Если друг оказался вдруг... (1/1)

Павлов практически не сопротивлялся. Боцман даже почувствовал уважение к шпику: он хорошо держался, не делал глупостей, просто предупредил, что их всех ждут большие проблемы из-за нападения на казенного человека и незаконного ареста. Для человека, жизнь которого висела на волоске, он вел себя очень храбро. Смуга сразу предложил пристрелить его и оставить в укромном месте, и в глубине души боцман был с ним согласен: он знал, что Павлов опасен, несмотря на внешнее спокойствие и небольшую физическую силу. Только вмешательство Вильмовского-старшего и его ультиматум позволили царскому шпику остаться в живых. Теперь у боцмана был свой личный пленник, заботу о котором полностью доверили ему, и эта ситуация раздражала. Был бы на месте Павлова кто другой — никаких проблем. Следить, чтоб не сбежал, кормить, водить на выгул, привязывать на ночь. Не сложнее, чем за тиграми следить.Но это же Павлов. Боцман вдруг подумал, что даже имени его не помнит, хотя тот, разумеется, представлялся. Глеб? Василий? Нет, точно нет. Может, Иван? Или Федор?Теперь пробираться приходилось через дикие края в обход тракта, чтобы не встречаться с казачьими патрулями и прочим служивым людом. Павлов вел себя смирно и демонстрировал покорность своей судьбе, но боцман то и дело замечал его острый взгляд. Расслабляться было никак нельзя, потому что в любой момент пленный мог выкинуть неожиданный номер. В тихом омуте…Теперь на привалах пользовались естественным укрытием или разбивали только одну общую палатку для экономии времени. Боцман прилежно устраивался спать рядом с порученным его заботам Павловым, но даже коснуться его ночью было непросто: Смуга и неугомонный наблюдательный Томек спали очень чутко, реагируя на малейший шорох. Пленник же, похоже, не слишком из-за этого страдал. Каждый раз он заворачивался в одеяло, утыкался лицом в угол и спал, несмотря на кандалы, которыми боцман сковывал его ноги на ночь.Дни пути неуклонно приближали их к цели. Впереди был переход через Становой хребет, и настроение боцмана стремительно портилось. Главным образом из-за маячивших перед ними гор, которые он терпеть не мог, но отчасти и из-за невозмутимого поведения Павлова. ?Что ты сам себе придумал, дурень? — ругал себя боцман. — С чего бы он должен как-то по-особому на тебя смотреть? У этих шпиков в голове только служба, и ты для него — преступник, арестант в перспективе. Забудь, что было, и если только дернется — пристрели?.Но не так-то просто было следовать собственным хорошим советам. То и дело боцман ловил себя на мысли, что хочет влезть Павлову в голову и узнать, о чем он думает, как видит его самого, кем на самом деле считает. Ведь ему было хорошо, правда? Ведь было же?В горах и без того плохая тропа стала просто отвратительной. Ехали, растянувшись длинной цепочкой, пустив лошадей шагом; местами приходилось спешиваться и вести лошадей под уздцы, чтобы те не теряли равновесия на узких карнизах. Боцман держался поближе к Павлову, формально выполняя свои обязанности надсмотрщика, но на самом деле его завораживали следы усталости на лице пленника. И без того тонкие черты заострились, губы стали бледными, кожа тоже потускнела. Цепкий взгляд будто размылся, потерял свою остроту: глаза снова казались странного оттенка. Павлов не жаловался, просто молча вел свою лошадь по тропе. Боцман чуть не подавился собственной слюной и тихо выругался, когда тот утер пот со лба и вновь взялся за ремни.— Сядь верхом.Павлов вздрогнул и замер.— Садись, — повторил боцман. — Ты некрупный, лошадь справится. Я присмотрю.Он подтолкнул пленника к лошадиному боку; Павлов нервно пожал плечами и с заметным трудом уселся на лошадь.— Хорошо. Ступай шагом, я буду рядом. В случае чего поймаю, не бойся.Сказав это, боцман снова разозлился. Павлов не смотрел на него, ничего не отвечал… хотя чего он ждал? Благодарности?— Только попадись мне теперь, — прошептал боцман. — Так отделаю, что мать родная не узнает.Вообще-то он сказал это для себя, просто чтобы немного спустить пар, но по тому, как дернулся Павлов, стало понятно, что он слышал.— Вот же лиса востроухая, — сплюнул боцман и продолжил: — так и знай: раньше цветочки были. Я тебя порву на части. Сперва сосать мне будешь, у тебя неплохо получается. И только попробуй плеваться: шею сверну, как куренку. Ты уже знаешь, что я долго могу не уставать, так что я спущу тебе в глотку пару раз, а потом, едва только ты все проглотишь и отдышишься, поставлю на четвереньки и запихну в тебя пару пальцев. Тебе этого, конечно, будет мало — ты сам станешь надеваться на них и умолять меня дать тебе больше. Помучив тебя немного, я снова воспряну духом и не только, и тогда перегну через какую-нибудь балку или лавку, и стану драть без остановок, грубо и очень, очень сильно. И еще я, наверное, разрешу тебе стонать, мне нравится это. Так вот: я постараюсь растянуть удовольствие, чтобы ты кончил на грани безумия, потом вылижу тебя там досуха и, наверное, дам глотнуть рома. Но ты же ненасытный, да? Тебе этого мало будет, вскоре ты запросишь еще. Тогда я переверну тебя на спину, задеру ноги себе на плечи и очень постараюсь наскрести еще на разок: долго, с чувством, с расстановкой. Я хочу видеть, как мой дружок долбится головой у тебя в животе… ты довольно тощий, это должно получиться. В тебе и так будет хлюпать пара пинт моего семени, а тут мы добавим еще немного, чтобы ты был на грани сознания…Плечи Павлова едва заметно вздрагивали. Он ехал, низко опустив голову на грудь, и совсем не управлял лошадью, позволяя ей идти как хочется. Боцман подумал было, что у того истерика, но когда подошел ближе, понял, что ошибается. Павлов кусал губы и тяжело дышал, его лицо и шею покрывал лихорадочный румянец, а бедра совершенно недвусмысленно покачивались в седле.— Значит, ты все это на самом деле хочешь, — со смесью удивления и восторга сказал боцман.Он запустил руку в его штаны и сразу наткнулся на стоящий колом член. Хватило всего пары движений, чтобы он излился в широкую ладонь. Павлов зашипел сквозь искусанные губы, отворачиваясь и скрывая злые слезы. — Теперь будешь меня ненавидеть, — боцман хмыкнул, вытирая руку о скалу. — На здоровье.На привале Павлов едва не рухнул, спешившись. Ноги явно не держали его, подгибаясь, а смертельная бледность говорила о сильной усталости. Боцман почувствовал себя виноватым.— Вот доберемся до жилья — и я обещаю, дам тебе хорошо отдохнуть. Потерпи еще немного, — прошептал он, прижимаясь к спящему Павлову.