16. Старое и новое (1/1)

- Государь… клянусь, я не виноват! Государь, клянусь спасением души, я не причастен!! – Алексий Дука, срывая голос в визг, пятился от приближающегося к нему палача с железным прутом, чей конец был накален почти добела. Высокий вопль, шипение, треск и мерзкая вонь горелого мяса… Вопль заметался под низкими темными сводами; император Лев же продолжал смотреть словно сквозь бьющегося в руках палачей узника.- Государь, кесарь Александр, твой брат, просить позволения видеть тебя, - шепотом проговорил, склонившись к уху Льва, один из кубикулариев.Император все с тем же неподвижным, будто омертвевшим лицом вышел из пыточного каземата, оставив Алексия рыдать и извиваться от боли на каменном полу.Спустя час Лев вышел из покоев брата, призвав к себе аколуфа. Получив отданное шепотом приказание императора, Аркадос, не разгибая спины и пятясь, выполз в низкую дверь. А император, удалив кубикулариев, остался в одиночестве. В то, что Анна сбежала с этим ничтожеством Алексием, Лев не верил. Несмотря на все, что ему доносили. Он знал свою дочь, знал ее душу – слишком уж высокой мерой она меряла людей, чтобы вот так сбежать с никчемным племянником стратига Андроника. И он решил, что скорее сам Алексий – а может, и его дядя, или кто-то еще из могущественного рода Дуки, - приложил руку к исчезновению Анны.Но рассказанное братом – он только-только пришел в себя, несколько дней находясь в горячке и беспамятстве после нападения разбойников, - меняло все в корне. Александр не сомневался, что напавшие на него были варангами, и что они были причастны к похищению юной августы, они пытали его, говорил Александр, дабы узнать, имеется ли у императора намерение лишить Анну титула августы и сделать императрицей Зою Угольноокую. Но для чего это могло быть им нужно, недоумевал Лев. ?Прости им, государь, и не преследуй. И дочь прости?, - вспомнил он сказанное братом на прощание. Он ошибался в Александре – брат был добр и милосерден, что бы там про него не говорили и что бы он ни творил. И если Александр сейчас что-то скрыл… то лишь из христианской любви и милосердия. Стойте!.. А за что ему, императору, надо прощать дочь? Лев стиснул виски пальцами, стараясь удержать стон – голова готова была расколоться как яйцо от внезапно разраставшихся в его сознании подозрений. … Кесарю Александру не составило труда разыграть слабость и болезнь. Порезы на спине заживали хорошо благодаря искусству его лекаря. И порфирородный брат кесаря не догадался о фальшивости болезни тоже благодаря лекарскому искусству – вода с соком красавки, впрыснутая в глаза, сделала их блестящими и расширившимися, будто в лихорадке. А изобразить прерывающееся дыхание и бессвязную речь… Александр втайне считал себя очень хорошим мимом.Брат поверил в его страдания, брат поверил в причастность к нападению на кесаря варангов (это были только догадки Александра, но говор одного из нападавших, а в особенности то, что на его спине собирались вырезать орла, убеждали кесаря в правоте его догадок). И последние слова Александра должны были заронить в душу императора невнятные подозрения относительно его дочери – что, собственно, и было целью кесаря.***Судьба порой ведет человека прихотливыми тропами, извитыми и запутанными, как каракули ребенка. И даже не интриги Александра стали поворотною точкой – ею стал кубикуларий-евнух, верный слуга принцессы. Он более других горевал о пропаже своей госпожи, и именно он сообщил государю о том, что принцесса обменяла свой амулет, подаренный матерью, на языческий амулет варанга… И словно спустили тетиву подозрений – Лев мгновенно вспомнил все, что шепталось в его уши после церемонии приема послов, на которой Анна была без него. Упавшая без чувств принцесса – и телохранитель, бесстыдно, на глазах синклитиков и слуг подхвативший ее на руки. Прежде Лев с уверенностью отметал все эти слухи. Однако Эмунда, стоявшего непоколебимо как стена на страже не только тела, но странным образом и духа императора, не было в живых. И природная недоверчивость и мнительность Льва взяла верх над благоразумием. Его дочь… порфиророжденная августа ромеев – и варанг, сын Эмунда… Амулет, дороже которого, ему казалось, у Анны ничего не было, его дочь без колебаний отдала чужеземцу....Занятый своими мыслями, Лев не заметил, как достиг покоев Буколеона, отведенных с недавних пор Угольноокой Зое. У двери его встретила темнолицая Ирина, доверенная кубикулария; с низкими поклонами она покорнейше попросила государя обождать – у ее госпожи сейчас лекарь.Лев почувствовал, как его сердце неистово заколотилось, он горячо зашептал молитву, вытащил из-под туники золотой крест и приник к нему губами. Он не видел, как Ирина нырнула в низкую дверь, и очнулся лишь когда кубикулария снова предстала перед ним и склонившись, препроводила в покои своей госпожи.- Радуйся, государь наш! – нараспев произнес чернобородый лекарь. Лев почти не слушал того, что говорил чернобородый далее – он читал в лице покойно лежащей на ложе Зои как в книге, и радость в ее черных очах сообщилась ему. Она в тягости! У него будет наследник! У него обязательно будет сын, воспреемник его дел и мечтаний, опора власти и трона! То, что Анна оказывалась недостойной титула августы, было неожиданно удобным, разрешающим все внутренние терзания Льва - император тем охотнее верил в виновность принцессы, чем больше подспудно ощущал себя виноватым перед ней. За невнимание, за то, что более заботился о Зое, своем с ней потомстве, нежели о дочери. Но теперь с этим покончено! Более не надо виноватить себя за то, что снова одаривал подарками Зою, носящую теперь во чреве его плод – сына, как убеждали его лекарь и опытные повитухи, окружившие Угольноокую. Более на надо задумываться о том, как устроить судьбу дочери, как сделать ее счастливой – Лев не признавался себе в том, но такие мысли отнимали у него очень много душевных сил. Слишком много. И вот теперь все неожиданно стало легко – Анна преступила черту и тем поставила себя вне его забот и помышлений. Так поверх старой краски ложится новый слой; так старую любовь часто вытесняет любовь новая.Разумеется, не следует выносить сор из избы – пусть все по-прежнему думают, что августу похитили, что к ее исчезновению приложили руки враждебные императору силы. Пусть глашатаи доведут до сведения народа указ о том, что причастные к похищению августы, буде таковые найдены, подлежат мучительной смерти. Пусть тайные сыскари рыщут по дорогам империи, снабженные описанием варанга Бьерна Эмундссона и пропавшего из города одновременно с ним комита схол Стефана Склира. Пусть… Сердце императора отныне было закрыто для дочери, и он даже не удивился тому, как легко и быстро это произошло. А может быть, сердце его закрылось уже давно?*** Светало. Он ощутил сквозь сон этот свет и чужое присутствие; он проснулся ровно за миг до того, как на него навалилось огромное сильное тело. С силой столкнул с себя чужую тяжесть. Здоровяк, его противник, издал утробное рычание и снова бросился на Стирбьерна. - Вяжи его, Варда! – послышался пронзительный визг. Краем глаза Бьерн заметил старикашку с длинным ножом в руке, но не успел ничего сделать – здоровяк насел, не замечая ударов, которыми Бьерн встретил его, словно вовсе не чувствовал боли. Он был одного роста со Стирбьерном, но много тяжелее и шире в плечах. Здоровяк ревел, обдавая Бьерна смрадным дыханием, а сзади старикашка уже хватал варанга за руки, стараясь связать. Бьерн вывернулся из железных объятий здоровяка и увидел, что старик схватил закричавшую от ужаса Анну и свалил ее наземь, закручивая руки. Это было как удар молнии – он не был берсерком, но, наверное, именно так просыпается медвежий бешеный дух. Бьерн отшвырнул здоровяка на три шага – будто и не было усталости, борьбы с волнами, голода, - и, одним прыжком подскочив к старику, обрушил удар кулака на его голову. Старик упал, а Бьерн схватил первый попавшийся под руку камень-голыш - и молотил, молотил его, пока и голыш и руки не окрасились кровью, а старик не вытянулся с разбитым в куски черепом.- Уыыыыыыы! – завыл, заскулил здоровяк, заметив кровь. Вся его ярость исчезла, он сжался как побитый пес, прикрыл голову руками. – Уыыыыыыйййй! Не бей Варду! Варда сети чинил… Варда лодку тащил…- Он убогий… - вдруг тихо сказала Анна, кладя Бьерну руку на плечо. И варанг, готовый уже ударить здоровяка тем самым окровавленным камнем, удержал руку. Ярость ушла. А здоровяк, словно не замечая больше ни варанга, ни принцессы, бросился к старику и с утробным урчанием обнял его мертвую голову.- Дедушка… поймали, тогда продать… красно красиво… - слышалось между урчанием. – Убежали… нельзя бежать… рабы у хозяина быть должны.Бьерн подобрал нож старика - большой и широкий, напоминающий скорее короткий меч. Безопаснее было прикончить и этого недоумка, подумал он, но подумал как-то вяло, словно между делом. Недоумок не был угрозой; лишенный направляющей его злой воли, он сделался тих, как ягненок. Добиться от него толку насчет того, есть ли тут еще люди и как называется это место, Бьерну и Анне не удалось. Бьерн только отобрал у него такой же короткий нож, каким был вооружен старик.Нужно было идти, нужно было найти пристанище и решить, что делать дальше. Анна, тоже понимавшая это, с трудом поднялась на ноги. Ее шатало. И Бьерн снова взял ее на руки - теперь это казалось самым обычным делом, словно так было между ними заведено уже давно. - Они думали, верно, что мы беглые невольники, - говорил он в такт шагам, пробираясь между валунами. – Хотели отвезти на рынок и продать.- Они правы, - тихо ответила Анна и уткнулась в его плечо. Бьерн не нашелся что ответить, он растерялся так, как не терялся еще никогда. Сперва найти что-то съестное, перекусить, решил он, а там уж думать, что делать дальше. - Рыбаки, - заметив дальше по урезу моря вытащенную на берег лодку, сказал Бьерн. Лодка была надежно привязана к камням и выволочена так далеко, что ее не мог разбить даже сильный шквал. Вряд ли они выходили в море в такой шторм - значит, живут тут. Лодка оказалась щелястой, а паруса не было и вовсе. На такой посудине не то что в шторм – в спокойную погоду в море не выйдешь. - Надо… залезть на этот утес… - тяжело дыша, говорил варанг. – С него далеко видно. Осмотримся.- Оставь меня здесь и залезь один, - тихо, но очень решительно сказала вдруг Анна. Она освободилась от его рук, поморщившись, будто от боли. - И не думай даже! - Бьерн… - и в грязной, сырой тунике, с темными кругами вокруг глаз, измученная, она была августой. Будто снова заковала себя в невидимую броню. – Ты посмотришь и вернешься. За мной. Так будет гораздо скорее. А если мне туда не стоит идти – зачем тебе лишний труд? Тогда просто вернешься.Бьерн устроил ее в ложбинке между валунами. Выглянул еще раз, осмотрев весь берег – все было спокойно, вдалеке виднелся силуэт умалишенного, что-то делавшего у камней. - Вот… - он сунул ей в руку кинжал старика.Страх и волнение подхлестывали его, и варанг почти взлетел на вершину утеса. Оттуда открывался вид на все окрестности – остров, совсем крошечный, безлюдный, с жалкой кучкой оливковых деревьев и кустов в долинке сразу за утесом. Там же притаился убогий домишко. Чуть подалее валялись среди зарослей плюща и полыни огромные каменные глыбы – белые, словно снег, и как снег, искрящиеся на солнце. А вокруг острова простиралось изумрудное море, и только вдалеке, на юго-востоке едва виднелись в туманной дымке очертания берега.- Анна, там жилье! – Бьерн одним духом спустился с утеса. – Пойдем!Принцесса продолжала сидеть так же безучастно, только подняла голову, когда варанг оказался совсем рядом. - Он уплыл… тот… убогий, - с трудом проговорила она, едва шевеля губами. И Бьерн тоже заметил удаляющееся маленькое суденышко, то вздымающееся на волнах, то совсем исчезающее в провалах между ними. - Тролли бы его побрали! - выругался он на северном наречии. У недоумка была еще одна лодчонка, припрятанная где-то в камнях. Маленькая, без паруса, но целая. Впрочем, подумалось ему, на такой скорлупке у убогого шансов немного – хотя ветер стал гораздо слабее, волны еще довольно сильны. Вряд ли он выгребет в одиночку.Они подошли к домишке. Верно, старик и убогий оставили завтрак доходить, а сами пошли на берег осмотреться - на углях дышал вкусным паром котелок. Страшное напряжение плена, усталость, боль, борьба с волнами и утреннее нападение не прошли даром для принцессы – едва поев немного рыбного варева, она улеглась на соломе, покрытой какими-то тряпками, сжавшись в комок. Бьерн решил, что ей просто нужно немного времени, чтобы восстановить силы. Он почти силой заставил ее переодеться в найденную в хижине сухую рубаху и накрыл всем теплым, что нашел. Сам он только снял сырую тунику, повесив ее сушиться снаружи. Отдых нужен и ему, но прежде Стирбьерн решил позаботиться о защите особого рода. Он никогда не вникал в рунное искусство, коим прекрасно владел его побратим Бьерн Асбрандссон - только наблюдал со стороны; но сейчас что-то подсказывало ему, что пришла пора использовать все те немногие знания, которые у него были. Когда Бьерн Асбрандссон резал руны, многие боялись даже подходить к нему – сам воздух вокруг скальда становился иным, в нем появлялась мелкая дрожь и возникало ощущение необратимости, что не все могли вынести. Будто дрожали струны невидимой арфы, на которой игралась неведомая тягучая мелодия, какая не каждому придется по нраву.И вырезая руны, окрашивая их своей кровью, Стирбьерн чувствовал, что те самые струны арфы дрожат, проходя прямо через него. Руны града и льда - чтобы сбить с пути тех, кто вздумает их преследовать. Руна дороги - чтобы дать им дорогу идти дальше. Руна защиты, подобная Мировому древу - чтобы защитить их. И руна светлого дня – на руки. На обе руки. Одна всегда дает, другая всегда отбирает, как говаривал Бьерн Асбрандссон. Сделав это, Стирбьерн почувствовал большое облегчение. И вместе с тем – ощущалось, что сделано не все. Струны продолжали дрожать в нем…Анна! Ее тоже должно защитить рунами, понял он вдруг. Осторожно взял в руки ручку спящей девушки, выдавил из разрезанного большого пальца немного крови. Руна быка – пусть она передаст сейчас свою силу… Бьерн осторожно улегся на самый краешек ложа, но Анна, не открывая глаз, сразу потянулась к нему, обняла и уткнулась куда-то в ложбинку между шеей и плечом. - У меня отобрали твой медальон, - прошептала вдруг девушка. А ведь он был уверен, что Анна крепко спит!- Я знаю, - так же шепотом ответил Бьерн. – Если бы не он – я бы тебя не нашел. Анна слушала об их со Стефаном поисках, не говоря ни слова. Только временами прерывисто вздыхала, словно ребенок после долгого плача. - У вас… - вдруг прервала она Бьерна, - в твоей стране клеймят рабов?- Нет...Анна резко села на ложе, глаза ее загорелись.- Меня заклеймили. Меня заклеймили, Бьерн, сын Эмунда. Лучше бы они отдали меня на потеху своим слугам!.. И те бедняки... были правы, когда приняли меня за беглую невольницу.Она снова легла на ложе и замерла, взгляд расширившихся глаз блуждал по потолку.- Отрежь мне ногу! – вдруг твердо сказала Анна. Бьерну стало страшно. – Отрежь, пусть я лучше буду калекой! После короткого раздумья, Бьерн вскочил с ложа и принялся раздувать едва тлеющие угли в очаге. Он подбросил пару деревяшек, и скоро пламя весело затрещало. Тогда варанг сунул оба кинжала концами в самый жар. - Покажи тавро, - коротко бросил он.Анна, не спрашивая ни о чем, подняла край рубахи, обнажив левое бедро. На светлой коже резко выделялась красная литера А и обвивающая ее волнистая линия. Тавро было небольшим, его легко мог бы закрыть милиариссий.* - Возьми это, зажми, - Стирбьерн обернул полоской ткани палочку и протянул Анне. Потом вытянул из огня один кинжал, чей кончик стал багряным. И Анна, поняв, что он задумал, с готовностью легла на бок, зажав палочку зубами и вцепившись в тряпки ложа. ...Самым трудным было удерживать ее бедро как можно более неподвижно. Он старался очень легонько касаться раскаленным железом тавра, словно закрашивая его новыми легкими ожогами, и заставлял себя не слышать захлебывающиеся болью стоны. - Уже все… все, все, - шептал Бьерн, сам взмокший от волнения.– Я не видел более храброй девушки, чем ты, августа.Анна, тяжело дыша, отбросила палку и облизнула пересохшие губы. Ее лицо было мокрым от слез, которые она не смогла сдержать - но глаза… глаза ожили.