались бутоны пестрой азалии, распускался олеандр. Даже во сне, она окружала мир своей красотой. Желание, горящее огнем внутри него, жалило чресла, плавило кости, но он утихомирил вырывающуюся жажду, когда изумрудно-дымчатые глаза распахнулись, когда женщина, взгляда которой он с такой неистовостью жаждал, как холодной родниковой воды, вздохнула. Он наблюдал, как она осторожно опустила босые стопы, которые он так хотел покрыть поцелуями, и обнаженные до самых бедер ноги на покрытые инеем каменные плиты, видел, каким далеким и пустым был взор прекрасных глаз, каким тяжелым и страдальческим был вздох, когда женщина поднялась с мягких перин в полный рост. И он, как истинный вор, что прячется в объятиях туманной тьмы, следил за каждым ее движением, за каждой эмоцией, проходящей на лице, за рассыпанным по спине тяжелым водопадом золотисто-каштановых волос. И мужчина представлял, с каким наслаждением зарылся бы руками в мягкость роскошных прядей, как протекали бы локоны, словно вода, между пальцами, и как бы губами он прикасался к яшмовым лентам. Его красивый и гордый профиль исказила медленно скользящая улыбка по устам, полная страсти и скрытого соблазна, тайного вожделения, когда он смотрел на полную грудь и тонкую осиновую талию, упругие бедра. И его язык прошелся по верхней губе, скользя по самому краю, когда он представлял, какой бы на вкус оказалась ее нежная кожа, если бы он проводил клыками вдоль длинной светло-кремовой шеи, оставляя тяжелые рябиновые поцелуи на очерченных ключицах, как чаши лотосов, цветущих на глади зеркальных прудов в его садах; как облизывал бы плечи, упиваясь телесной дрожью, вырисовывая ладонями ажурные символы на плоском животе, поднимаясь выше, задевая ребра и останавливаясь у самой ложбинки меж напряженной груди, ожидающей ее прикосновения. Он заберет все ее время, каждый вздох и стон, переполненный истомой, томной пеленой блаженства, он будет дышать ее воздухом, срывая поцелуи с притягательных губ. Фейр подошла вплотную к застекленным дверям из беломорита, ведущим на широкий балкон, с которого открывался вид на ярко-голубой полог неба, и расстилающийся седой грядой туман походил на бурлящее море. Солнечный свет опалял высокие шпили белокаменных дворцов из лунного камня, за тонкой завесой проглядывались платформы из молочного нефрита, с которых стекались водопадами воды из горных источников, а на поверхности расцветали водяные лилии. Черные, как зола и смог, продольные улицы с готическими особняками и храмами, тянущиеся далеко вперед за невидимой чертой горизонта. Ее дыхание оставляло влагу на стекле, и когда женщина положила ладонь на чистое окно, оно оставило след от жара ее тела. Она отворила алмазные створки, впуская в спальню мороз и холодный ветер, и внутрь величественной опочивальни ворвался снег и лепестки жасмина, срываемые ожесточенными ветряными бурями. Тело ее трепетало от холода, стужа пронзала пальцы ног и каждую клеточку тысячами заточенными иглами. Даже легкие застыли, и колышущейся длинный подол полупрозрачного черного кроя ее сорочки, взвивал вверх вышитых золотых драконов, и своими агатовыми смертоносными когтями они ловили лучи рассвета, а аметистовые глазницы поглощали. Девушка подошла к самому краю парапета, окруженного гортензиями, и сквозь доносимое дуновение ветров, что приносили сладострастный дурман ее истинного запаха, что связывал их сущности воедино, он угадывал и страх, и сомнение, и будоражащую волну смущения. Фейр пала на колени, удерживая себя на плечи, чтобы не рухнуть ниц окончательно, и пытаясь отыскать крупицу тепла, по которому она так истосковалась. И яркий зной ослепительного зрачка солнца, бивший ей в лицо, озаряло огненные ресницы и раскрасневшиеся губы, в которые он так хотел впиться и неустанно терзать, пробовать на вкус, упиваться ощущением их общего дыхания. Она ухватилась за каменные перегородки, прорезая ладони в кровь от острых концов, и алые струи прожгли кожу рук, как языки пламени. Ресницы ее вздрогнули, когда Фейр подумала, что при такой первозданной красоте, когда лазурь небосвода становилась пурпуром и темно-красным вином, обитал такой холод. Беспощадный холод. Ее раны быстро затягивались, плоть восстанавливалась с пугающей скоростью, и страх неизвестности окутал ее с головой. Отсюда нельзя было сбежать, нельзя было просить о помощи, снисходить до милосердия, как и нельзя дрейфовать в счастливом забытье спасительных рук ее возлюбленного. Она замерла, услышав позади себя размеренные шаги, звук сапог отдавался громогласной какофонией в ее ушах, и вместе с приближающимся отзвуком златых каблуков, стучало сердце, отчего в неукротимом буйстве вскипала кровь. Рисанд укрыл ее своим кафтаном, расшитым золотыми нитями и крупными рубиновыми камнями, настолько глубокого вишневого тона, что они становились черными, как деготь. Он обнял ее за плечи, чувствуя ее скованность и недоверие, но не смог отказать себе в превратном желании прижаться щекой к ее щеке. Их обоюдное шаткое дыхание поднимало клубы змеиного пара, что кольцами переплетались и воссоединялись в цельное полотно. Он на краткий миг позволил себе закрыть глаза. До чего же мягкой была ее кожа, до чего же теплым был вздох. - Я не позволю тебе уйти, - грозным и пугающим шепотом произнес он, едва касаясь губами кожи подбородка, ловя устами вздымающиеся в высоту локоны от кружащихся вихрей. - Я ненавижу тебя, - отрешенно и холодно прошептала она, как тот ветер, что овевал их сплетенные и жаркие объятия. Он улыбнулся краешками своих губ, и улыбка стала оскалом хищного и дикого зверя, удерживающего в когтях желанную добычу, и чудовище, что столько месяцев блуждало в поисках своей жертвы, изнывало от внутренней борьбы и голода. Пусть будет так, пусть она будет ненавидеть его, прожигать своим восхитительным взглядом, только лишь бы она оставалась подле него. Она будет рядом с ним. Ее шаги будут впитываться в мраморные половицы его огромных дворцов с десятками тысяч залов и комнат, она будет носить одеяния его Двора, и ее голос будет проникаться горно-небесным воздухом, она будет пить его вино и услаждать его присутствие, а не другого. - Пусть будет так, - сказал он, поднимая ее ладони и разворачивая к своему лицу, и, несмотря на жестокость слов и голоса, скрывающего подлинные чувства, молодой мужчина мягко подул на порезы, обдавая кожу пламенным дыханием. Раны зажили на глазах, и барбарисовую каплю крови, вытекшую из самого глубокого разреза, он поймал пальцами, превращая в драгоценный рубин. - Это теперь мое, - прошептал он ей в губы, неотрывно смотря в поддернутые затуманенной пеленой глаза.