13. Пламя и черная ночь (1/1)

Тонконогие хрупкие лошадки, которых захватили у арабов, были очень красивы. Вот только ехать на них было не слишком удобно даже Олафу, который среди оставшихся в живых варангов был самым низкорослым. Поэтому доставшихся ему двух арабских жеребчиков Олаф попросту навьючил и повел в поводу, а во время плаванья через Пропонтиду неустанно следил за ними. Всю дорогу до столицы Ромейской империи Олаф разглагольствовал о том, как подарит одного жеребчика хорошенькой вдовушке купца, а второго продаст. Впрочем, к Стирбьерну Олаф с такими разговорами не лез, несмотря на их приятельство – тот стал уже не просто негласным вожаком молодых варангов, назначенным в командиры авторитетом Эмунда, а признанным всеми главой отряда, подтвердившим свое верховенство в бою. Стирбьерн ехал молча, старательно избегая раздумывать о том, что ждет его в Городе. Потому что думать об этом было одновременно и сладко, и мучительно до боли. Да что там – он не смел признаться самому себе, что мысли о принцессе Анне не покидали его даже во время боя. Когда их отряд рубился с все прибывающими силами арабов, а сам он вдруг обнаружил, что остался один посреди врагов и трупов своих товарищей – можно ли было объяснить только коротким помрачением рассудка пригрезившийся ему посреди смертельно-яркого выжженного солнцем неба изумрудно-морской взгляд? И отчего тогда несущиеся на него двое арабов вдруг взвыли и закрыли лица руками? Уже после боя один из варангов клялся, что видел, как амулет на груди Стирбьерна ярко вспыхнул, ослепляя врагов, а над головой молодого вождя варангов показался рыжебородый великан, в котором только глупец не признал бы Тора-громовержца. Но сам Стирбьерн не слишком в это поверил. После переправы через Пропонтиду до Города оставалось уже всего ничего. Стратиг Андроник остановил армию на привал за стенами Константинова города – он хотел, чтобы люди привели себя в надлежащий порядок, а перед рассветом выступили, вошли в столицу через Вторые военные врата и прошествовали по Триумфальной дороге настоящими победителями. Устраиваясь на отдых и ожидая ужина, Стирбьерн не обратил внимания на одинокого запыленного всадника, подлетевшего к лагерю на сильном галопе со стороны ведущей в Город дороги. А спустя короткое время его вызвал к себе стратиг.Андроник невозмутимо сидел в шатре на низенькой скамеечке, поглощенный чтением доставленных ему посланий. А рядом с ним с явном нетерпении сидел Стефан Склир. Когда Стирбьерн вошел, Стефан вскочил со своего места и кинулся прямо к варангу. - Собирайся, Эмунд вызывает тебя в столицу! – голос Стефана дрожал. – Не мешкай, дело срочное!- Ты позволишь мне отбыть, господин Андроник? – обратился Стирбьерн к военачальнику.- Ступай, ступай, - не глядя на Стирбьерна, махнул рукой стратиг. Пряча усмешку, варанг вышел вслед за Стефаном – каким бы способным воеводой ни был Андроник, все же он не в меру самолюбив, и чем менее в войске людей, посягающих на славу победителя арабов, тем это более на руку стратигу.Стоило им отъехать от лагеря, как со Стефана слетело даже то зыбкое спокойствие, которое ему с трудом удавалось сохранять прежде. Он пришпорил коня, и Бьерну не сразу удалось его догнать. - Августу Анну похитили… - на скаку крикнул Стефан, не опасаясь теперь чужих ушей. – И кубикуларию… Феодору… А Эмунд захворал… совсем плох, мы можем не успеть…?Анна!? - отдалось в ушах Стирбьерна. Эмунд плох… чем-то зловещим, темным и жутким повеяло от этих слов. Они въехали в Город уже по темноте, стражники едва их пропустили. Предчувствие не обмануло варанга – Эмунд лежал в своей кубикуле в казарме Нумер, жалкое помещение для хёвдинга, подумал Стирбьерн. Эмунд был бледен, но выглядел не таким уж больным, однако суровое и озабоченное лицо Никона, который сидел у постели варангского вожака, дало понять, что дела Эмунда плохи. - Успел… - выдохнул Эмунд, когда Бьерн вошел. – Садись… у меня мало времени. Все вон! – скомандовал он на языке северян. – Уйди, отче, - добавил мягче по-гречески, обращаясь к Никону.- Слушай внимательно… - Эмунд схватил запястье Бьерна и стиснул похуже клещей. Молодой варанг поморщился – рука Эмунда была почти ледяной. - Принцессу похитили люди безжалостные и беспощадные. Они не станут просить выкуп, им это ни к чему. Они мстят… И кесарю это только с руки. Он уговорил императора отпустить ее в монастырь… к старцу. Он знает… кто это. Меня укололи… женщина в темном мафории… яд… Голос Эмунда стал заплетаться, но сила, с которой он сжимал руку Стирбьерна, не убавилась. Старый варанг помолчал, словно собираясь с силами, и продолжил:- Я догадываюсь, кто это, но доказать не могу… Ей мстят за мать… Зоя… - Любовница императора? – прошептал Стирбьерн, наклонившись к самому лицу Эмунда. Тот покачал головой. - Зоя Заутца… мать… принцессы… - проговорил Эмунд, и в голосе его Бьерн услышал такую любовь и нежность, какой не мог ожидать от сурового хёвдинга. - Я поклялся ей, когда она умирала. Поклялся, что буду хранить ее дочь, буду верным стражем ей и императору… Она так его любила… Не думал я никогда, что женщина может так любить. А ведь он… трус и дохляк, и всегда был трусом. И смерть Зои… за ее смерть никто не ответил… он боялся, что придется мстить брату… Мы с ним повязаны кровью, - Эмунд шептал теперь так тихо, что Бьерн едва разбирал слова. - Это я избил Василья Македонянина на охоте… только кости хрустнули… привезли его уже при смерти. Все ради нее, ради Зои – если уж она не могла быть моей, думал я, пусть станет императрицей. И Анна…- Анна – твоя дочь?.. – таким же шепотом спросил Бьерн. Эмунд снова помотал головой и облизнул губы.- Нет… я бы желал, чтобы было так, но нет… Зоя и я никогда… Я был лишь ее верным псом. Ее и императора. Говорят, любовь к женщине унижает воина… Вранье! Найди принцессу, Бьерн! Найди!- Найду, - ответил Бьерн в полный голос. – Клянусь тебе в этом. Эмунд снова перевел дух.- Холод… душит… - прошептал он. Холодная рука разжалась. Потом, видимо собрав последние силы, Эмунд заговорил твердо: – Я отрекся от Одина и Тора, я стал христианином по званью. Но умереть я хочу так, как велят воину наши боги… Бьерн!..Не отвечая, Стирбьерн вытащил из ножен меч и вложил в руку хёвдинга. Тот с трудом удержал рукоять, а взгляд его упал на скрамасакс на поясе у молодого варанга. - Я хочу умереть от стали, - губы уже почти не слушались Эмунда, тяжелый меч упал плашмя на ложе рядом с теряющим жизнь телом. Стирбьерн, который почти ничего не видел от рези в глазах, вынул скрамасакс и наослеп вонзил кинжал в грудь старшего варанга. Сталь вошла под ребра как в ножны, Эмунд вздрогнул и вытянулся, глаза его широко раскрылись, а на губах осталась тихая улыбка, какой он никогда не улыбался при жизни. Бьерн отвернулся – никто, даже мертвый прадед, не должен был сейчас видеть его слез.***- Мне нужна лодка, - не терпящим возражения тоном приказал Стирбьерн, выйдя из кубикулы во двор, где ожидали оставшиеся варанги, Стефан и Никон. Никто не решился ни возразить, ни спросить о том, зачем понадобилась лодка. Бьерн – это понимали сейчас все – занял теперь место Эмунда.Лодка нашлась. Тело Эмунда, обмытое, обряженное в лучшие одежды и доспехи, снесли к Юлиановой гавани. Несколько человек отправились за хворостом. Никон, догадывавшийся о смысле всех этих приготовлений, не стал ничего говорить – и Стирбьерн по тому же молчаливому соглашению не воспротивился короткой молитве об усопшем, которую монах сотворил над телом Эмунда уже на берегу. - Господь простит ему, - отвечая на незаданный вопрос Стефана, сказал Никон, когда варанги положили тело на лодку, обложили хворостом и оттолкнули лодку от берега. Стирбьерн взял из рук одного из варангов факел.- Пошли, Один, ветер, - начал говорить Аки, и вслед за ним эти слова нараспев стали повторять остальные варанги. – Пошли ветер! Возьми воина в свои чертоги! Ночной бриз трепал волосы Бьерна и грозил задуть факел. Когда лодка достаточно отошла от берега, Бьерн сильно размахнулся и швырнул факел ей вслед. По тому, как вспыхнул сухой хворост и куски дерева, наваленные в лодку, все поняли, что он попал в цель.- Один принял воина! – нараспев проговорил Аки. И за ним эти слова повторили остальные. Стефан и думать забыл, что присутствует при языческом обряде – ему вдруг захотелось, чтобы и его после славной смерти в бою проводили верные товарищи и погребли в огненной могиле. Бьерн, не проронив ни слова, продолжал стоять на берегу, провожая взглядом ярко пылающую лодку. Аки собирался было хлопнуть его по плечу, приглашая на тризну, которой собирались помянуть Эмунда, но вовремя сообразил, что сейчас это может быть небезопасно. Как знать, не овладел ли дух берсерка сыном Эмунда, не общается ли он сейчас с богами, которых почтил, несмотря на все кары, которые грозили язычникам в этом христианском городе.*** В последнем Аки не ошибся. Когда пылающая лодка почти скрылась из глаз, Стирбьерн ощутил возле себя чужое присутствие и почти не удивился, углядев в свете ущербной луны знакомый острочертный профиль. - Это было сделано славно, - мурлыкнул Локи, усаживаясь на каменном обломке поудобнее. – А теперь и тебе пора, Бьерн Олафссон.- Пора? – переспросил Стирбьерн.- Пора, – торжественно повторил Локи. – Ты попробовал, вкусил того, чего не успел вкусить в той, прошлой своей жизни. А теперь тебя ждет заслуженное место в Высоких чертогах, на пиру и в битве достойнейших и храбрейших.- Я не могу сейчас вернуться. Тонкие изломанные брови Локи взлетели в удивлении. - Ты отвергаешь Вальхаллу, Бьерн Олафссон? - Я поклялся…- Ты отвергаешь Вальхаллу и брагу из рук валькирий? – в голосе Локи задрожала насмешка. – И готов вместо Высоких чертогов сойти к Хель?- Я готов остаться на земле и быть предоставленным своей судьбе, - ответил Бьерн, помедлив. – Что заслужу я, Вальхаллу или холодную обитель Хель, – то ведомо лишь норнам. А если я своим решением прогневал Тора, то, верно, могу рассчитывать на твою помощь, Бог огня?От хохота, которым разразился Локи, казалось, задрожали воды Пропонтиды. - Ты всерьез просишь о помощи меня? Меня?! Нет, Бьерн Олафссон, я люблю оставлять в дураках богов и людей, но дуракам я не помогаю. Если ты настолько глуп, что променял вечность в чертогах Одноглазого на земную девчонку – я тебе не помощник. И знай, что Всеотец и твой покровитель Тор проиграли, благодаря тебе, спор со мной – им это придется очень не по нраву.Бьерн ощутил, как внутри все стало пусто, так же пусто, как в третий день Фирисвеллира, когда стало очевидно, что конунг Эйрик берет верх. - Что ж, пусть будет, что будет. Никто не знает судьбы. А быть в немилости у Всеотца мне не привыкать – мой дядя обрек ему наше войско.Последние слова он произносил уже в пустоту – Локи словно растворился в воздухе. Стоявший неподалеку Стефан слышал только голос Бьерна и думал, что тот читает молитву на своем языке. Внезапно варанг сорвался с места и быстрым шагом направился в Город. Сперва Стефан следовал шагах в десяти позади Бьерна, не выпуская его из виду, но когда варанг свернул в переулок, комит понял, что тот направляется в самую небезопасную часть города, в трущобы. Варанг шел так скоро, что Стефан едва за ним поспевал. На маленькой улочке, круто уходящей в гору, все чаще попадались пьяные забулдыги и гулящие девки, изредка на ком-то из бредущих на нетвердых ногах прохожих мелькала одежда получше – такие простофили часто оказывались добычей мелких воришек и другого трущобного сброда. Комит вдруг сообразил, что Бьерн направляется к той самой харчевне, где он сам, Стефан, едва не стал жертвой сладострастия императорского брата. В полном недоумении Стефан продолжал следовать за варангом. У самых дверей харчевни Бьерн резко остановился и повернулся назад. Стефан, подошедший слишком близко, не успел укрыться – варанг заметил его. В свете тускло мерцающего фонаря у входа в харчевню лицо Бьерна было почти страшным – резкие темные тени залегли у глаз и под скулами, а глаза были расширены как у безумного.- Что тебе нужно? - Ты будешь искать ее? По взгляду, брошенному на него варангом, Стефан понял, что Бьерн вполне способен сейчас убить его на месте. Но терять было нечего: если Эмунд что-то знал о похищении и сказал сыну, то Бьерн сейчас – единственный, кто может помочь найти Феодору. - Что тебе до того? – глухо переспросил варанг, и Стефану показалось, что на него смотрит не человек, а дикий зверь.- Я буду с тобой. Мы ведь оба были ее телохранителями…Стефан не договорил – Бьерн сгреб его за грудки и приподнял в воздух. Глаза варанга метали молнии, и Стефан сразу вспомнил рассказ отца Никона о северных воинах, одержимых духом бешеного медведя. - Я воевал, - прорычал Бьерн. – А ты… ты был там!- Не был! – прохрипел Стефан и почувствовал, что хватка ослабла. – Августу сопровождал только Эмунд и стража, посланная кесарем.Бьерн оскалился – на улыбку это было совсем не похоже. - Уходи! – бросил он, отпуская Стефана.- Я не уйду, - Стефан прислонился к грязной стене харчевни и потер шею. Он хотел сказать еще что-то, но в это время послышались шаги нескольких пар ног, оживленные голоса.Один из этих голосов Стефан сразу узнал. ?Ты не можешь отказать своему кесарю?, - говорил ему этот голос в кошмарах. Стефан почувствовал как ноги его прирастают к земле, но в это время Бьерн схватил его за рукав и уволок за угол, туда, куда не добивал свет. Они услышали, как открывалась дверь харчевни, как угодливый голос хозяина приглашал высокородного господина пожаловать. Бьерн приподнялся на носках и заглянул в узкое окошко трактира.- Все же боги не совсем оставили меня, - пробормотал он на северном наречии. Стефан не понял его слов, но охотничий азарт, который он услышал в голосе варанга, был более чем понятен.- Уходи! За такое казнят на ипподроме! – прошептал Бьерн.- К дьяволу ипподром! – ответил Стефан, прикрывая полой плаща голову и лицо.- Он сидит в торце стола, - повторяя движение комита, проговорил Бьерн. *** ?Теперь, сыночек, дух твой будет спокоен? - Милита Гузуниат привычно встала на колени и обратилась лицом к иконе священномученика Феодора Тирона, с которой не расставалась со дня смерти сына. Икону она возила с собой, когда отправлялась в редкие паломнические путешествия. И конечно она взяла ее с собой теперь. Горит, горит сейчас ее вилла, горит адским пламенем – но еще ярче горит в груди старой Милиты мрачное пламя совершаемой мести. Пал ее сын, кроткий и тихий Феодор, жертвой страсти к беспутной Зое. В лихую годину решила мать пустить в ход свои связи и влияние при дворе Василья Македонянина – шепнули в уши императора, как можно избавить его сына Льва от пагубной любви к Зое, дочери Стилиана Заутца. Выдать посоветовали Зою за человека невидного, ко двору не слишком близкого и к почестям не стремившегося. Так вот и была Зоя обвенчана с ее, Милиты, Феодором. Тешилась Милита над невесткой, которая, вступив в ее дом, была печальна, не поднимала глаз и чахла день ото дня. Феодор, как ни любил жену, а матери прекословить не смел ни в чем. Натешилась бы вволю, если б не отдал Богу душу Василий-император. А наследник, Лев, едва на престол вступив, взял чужую мужнюю жену в Священный дворец. А потом и дочь Анна у них родилась, у блудодеев невенчанных.Худел, чернел лицом с тех пор Феодор, хоть и пожаловал ему новый император чины и богатства. Худел, чернел, пока не умер. Съела его тоска по Зое, съела изнутри. И надо же было Феодору умереть почти в одно время с первой женой Льва, набожной Феофано. Тут уж люди зашептались, что неспроста так вышло, не своей смертью умерли муж будущей императрицы и супруга нового императора. Зою обвиняли в злоумышлении – дескать, околдовала она императора, отравила жену его и своего мужа на тот свет спровадила.Так это было или нет – злоба в душе Милиты этого не ведала и знать не желала. Зоя была ее врагом, даже если была чиста ото всех людских подозрений. Правда, императрицей Зоя недолго на свете зажилась – свечкой сгорела, оставив дочь сиротой и венчанной стеммой августой. Другая бы радовалась смерти вражины, но не Милита – черная злоба ее искала выхода. Злоба была терпелива как затаившаяся под камнем змея, поджидавшая удобного времени для смертельного броска. И это время пришло – если уж мать укрылась на том свете от мести, за нее ответчицей будет дочь.