Глава 8. Потеря (1/1)

— Тут, — указывал Беляев, как к пригорку подошли. — Осторожно ступай. Трясина вон под почву сходит. Гляди и исчезнешь на глубине, по неосторожности.Подавлен старшина был. И в глазах, и в голосе. Да и сопровождающий его не менее был. Шли, потому что надо. Не потому, что увидеть мальцов мертвых хотели. Знали, что убили. Сердцем офицер чуял. Он и кровь видел на берегу том, где нож отыскал. От Виктора стер сапогом. Чтоб хоть немного спокойным был. Как трезвость оба потеряют — все. Патруль, считай, заложили. Врагу в руки сами пошли.— Товарищ старшина. Разрешите вопрос задать? — отвернулся тот к речке вдали журчащей, да в кулак кашлянул. — Надю нашу, да Грица чего так поджимали? Сделали вам что?Командир притих. Трудно вздохнул.— Не поймешь, Поломский. Не поймешь, — улыбка слабая уста тронула. — Моего возраста будешь — может поймешь. А так — это кожей чувствовать нужно. Сердцем. Сутью своей живой, и мертвой.— Своими считаете, товарищ старшина?

Усмехнулся Беляев, переступая через углубления болотистые. На стволы опирался. Сапоги его скрипели.

— Как дети. Как брат с сестрой, боец. Такое всегда на войне происходит — когда чужие своими становятся. Больно потом, как по правде, чуть что. Болезненная привязанность. Всем сердцем избегал ее. Все равно настигла.— Сердцу не прикажешь, товарищ старшина. Я вас понять могу, на удивление. Сами мне как сестренка младшая, да брат родной. Будто всю жизнь знаю. Будто в доме одном росли, — упер солдат винтовку черную в землю, и на нее облокотился. — Хоть убей, не знаю откуда пошло это. Еще вчера сторонились друг друга. А как поговорили — так все. Сразу родня.

— Это дух народный, Поломский. Дух. Такое только на земле родной почуять можно. Нигде больше.— Да, товарищ старшина, — улыбнулся грустно Витя. — Только на родной. Да и мы все, чего, чужие что ли? Не поверю ни разу. Все мы — одной крови рожденные. Не чужаки какие. А кто с нами за мир — те братья нам, и сестры.

Михаил на солдата глянул из-за спины, да дальше зашагал, по кочкам прыгая. Тот за ним. Весь вечер проходили, все облазили. Ничего. Пустота. Только когда Поломский к старшине с глазами навыкат прибежал — на правильную тропу встали. Нашли Августа.Беляев без солдата к нему подошел. Велел в стороне оставаться и не соваться. Тот умолк, голову повесив. Подходить начал к лежащему. Звал его Михаил Ильич, винтовкой заодно очертив периметр. Не отзывался. Не двигался. Пал на колени Беляев, как лицо увидел своего солдата. Слезы сухие на лице бледном замерли, да зажатый листок в руке на ветру развивался. Мертвый. Руки дрожащие холодную ладонь сжали. Склонился над ним мужчина, и к груди прижал кулак.

— Жить да жить еще...

Спала с офицерской головы фуражка, в сторону укатилась. Крепко сжимал он руку остывшую. Но слез не посмел проронить. Не положено так. Героев нужно гордо провожать. Как солдата. Как своего.Вытащил старшина записку кровавую. К себе ее взял, и развернул чуть погодя. Прочел на одном дыхании. Слез все-таки не сдержал, хоть и обещал.— Витя, пойди к вещам. Лопату доставай. Хоронить будем.

Горько стало парню. Ушам не поверил. Надеялся, что шутка все это. Что сон дурной, в ту ночь самую, где на пару с Грицем караул вели. Уснули просто, дураки, да не просыпаются никак. Как хоронить-то? Живой был же, живой!

Командир лопату сам взял. Прошел к окопам — начал землю раскидывать, а там кровь сверкала свежая. Наклонился к земле, рукой захватил, да разглядывать начал.

— Ранил, молодец, — обратился мужчина к юнцу бездыханному. — Хорошую ты службу нес, Гриц. Всегда ты нашим был. Не немецким. Родным, русским. И останешься им.Следы размытые вели к реке. Командир это с точностью отследил. Но не похоронить не мог, хоть по уставу на врага сразу идти надо. Приказал копать Вите. Сам к телу подошел. Фуражку подобрал с земли, да на лицо парню положил. А сверху — сигарету последнюю. Как в записке просил прощальной.— Дурак ты, солдат. Разве лучше я? Разве можно на меня-то равняться... Это мне на тебя равняться надо. Мне...Положили его. Аккуратно. В мягкую, как постель землю. И закапывать начали. Неспешно. Время тянулось, словно сутки шли. Только березы над головой реквием свой неторопливо пели, да молитвой убаюкивали. И солдат, и старшина молитву прочли. Горстями обряд завершили. Поверх положил офицер гроздь брусники. Рукой погладил в последний раз могилу, и поднялся.

— Надьку нашу капитан забрал, — заговорил, наконец, Михаил Ильич. — Отряд здесь есть где-то. Пойдешь, Витя, к нашим. Перехватишь тех, и вместе к дороге выйдете. Через деревню ту. Там через лес дубовый и деревню одну по пути. К утру будете на месте.

— А вы на отряд, товарищ старшина? — спертым дыханием заговорил Виктор, слезы унять стараясь.— А я за Надей. Время не тратить — приказ исполнять.Тишина повисла. Замолчали. Только листва шумела над головой. Туман начал густой из земли подниматься.

— Нашим не скажем — беду навлечем. Бери передатчик мой. Ты вроде заканчивал технический? Сигналы на базу передашь. И сообщение. Вот это, что на листке Грица. Слово в слово, без приписок. Приказ понят?Упирался солдат. Горела грудь. Рвался в бой, но другая сторона тянула Родине помочь. Никто больше не сможет. Больше невинных поляжет.— Есть, — не сразу ответил Поломский.

Вспыхнули впереди воды багрянцем. Березы заволновались, листвой землю под ногами застилая. Завилась пыль. Шагнул вперед Беляев, пистолет из кобуры доставая по пути. Перезарядил. В отражение свое вгляделся. Глаза его как у охотника были — жаждой нездоровой горели. Злобой животной. Каждым сантиметром чувствовал — жива она. Жива пока.

Не зная усталости, продолжала ползти Надя. Нож в землю вогнался где-то впереди — не вытащить. Не двигается. Под натиском тела никак не вылезти. Воздуха все меньше — не закричать. Шаги услышала. Тяжелые, но крадущиеся. Среди берез увидала лицо родимое. Кряхтеть начала, биться. К Беляеву руки тянула.

Немец глаза слабые раскрыл и к себе снова притянул. Рот ладонью закрыл, наблюдал за глазами испуганными, бегающими в сторону командира. Все той же улыбкой бросал, да кровью пачкал лицо бледное под собой. Слезы катились у Нади. Чувствовала, как уходит Михаил Ильич. Уходит в другую сторону. А за пригорок и не зайдет. Вырываться стала, кусаться. Ногой забила. Что сил было держал мужчина, как зверя дикого.

То и дело ругался на своем. Но наблюдать ему хотелось. По виду это сказать можно было. Наслаждался страданиями человека — убитого горем, истерзанного и слабого. Покровительствовал над ситуацией, и над нею. Не отпускал.Прокусила Надя руку его белоснежную. Аж с другой стороны клыки вышли. Завыл в другой кулак фриц. Да пощечиной одарил. А девчонка ему ответную. Его же вернула. Опешил немец, к щеке своей рукой прильнул прокусанной. Тереть начал, да с недоумением уставился.

Надя ему вторую руку прокусывать начала. Но в этот раз уже стерпел. Молча скалился. Шаги уже дальше слышались, и с каждым отдалением сильнее вгрызалась в капитана. Не могла так просто сдаться. Ругаться начал. К лицу наклонился, кровью брызгая изо рта, и грозно кровавым пальцем перед лицом задергал. Грубо речь его звучала, властно. Только глаза сравнимы были с этой жестокостью — осколки, что по сердцу живому режут. Пылают, испепеляют, в самую глубь проникают — холодом ранят. Как у мертвеца.

Утихли шаги Беляева. Отчаяние повисло. Ладонь увел немец, в лицо усмехнулся. Мерзко так, как только можно. И закашлял тут же. Кровью. В сторону отполз, но руку не отпускал. Продолжал держать.