17. О поисках, находках и уходах (1/1)

Небольшая хеландия, вся будто облитая ало-розовым в свете закатного солнца, подошла к пристани и бросила якорь. Стефан, сойдя на берег и встретив нетерпеливый вопросительный взгляд Феодоры, отвел глаза.- Снова ничего, - уже не спрашивая, полушепотом проговорила та.- Остался еще тот скалистый островок, к которому не смогли вчера подойти лодки, посланные стратигом, - отвечал Стефан, стараясь, чтобы голос его звучал обнадеживающе. Он не сказал Феодоре то, что твердили ему навархи и кормчие - если Анну и Бьерна вынесло к острову Круглому (так, по словам местных, назывался тот затерянный клочок суши), то их можно не числить среди живых. Быстрое течение у берегов и острые неприступные скалы острова принесли гибель многим из даже хорошо знающих местные воды рыбарей. ?На Круглом есть только один крохотный участок берега, где можно пристать относительно безопасно. Но в бурную ночь, с высокими волнами… Поистине это должно быть чудо, если они смогли спастись на острове?, - в один голос говорили Стефану. И даже один из двоих бедолаг, живших на Круглом, убогий Варда, был найден вскоре после бури на мизийском берегу, рядом с обломками своей лодчонки. Он был едва жив, бормотал что-то невразумительное и вскоре отдал Богу душу.Один из бывших советников стратига фемы Опсикон* Парфений, добродушный пожилой увалень, вовсю помогал в поисках принцессы - столица Ромейской империи была для него священной, а император и его семья в его глазах были равны небожителям. Именно его слуги, рыбачившие в виду мизийского берега – Парфений питал слабость к свежей рыбе, - подобрали измученных Стефана, Феодору и двоих гребцов. И Парфений, выслушав рассказ Стефана, немедленно послал гонцов к стратигу в Никею, а сам решил сделать все возможное, чтобы найти августу Анну. Но все разосланные по побережью гонцы вернулись ни с чем, ни с чем вернулись и посланные на поиски корабли. Надежда найти августу таяла с каждым днем.- Парфений пообещал дать мне завтра самого опытного кормчего, отлично знающего остров Круглый и его берега, - продолжал Стефан, идя к дому Парфения. – Не так часто встречаются столь благородные и бесхитростные люди.- Пошли ему Господь благополучия и счастья за его доброту, - рассеянно откликнулась Феодора. – И счастливого замужества его дочерям, - прибавила она чуть дрогнувшим голосом. Обе дочери Парфения с первого же дня так и пожирали Стефана глазами, и от этих взглядов Феодора впервые чувствовала легкую скрежещущую боль где-то за грудиной. Что-то ушло из взгляда Стефана, когда Феодора рассказала ему о тех обстоятельствах, при которых они с августой оказались в руках Милиты Гузуниат и торговца рабами Аристида. Он ничего не сказал Феодоре, но взгляд его, прежде всегда устремляемый на нее с мягкою лаской, словно похолодел. - Это я виновата, что была такой глупой, не полагаясь на Господню волю, самонадеянно рассчитывала ничтожными человечьими силами превозмочь грех. И все молитвы мои не стоят ничего, потому что я просила того, что считала правильным сама, не полагаясь на волю Его, - все более взволнованно говорила Феодора. Стефан молчал. А она все говорила и говорила – о том, что нужно было слушать Эмунда, что стоило попытаться пригласить того старца, о котором ей говорила Милита, во дворец, что нельзя было так безрассудно везти августу в столь уединенную виллу… Стефан все молчал. И Феодора поняла, что между ними навеки легла тень какой-то его затаенной мысли, которой он то ли не желал, то ли не мог с ней поделиться.- Ну как, что?.. – встретила их Ийя, младшая дочь Парфения. Порывистая, живая, она сейчас ясно и больно напомнила Феодоре Анну – ту, прежнюю Анну, то и дело затевавшую шумную возню в Священном дворце и любившую подразнить кубикуларий. Ийя была не столь шаловливого нрава – бурная переменчивость Анны в ней подменялась легкой живостью игривого весеннего ветерка. И только на Стефана Ийя смотрела как на божество – куда только девалась в это время ее легкомысленная живость. - Господин Стефан! Госпожа Феодора, - Парфений вышел из дому вслед за дочерью. Взглянув на сумрачное лицо кубикуларии августы, он все понял без слов.- Прошу простить меня, я лучше пойду, - Феодора ниже надвинула на лицо мафорий и склонила голову. - Конечно, конечно, - Парфений засуетился, махнул служанкам, заспешившим впереди Феодоры к отведенной ей комнате. – Я скажу принести вина и фруктов, они подкрепят твои силы, госпожа… - Да воздаст Господь за твою доброту, господин Парфений. Не стоит, я не голодна, - ответила Феодора. Она слышала за спиной затихающие голоса Парфения и Стефана – те обсуждали предстоящие завтра поиски, Парфений клялся, что его кормчий сможет провести небольшое судно к острову Круглому. В своей комнате Феодора упала на колени с жаркой молитвой на устах. Она просила душевного покоя и твердости, просила вразумить и научить, но перед глазами у нее стояли Стефан и Ийя. И свет их робко скрещивающихся и тотчас расходящихся взглядов был словно слабым отсветом той ясной и сильной радости, которую Феодора помнила во взглядах Анны и Бьерна…*** ?Ты украл меня. Еще давно, еще до того, как мы встретились – ты уже был. В теплеющих глазах Эмунда, в его сильных руках, которые бережно поднимали маленькую меня – это уже был ты. Я обнимала тебя взглядом…?Бьерн пошевелился во сне, перевернулся на бок и, не просыпаясь, подложил локоть под голову. А вторая его рука слепо зашарила по ветхому колючему покрывалу и успокоилась, ощутив обнаженную кожу ее плеча.?…обнимала тебя взглядом и одновременно боялась. Считала чужим – и все же мечтала, что ты ощутишь мое тепло и нежность. Мне казалось, мой взгляд охватывал теплом твои плечи, обнимал тебя и таял. Расстояние было неважно, расстояния не было. И когда ты ушел к Германикее, я улетела за тобой, я была там, я видела, как ты отирал пот и кровь со лба, неуверенным движением руки – в этот миг я тихо прикасалась пальцами к твоей щеке. Я чувствовала, как ты ловил каждый звук бессонной ночью после боя – о чем ты думал тогда, обо мне??Она потянулась, стараясь не разбудить Бьерна, и коснулась губами его скулы, пьянея от сознания этой свободы и вседозволенности – ей теперь можно все. Можно улечься как можно уютнее на его плече, можно не считать более чужим, можно легко, едва касаясь, провести пальцем по его губам, по закрытым глазам, по лбу, можно пощекотать уголок рта и поймать губами его сонную улыбку, чтобы не сбежала. Можно отдать всю себя его рукам, раствориться, стать дрожащей над хибаркой душной ночью, острыми лучами звезд, стоном и криком, можно учиться ласкать и нежить его, сильного и такого беззащитного в невозможности высказать, выразить словами все то, что так и рвалось из него. Спасать, ласкать, любить – это был его язык, и от этого томительной и сладкой тоской сжималось ее сердце. ?Ты не простой крови, в твоих жилах кровь древних королей далекой северной земли, в твоем лице грозная сила льдов, а в глазах – холод полночных морей. Но ты смотришь на меня, и глаза твои вспыхивают неудержимым солнцем?. *** Жгут, небрежно сваленный слежавшейся серой кучей в углу хибарки, выглядел неважно. Расшив пазы старой лодки, которую они нашли на берегу, Стирбьерн постарался употребить хорошо сохранившиеся куски жгута на днище, пытаясь получше законопатить самые большие щели. Конопатить лодку в последний раз ему приходилось очень давно, лет в тринадцать-четырнадцать – и то он делал это под чутким руководством опытных мастеров. Теперь приходилось вспоминать все это, а что не припоминалось, тому надо было учиться наново. ?Щель должна одинаковую разладку иметь, парень, чтобы нигде ни шире, ни уже, а ровнехонько. Тогда и жгут войдет хорошо, как яр-молодец в девку?, - вспомнил он шутливые приговорки ярла Ульва, своего воспитателя. Жить на острове оказалось не столь трудно, как сперва казалось Бьерну. Еду давало море и крохотный огородик, который, к удивлению варанга, Анна взяла на себя.- А ты думал, если я дочь императора, то ничего не умею? – сказала она. И Стирбьерн только удивлялся про себя, как быстро оправилась Анна ото всех страхов, боли и ужаса рабства. Но главным было, конечно, то, что произошло между ними - то, что прожгло все ранее их разъединявшее, связав их теперь прочнее якорных канатов и одновременно освободив от ненужного, несущественного и наносного. Они были словно обнажены друг перед другом с той первой ночи, когда Бьерн обнимал Анну, рыдающую от прорвавшейся, становящейся все менее острой боли душевной, которую неожиданно изгоняла боль телесная. С того мига, когда Анна не воспротивилась рукам Бьерна, потянувшим вверх ее рубаху, а напротив, с отчаянной решимостью обняла его в ответ, поймала губы его и откинулась на бедное ложе хибарки – между ними все стало откровенно. Бьерн целовал девушку так отчаянно, что у Анны немели губы; когда они разорвали поцелуй, норман был охвачен таким безумным желанием, будто до сих пор никогда не был с женщиной. Но любовь, та самая любовь, которой – Бьерн теперь понимал это, - он никогда еще не знал, удержала его. Глазами любви он смотрел в ожидающее боли, отчаянно решительное лицо Анны.- Не бойся, я сам, - губы сами произнесли это. – Просто лежи. Ее задохновение восторга было любовью, обретшей плоть и кровь, его — любовью, познавшей много большее, нежели плотское слияние. Под сильным мужским телом Анна, казалось, умирала и воскресала с каждым осторожным движением в ней плоти – пока смерть и воскресение не слились в одно, и девушка не забилась, всхлипывая, притягивая к себе Бьерна, выстанывая его имя, короткое, как свист летящей в цель стрелы. И стрела, достигнув цели, замерла, содрогаясь……Между ними не осталось тайн – кроме одной: Стирбьерн все никак не мог собраться с духом и рассказать Анне всю правду о себе. И лодка, которую он взялся конопатить, была спасением – можно было уговорить себя, что делаешь нужное и важное дело, что готовишь лодку к отплытию, чтобы увезти Анну с острова, вернуть ее отцу. И одновременно Бьерн не мог не понимать – должно случиться нечто невероятно, чтобы император Лев согласился отдать ему дочь. Куда делась моя гордость, думал порой Бьерн, почему я, потомок Рагнара Кожаные Штаны, не могу стать зятем правителя ромеев? Но ответить на этот вопрос правдиво – значило отказаться от АнныСолнце припекало спину, от костра, на котором разогревался вар, тоже тянуло жаром и удушливым запахом смолы. - Не устал ли рыбак? – раздался веселый голосок откуда-то сверху. – Не спалило ли его солнце?Бьерн разогнулся, радуясь возможности распрямить затекшую спину, и взглянул вверх, прикрыв ладонью глаза от солнца. Анна сбежала по тропинке на берег и едва успела остановиться у лодки, чуть не упав прямо на нее. - Следи куда бежишь! – крикнул Бьерн. – Чуть в костер не попала.Он притворялся, что сердится, но на деле был очень обрадован ее приходу – после сурового испытания каленым железом Анне было трудно ходить, и Бьерн очень боялся, что ожог начнет гнить. - Уже почти не болит, - поймав его взгляд на ее ногу, сказала Анна. – Я принесла винограду. Он тут, конечно, мелкий и дикий. Но сладкий.Она развязала узелок из чистой тряпицы и вынула несколько кистей. - Давай сядем в тени.- Смола перекипит, крошиться будет, - снова вспомнив ярла Ульфа, возразил Бьерн. Днище лодки темнело, покрываясь смолой.- Мало кто из императорского рода умеет что-то делать руками, - сказала вдруг Анна, смотря, как варанг осторожно размазывает темный вар по обшивке лодки, стараясь, чтобы тот лег как можно более равномерно. - Эмунд умел все, - коротко бросил Бьерн. Анна прикрыла виноград уголком тряпицы и опустилась на плоский камень в тени высокого утеса. - Бьерн… расскажи о нем, - робко попросила она. Это был первый раз, когда они говорили о случившемся совсем недавно. Стирбьерн рассказывал о последних мгновениях жизни своего прадеда; Анна слушала его, чуть наклонив, по своему обыкновению, набок голову. Распущенные русые волосы укрыли ее плечи, их кончики упали на землю, но она этого не замечала. - Эмунд… любил мою мать? – спросила, наконец, она и отвела глаза. Стирбьерн кивнул. Анна облизала губы и взглянула ему в лицо потемневшими глазами.- Значит ли это, Бьерн, сын Эмунда, что ты можешь быть моим единокровным братом? - Августа… - выдохнул пораженный Бьерн. - Ты знал это! И не сказал мне ничего, и, несмотря на это… - Анна не договорила – варанг схватил ее за плечи и с силой встряхнул.- Нет… я спросил его… он просто любил твою мать и н-ичего не жд-ал… - бессвязно повторял он. От волнения Бьерн начал заикаться – заметив это, он разом замолчал, продолжая в упор смотреть в глаза девушки. И взгляд ее посветлел, словно с глаз спала пелена. - Прости… Я глупая, - Анна обняла Бьерна за шею и заговорила, прерывая свою речь быстрыми поцелуями: – Конечно, ты не мог бы так поступить… никто не мог бы, ни христианин, ни язычник… И ты гораздо больше христианин, чем многие другие… Так же как и Эмунд, твой отец.- Эмунд мне не отец, - быстро ответил Бьерн. Анна пораженно замолчала и чуть отстранилась. - Он – мой прадед. А сам я буду жить… то есть, я жил… живу… через почти сто лет. – И Стирбьерн рассказал все – об отце, о дяде, о Сигрид Гордой, об изгнании и своих странствиях, о бое при Фирисвеллир и, наконец – о сделке с Локи. Анна молчала, продолжая поглаживать его плечо. - Почему ты так боишься этого? – едва слышно проговорила она, наконец.- У вас все так боятся дьявола… - ответил, помедлив, Бьерн. - Разве ты забыл, что я уже видела его? – одними губами сказала Анна. – Дьявола. Ты же видел тавро… Меня приказала похитить женщина, ненавидевшая мою мать долгие-долгие годы. Ее ненависть выжгла ее нутро и сделала ее сродни самому дьяволу – кого мне бояться после нее? Кого, Бьерн? – добавила она с ласковой грустью и провела рукой по его волосам.- Давай есть виноград. Только у тебя руки грязные, - Анна отщипнула от кисти самую большую ягоду и протянула ему. Бьерн улыбнулся и губами взял ягоду из ее пальцев. Надо облить водой свежеосмоленую лодку, подумал он – и потянулся за следующей ягодой.*** В Городе только и было разговоров, что об уходе оставшихся варангов; новость эта обсуждалась в роскошных виллах и в захудалых тавернах даже живее, чем судьба пропавшей принцессы. Многие откровенно радовались этому обстоятельству, многие говорили, что сколь волка ни корми, а он все в лес глядит – намекая на предшествовавший указ императора, по которому варангский отряд расформировывался, а все варанги должны были быть распределены в отряды виглы и схол, дабы в каждом отряде их было не более пяти человек.Варанги возмутились тем, что их рассовывали по чужим отрядам, и заявили, что в таком случае не намерены более служить императору Льву. Их отбытие было назначено через две недели, но в одно утро оказалось, что все варанги исчезли. Будто растворились в голубизне Босфора. Говорили, что император приказал тайно перебить их всех. Однако самые осведомленные качали головами и шептались, что северяне перехитрили самого Льва Мудрого, уплыв на небольших хеландиях, которым не могли помешать даже цепи, преграждающие выход из бухты Золотой Рог. Эти же знающие люди толковали между собой, что ничего хорошего не приходилось ждать от того, что сильные и храбрые варанги сделались врагами императора; а самым худшим знающие люди полагали то, что варанги, как они считали, отправились не куда-нибудь, а к далекому Борисфену, где набирал силу воевода Олиег, сам родом северянин.Но даже эти дальновидные и сведущие не могли сказать, чем вызвано внезапное недоверие императора ко всегда самому верному отряду своей гвардии. Лишь сам Лев, сидя у выходящего на Пропонтиду окна и слушая, как Никон нараспев читал по его просьбе ?Слово о страстях и добродетелях? Иоанна Дамаскина**, стискивал поручни кресла и думал о том, как повторяется история, и как вовремя Господь подал ему верный знак. Когда-то варанг Эмунд стал убийцей императора Василья – а теперь его, Льва, дочь, очевидно, спуталась с сыном того самого Эмунда. ?Если же с пристрастием укрепится хотя и малый навык, – увы, он нечувствительно и неисцельно побуждает того, кто уловлен сокровенною этою страстию, держаться до конца жизни безрассудного пристрастия?, - читал Никон.Ум императора, будто тяжелый мощный дромон, исподволь поворачивал на нужный курс, чтобы уже не сойти с него – подозрительный, измученный подавленною виной и навалившимися на него событиями, Лев теперь верил в то, что среди варангов на него готовилось покушение, и что душою этого покушения была его дочь Анна. Августа, которую эти северные варвары собирались посадить на трон Империи. Ничего в этом невероятного, убеждал себя Лев - или Ирина, мать Константина, не ослепила собственного сына, борясь с ним за власть? Или мало подобных примеров знала история? ?Борьба есть сопротивление ума, которая приводит или к уничтожению страсти в помысле, т. е. страстного помысла, или к согласию с ним…? - донеслось до императора, словно издалека. Борьба! Он, Лев, утвержден на троне волею Господа, он должен бороться. Варанги ушли… жаль, что их не успели уничтожить, как он задумывал. Они оказались хитрее. И все же в этом видна непреложная Господня длань – Всесоздатель и Вседержитель управил все Своею волей, не запятнав его, Льва, руки кровью. Как не были запятнаны руки Льва кровью императора Василья, его отца. ?Кто же относительно сего стяжал высший образ мыслей, тот прежде исхода из сей жизни, как сказано, бывает причастником небесного царствия, и живет блаженною жизнию, в ожидании блаженства, обещанного любящим Бога, которого и мы да сподобимся получить благодатию Господа нашего Иисуса Христа?. Лев выпрямился в кресле. Зоя в тягости! У нее родится сын, в сотый и тысячный раз повторял про себя император. Это ли не свидетельство благодати Господней? А враги его будут повержены, и как псалмопевец говорит, ?не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телу твоему?.***