12. Войско возвращается (1/1)
К концу бежал душный и сухой август, когда по всем коридорам и переходам Священного дворца зашелестела весть о том, что государь просил патриарха повелеть открыть ковчег с одной из величайших святынь столицы - поясом Пресвятой Богородицы. Эта реликвия вот уже пять веков хранилась в часовне при Халкопратийском храме.- Угольноокая, никак, жаждет стяжать славу Феофано, - шептались кубикуларии, намекая на первую супругу басилевса, которая была причислена к лику святых и теперь прославлялась как святая блаженная царица в храме, построенном императором в ее честь.- Для этого ей надо бы прежде… умереть, - сказавшая это сразу опасливо заозиралась, а слушавшие зашикали на нее: у стен Священного дворца ушей было предостаточно.- Зое было сонное видение, что она исцелится, когда возложен будет на нее пояс Приснодевы…- Да разве Зоя хворает?- Говорят, одержима нечистым, - едва слышно прошептала одна из кубикуларий и истово перекрестилась.“От того нечистого, которым одержима Зоя, не поможет и пояс Богородицы”, - подумал кесарь Александр, которому в тот же день было рассказано о ходящих по дворцу слухах. Власть - вот имя нечистому. И с самим кесарем этот нечистый был неплохо знаком. Но пока Зоя не родит императору наследника, ее можно в расчет не брать. Александра гораздо более тревожило то, как много участия в делах стала принимать юная августа. Дочь императора была коронована, как долго считал кесарь, лишь только для того, чтобы участвовать в тех церемониях, которые требовали присутствия государыни. И он привык считать ее всего лишь куклой в императорской стемме. Однако теперь брат, очевидно, совершенно выжил из ума - он все более вводил Анну в управление огромным и сложным механизмом Империи. Кесарь забеспокоился, и даже привычное разгульное житье перестало приносить ему удовольствие.*** В конце августа в часовне Агиа Сорос при Халкопратийском храме патриарх торжественно отверз закрытый более пяти веков ковчег. И пояс был возложен на смиренно преклонившую колена Зою. Лев, горячо молившийся об исцелении, все же не мог отделаться от мысли, что Зоя была чудно хороша несмотря на строгий трехдневный пост. Ее не портили даже побледневшее лицо и темные круги под глазами. Она шептала молитву, а потом сложила руки на груди и замерла. И Льва поразило это мягкое, новое движение - Зоя была сейчас теплой и бесконечно дорогой тайной.Сама же Зоя ни о чем таком не думала. Она повторяла про себя имя древней темной богини, которой поклонялась, и думала о маленькой жизни, крепнувшей в ее чреве. Думала о том, что ее неодолимо тянет к мясу и хлебу, а мудрый Никита говорит, что это несомненный признак, что будущее дитя - мальчик. Мальчик, сын… император. Думала Зоя и о том, кто заронил в нее животворное семя, породившее сладостный всход - и представляла его в гуще жаркой битвы. И один раз даже обратилась к всесильной Рее-Кибеле с моленьем о том, чтобы настоящий отец ее ребенка вернулся живым из-под далекой Цезарии Германикеи. Патриарх, закончив молиться, торжественным и неспешным движением снял пояс с женщины. Свечи в часовне затрещали и вспыхнули ярче, Зоя бессознательным жестом приложила ладони к животу и все присутствующие оживились. А на лице императора Льва засияла все более крепнувшая надежда. *** В Цезарии Германикее войско стратига Андроника Дуки сошлось с арабским войском, осадившим крепость на высоком искусственном холме в самом сердце города, вокруг которого щерились отроги хребта Восточный Тавр.Увидев войско ромеев, арабы отхлынули от города и стали лагерем у дороги, идущей на северо-восток. Догадавшись, что они ожидают подкрепления с той стороны, стратиг принял решение отправить большой отряд воинов с тем, что бы заманить это подкрепление в узкое ущелье Пасть, неподалеку от города. Варанги, которых отправили в засадный отряд, должны были ударить в спину арабам, когда все их войско окажется в ущелье. “Однако Бьерн Эмундссон, поставленный во главе отряда, проявил своеволие и бросился в бой, не дожидаясь приказа...” - писал в донесении стратигу командир ромейского отряда, отправленного для перехвата подкрепления. Командир не написал, что Бьерн Эмундссон первым заметил - арабы оказались вовсе не глупцами. Они отправили часть воинов по козьим тропкам, проходящим над ущельем, с тем, чтобы те ударили на ромеев сверху. Кинувшись со страшными воплями на арабов, варанги вынудили их всей массой повернуть назад и оттянули на себя все войско. Отряд в четыреста человек сдержал натиск более чем трех тысяч арабов, пока остальные воины ромеев бросились в ущелье и, сами став теперь засадным отрядом, полностью уничтожили подкрепление.“- Gloria victoribus”* - пробормотал стратиг Андроник Дука, получив это донесение. В славной битве под Германикеей погибло больше двух третей отряда варангов. И он, Андроник, будет лично просить государя, чтобы чудом уцелевший Бьерн Эмундссон был возведен в звание протоспафария. *** - Сейчас, наверное, раку уже закрыли. И снова святыня уснула на сотни лет, - мечтательно произнесла Анна. Она села на широкий мраморный подоконник и облокотилась спиной об уходящую стрелой вверх арку оконного проема. - Как твой отец мог допустить подобное кощунство? - Феодора встала с низкого кресла. - Все в Городе говорят, что Зоя язычница - и вдруг она требует возложить на нее…- Но разве не могут язычники обратиться? - мягко, нисколько не сердясь, ответила Анна. Она гибко потянулась, заведя руки за голову. - Смотри - вон там Бычий рынок. А вон там, за морем, наши азиатские фемы. Окно выходило в сад, и где-то за ним, за грядой доцветающих роз и померанцевых деревьев были беломраморная набережная и дальше плескались изумрудно-голубые воды Пропонтиды.- Оптиматы, Букелария, Каппадокия… - пробормотала Анна. - Как ты можешь сейчас повторять географию? - изумилась Феодора. Анна бросила на нее рассеянный взгляд и снова отвернулась к окну.- Оптиматы, Букелария, Каппадокия… Горы Тавра… Вчера прибыли гонцы - Господь даровал Андронику Дуке победу в горах Тавра. Германикея наша, агаряне разбиты. Разбиты, Фео!Анна соскочила с подоконника и, схватив подругу за руки, закружила по комнате. Не удержавшись на ногах, Феодора упала, сшибив табурет и больно ударившись. В дверь тотчас же заглянули встревоженные Стефан и Эвальд, которого поставили телохранителем августы на время отсутствия Бьерна. - Фео, больно? - торопливо говорила Анна, ощупывая предплечье, за которое держалась подруга. - Да ничего не случилось, вон! - крикнула она телохранителям. - И дверь закройте!- Да я не кувшин, даст Бог - не разобьюсь, - через силу улыбнулась Феодора, потирая плечо. - Что это у тебя? В вырезе туники принцессы вместо круглого медальона виднелся странный амулет, похожий на перевернутую τ, подвешенную за ножку на прочном шнурке. - Это… это так, пустяк. Это ничего, - сбивчиво забормотала Анна, поспешно отвернувшись и стягивая тунику у горла. - Это мне Эмунд дал. - А где твой медальон? - продолжала допытываться Феодора.- Да… - Анна покраснела, щеки ее вспыхнули цветом майской розы. Она встала. - Кто дал тебе право допрашивать августу Ромейской империи? Ты можешь спрашивать меня только тогда, когда я тебе дозволю.Анна говорила сейчас так же, как говорила с послами - негромко, но каждое слово казалось пущенным твердой рукой смертоносным дротиком. И взгляд ее стал жестким и пронизывающим. Феодора опустила голову. - Нижайше прошу простить меня, государыня, - пробормотала она едва слышно. - Осмелюсь просить позволения… - Ступай, - дрогнувшим голосом, но все так же властно произнесла принцесса. Когда за Феодорой захлопнулась дверь, она упала лицом в подушку и разрыдалась. ***Слухи во дворце разносятся быстро. И синклитик Феогност, был весьма раздосадован тем, что ему рассказали о племяннице и гневе на нее августы. Он возлагал большие надежды на близость Феодоры к августе Анне - и на тебе, девчонка так подводит его! Посоветовавшись с женой, синклитик решил отослать Феодору на несколько дней к Милите Гузуниат, давно овдовевшей одинокой старухе, которая когда-то была дружна с матерью Феодоры. Сам Феогност Милиту терпеть не мог, но его супруга, пронырливая остроносая Марфа, растолковала мужу, что девочка уже давно просилась пожить у старой приятельницы своей матери, да и старая Милита, с тех пор как Феодора поселилась в Священном дворце, несколько раз говорила, что девушку надо бы вывозить из этого “прибежища разврата и порока”. С последним определением Феогност был согласен, однако предпочел бы видеть племянницу в этом “прибежище” чуть более “порочной” - глядишь, и выгодный жених сыскался бы, или на худой конец знатный покровитель.В понедельник Феогност сам отвез племянницу в небольшую скромную виллу часах в трех езды от Города, почти скрытую в густой листве олив.Милита Гузуниат приняла девушку с суровой теплотой, которая строгой и сдержанной натуре Феодоры была много ближе, чем самое горячее и откровенное радушие. Все здесь отзывалось Феодоре, все было ей хорошо - и долгое вечернее правило, которое Милита вычитывала перед образами, и даже то, что самыми преданными слугами старухи были павликиане, которых она спасла в свое время от костра.- Господь заповедал нам милость, - кратко сказала Милита на робкий вопрос девушки. - Они верят по-своему, и только Господь на небе скажет нам, чья вера истинна. С тех пор, как скончался Феодор, гордыни-то у меня поубавилось.Она опустила голову, старческое сухое лицо стало совсем темным. Феодора подумала, что ее собственное горе - ничто в сравнении с горем этой старой, но такой сильной женщины. Утрата единственной близкой подруги - ничто в сравнении с горем матери, пережившей единственного сына. То, что Анна августа, и польза от пребывания рядом с ней не имело для Феодоры никакого значения. Анна была для нее прежде всего подругой, с которой можно всегда быть вполне откровенной. Наверное, так Господь смиряет мою гордыню, подумала она. Наверное, она не должна была забывать, что между ней и порфиророжденной дочерью государя пролегает непреодолимая преграда, глупо и грешно было столько лет стараться эту преграду не замечать.О единственном сыне Милиты Феодора слышала только вскользь - мать почти боготворила его и после скоропостижной смерти словно ушла от мира. Феодоре хотелось спросить, отчего Милита не удалилась в монастырь после смерти своего сына, но она так и не решилась. На следующий день Феодора был призвана в личные покои Милиты, более напоминавшие монашескую келью. Там хозяйка обстоятельно расспросила девушку о ее жизни во дворце. Об августе Милита спрашивала мало, однако в рассказе Феодоры Анна - милая, умная, горячая Анна - и без того занимала главное место. Так прошло несколько дней. Феодора никогда еще не была так спокойна и умиротворена - старшая сильная женщина, в которой ей смутно чудилась никогда не виденная мать, была строга, но жизнь в ее доме была гораздо спокойнее и ровнее, чем пребывание в Священном дворце. Здесь не было будоражащих раздумий, здесь все двигалось по раз и навсегда установленному распорядку. Ровно и мерно шумели за окном старые оливы.- Не дело тебе бросать душу человеческую на съедение нечистому, - сурово изрекла Милита, когда Феодора наконец рассказала про вышедшую ссору с августой. - Если ты думаешь, что принцессу Анну борет бес - твой долг христианки подать ей руку помощи. Или же обратиться к тому, кто руку мог бы подать. Феодора едва не вскочила - отец Никон, отчего она сразу не пошла к нему? Он мудр, учен, и Анна его слушает. А она, Феодора, так упивалась своим горем, что даже забыла об отце Никоне… И после этого она еще считает себя христианкой, и собирается принять постриг!- Не люблю я ученых монахов, - услышав ее горячие сетования, отрезала Милита. - В их душах бесовская прелесть пускает корни слишком уж легко. Иоанн Морохарзиан - на что учен был, даже Грамматиком прозван, а впал во грех и стал во главе борьбы со святыми иконами. И, яко древний Ианний, стал изводить и мучить исповедников истинной веры. А Лев из Киликии, прозванный Математиком? Отрекся от веры истинной, едва агарянам не передался.Феодора молчала, в душе ее происходила тяжелая борьба. Она любила науку, любила учиться, любила слушать тихий неспешный рассказ отца Никона, но и ее страшила порой та легкость, с которой тот обращался с самыми острыми и тонкими вопросами богословия. За этой легкостью легко теряется твердость веры. Легко задающий вопросы, вертящий мысль в жерновах логики, испытывающий ее огнем и водой доказательств мог вовсе зайти далёко. А в словах Милиты была надежная каменность, которой Феодоре так не хватало.- Много греха, много прелести ныне даже и в обителях, - продолжала Милита. - Не всем под силу твердость Феодора Студита, Игнатия и иных исповедников и мучеников. Однако меня, грешную, сподобил Господь вести духовное общение со святым старцем Нектарием, И отец Нектарий вскоре хочет удостоить своим посещением обитель во имя Сорока Святых Мучеников Севастийских - ты, верно, видела ее, когда ехала ко мне. Это совсем рядом. А вместе с отцом Нектарием прибудет дивный образ Богородицы Троеручицы, писанный еще во времена первых иконокластов, при Льве Исавре. Поди к принцессе, повинись, смиренно повинись и увещевай ее прибыть и пообщаться со старцем, и к образу святому приложиться.- Госпожа Милита, да ведь не позволит ей государь! - воскликнула в отчаянии Феодора. - И Эмунд ее не отпустит.- Оттого и скорби, что много вокруг принцессы нехристей, - наставительно проговорила старуха. - Да милостив Господь! Молись! Молись, Феодора, моли Вседержителя Творца управить, ибо нет для Него невозможного. Феодора простояла на молитве в отведенной ей комнате почти до рассвета. Она молилась так истово, как не молилась, верно, с детства. Молитва поглотила ее и, конечно, удаляющийся стук копыт где-то за оливковыми деревьями не мог ее отвлечь.И кесарь Александр, получивший глубокой ночью послание от Милиты Гузуниат, тоже вознес благодарственную молитву. Она была совсем не долгой, но горячей и вполне искренней. Он молился о победе над теми, а вернее - той, которая вдруг встала на его пути к власти.А сама Милита сидела в комнате-келье, костлявые ее пальцы сжимались и разжимались на поручнях жесткого кресла, а глаза горели совершенно безумным огнем. Она вспоминала своего сына, единственного сына, единственное живое существо, которое она любила. И ту, которая стала причиной его гибели. Она так долго ждала, ждала как ждет в засаде терпеливый и опытный хищник. И вот теперь удача забрезжила сквозь окружавшую Милиту непроглядную тьму. Но цвет этой удачи был багрово-алым цветом крови и ненависти. *** - Прости, Фео, родная, я сама не знаю, что на меня нашло! - бросилась к подруге Анна, едва Феодора вошла. - Я так тосковала по тебе, я… Прости?Феодора конечно же простила ее. Анна сейчас словно раскачивалась на быстрых качелях, которые несли ее то вверх, в радость, то вниз, в печаль.- Войско Андроника возвращается от Германикеи и скоро будет здесь, - говорила она.- Ты все еще думаешь о нем? - забыв о своей увещевательной миссии, спросила Феодора. Анна едва заметно кивнула.- Иногда я так радуюсь. А иногда думаю… Ведь я августа, Феодора. Я августа ромеев, а он… - Тебе не кажется, что государь, твой отец был бы счастлив, если бы ты обрела себя в счастливой семье? - осторожно спросила Феодора. - Негоже женщинам заниматься мужским делом. А господин Алексий - боюсь, я была слишком сурова к нему. Теперь он в войске победителей, он сражался. - Алексий? - точно очнувшись, произнесла Анна. - А при чем тут Алексий?Феодора с трудом подавила испуганный вскрик - только сейчас она поняла, кого Анна имела в виду. И тут же все, сказанное старухой Милитой, ожило в ее памяти. Она принялась с жаром доказывать, сколь необходимо Анне успокоение, равновесие ее внутренних весов, и что общение со святым старцем способно принести августе истинное утешение. Анна слушала молча, потом взглянула на подругу со слабой улыбкой. - Я попрошу отца отпустить меня. Императору сейчас было не до просьб дочери, он выслушал ее весьма рассеянно и сказал, что, если Эмунд не станет возражать и признает это безопасным, Анна может ехать. Но Эмунд неожиданно встал намертво. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не появился кесарь. Он преувеличенно смиренно испросил у августы позволения говорить (Анна сразу оробела от подобного шутовства) и сказал, что был у императора, и что тот считает необходимым для духовного здоровья августы съездить в монастырь имени Святых Мучеников Севастийских и побеседовать со старцем Нектарием. - И не дело язычника вставать на пути столь благочестивого намерения, - презрительно бросил он Эмунду.