Часть 7 (1/1)

Останься. Клеменс прошептал это слово так неуверенно, тихо, будто бы боялся своих желаний. Алкоголь выветрился из тела примерно тогда, когда Маттиас, впервые управляющий мотоциклом, всё же довез их домой в безопасности. Он всё то время ощущал горячее дыхание на своей шее, орлиный нос зарывался в тёмные волосы на затылке, вдыхая их аромат. Клеменс был в несвойственном себе меланхоличном настроении. Расслабленном, но грустном, печальном. Хотелось бы Маттиасу знать, о чём его мысли. Хотелось помочь, но он молчал. А в душу лезть не хотелось.И вот, уже дома, когда Маттиас зашёл в вечно закрытую комнату, чтобы отнести Клеменсу его кинутый в коридоре рюкзак, тот попросил остаться. Он мог и приказать, принудить, но он попросил, а это многое означало. Кивнув, Маттиас прошёл в полумрак комнаты, садясь на кровать. Клеменс рылся в рюкзаке в поисках телефона, чтобы поставить его на зарядку.—?Раздевайся. Ложись,?— Клеменс стянул с себя толстовку, расстегивая находу ремень джинсов.Маттиас снял ту самую футболку, штаны и лёг под тёплый плед, спиной к соседней половине кровати. Матрас на ней с тихим скрипом просел. Ящичек тумбочки открылся, послышалось шуршание небезызвестного пакета.—?Клеменс, ну ты же спать хотел…—?И посплю.—?Может, без дури как-нибудь получится?—?Может. Завтра. Если останешься,?— Клеменс закинул одну таблетку в рот, едва запивая из бутылки старой минералки, стоящей на тумбе.Пакетик отправился на своё место. Клеменс лёг, придвигаясь плотнее к высокой стройной фигуре. Маттиас ощутил, как приспустили плед с его острого плеча. Ладонь мягко погладила по виску, пальцами заправляя локоны за ухо, чтобы они оказались за спиной и не мешали изучать плечо. Клеменс осторожен. Пальцы, едва касаясь, скользили по фарфоровой коже, очень медленно очерчивая контур едва выступающих бицепсов. Горячее спокойное дыхание опаляло ухо даже на таком расстоянии. Наверное, это из-за повысившейся чувствительности Маттиаса. Из-за жажды он чувствовал всё острее. Он даже слышал, как учащённо билось сердце Клеменса из-за синтетического вещества, несмотря на ровное дыхание. Для него такая доза?— баловство. Чисто для настроения. Может быть, он сейчас представлял себе кого-то другого. Кого-то вполне определённого. Пальцы хотели было спустить одеяло ниже, но в итоге передумали и пробрались под его тепло. Кожу Маттиаса обожгла ладонь, она, слегка сжав локоть, двинулась ниже, к предплечью. Волна мурашек пробежалась по холодному телу. Тонкие вишневые губы тут же мягко коснулись уха, будто бы стараясь успокоить. Пальцы сжали предплечье и перенесли руку ближе к фарфоровой груди. Клеменс, призрачно улыбаясь, подушечками пальцев погладил запястье и накрыл большую ладонь своей, слегка сжав.Атмосфера сна накатывала на тело от усталости и пережитых эмоций. Метадон в такой скромной дозе был снотворным в страну грёз. Засыпая, Клеменс продолжал по инерции поглаживать широкие костяшки большим пальцем.Он уснул. Настала очередь Маттиаса отдаваться меланхолии. Где-то в груди скопилось напряжение, которое отдалось комом в горле. Постоянно, каждый раз Клеменс так ласкал его тело перед сном, когда они оставались на ночь друг у друга ещё в той жизни. Горела настольная лампа, Маттиас всегда смотрел на стоящую в углу комнаты гитару, иногда рассматривал плакаты на его стене, прежде чем окончательно расслабиться и провалиться в небытие от умелых рук. Клеменс всегда так укачивал, чтобы сны хорошие снились. Он целовал задремавшего кузена в щеку, выключал свет и наконец ложился рядом, чтобы уснуть с ним.До боли сжав губы, Маттиас закрыл глаза, стараясь прогнать от себя мысли. Какой же он слабый. Он не имел права расклеиваться от эмоций, особенно сейчас. То, что случилось на перекрёстке?— предупреждение. Худшее только впереди.***Он сдержал обещание на следующую ночь. Не было наркотиков. И потом тоже. Ночь, только ночью Клеменс осознанно приоткрывал свою душу. Он больше не просил быть рядом, потому что Маттиас приходил сам. Без наркотиков Клеменс не осмеливался даже на касание. Ему достаточно того, что Маттиас был рядом.Но зато сам Маттиас сходил с ума от своей зависимости. У него были длинные ночи, чтобы убежать в ледяную степь и отыскать себе хоть что-то, в чьих жилах текла кровь, но он не мог даже пошевелиться, когда Клеменс так крепко спал рядом. Его безмятежное лицо, редкие полуулыбки, хмурые брови, столько эмоций на родном лице, как можно было оторваться? Маттиас смертельно рисковал, но он же до безумия соскучился.В эту ночь он точно сможет побороть себя. Он пообещал себе. Прервётся на час, и сразу домой, к нему. Сейчас Клеменс был на тренировке, и, уже ведая о том, как они проходят, Маттиас был готов к тому, что Клеменс вернётся дико уставшим. Скорее всего, он примет душ и отправится спать. Время уже десять вечера. Ещё час-полтора, и он будет дома.Ещё целый час. Взгляд чёрных глаз упал на закрытую дверь. Быть может… Нет. Клеменс не делал бы акцент на том, что личных вещей касаться запрещено, если бы это не было так важно для него. Но вдруг там могла бы быть зацепка, которая позволила бы понять его состояние лучше? Вдруг…Маттиас, как вор, приоткрыл дверь и крадучись прошёл к небольшому шкафу, что стоял в углу, у окна. Дверцы с тихим скрипом приоткрылись. Шкаф был разделён горизонтальной полкой слегка выше середины. Ниже неё в углу стояла гитара, та самая, на которую засматривался Маттиас, когда нежные руки баюкали его. Тонкий слой пыли свидетельствовал о том, что инструмент давно не брали в руки. Но… почему? Клеменс отлично владел гитарой и даже мог придумывать какие-то мелодии. Зачем он бросил? Ведь искусство могло бы спасти от боли. Дёрнув нижнюю струну, чтобы услышать глубокий насыщенный звук, Маттиас обратил внимание на то, что стояло левее гитары. Какие-то коробки, с обувью, с вещами… Видимо, он их так и не разобрал после переезда. Не было времени или даже желания. С тяжелым вздохом Маттиас выпрямился, наконец обращая внимание на то, что было на полке. Фотография в рамке лежала стеклом вниз, поэтому ее пришлось взять в руки, чтобы рассмотреть, кто же там был изображён. Это тётя Раун и её супруг, Никулаус. Родители Клеменса. Они были на заднем дворе своего большого дома, обнимали друг друга и улыбались в камеру. Маттиас недавно слышал, как Клеменс звонил им. Он сильно нервничал, хоть и говорил сухо, выдержанно, не хотел, чтобы родители задумывались вдруг над тем, как ему паршиво. Под фотографией лежал старый потрёпанный альбом для рисования. Маттиас едва улыбнулся. Он помнил этот альбом. Клеменс что там только не рисовал. Аккуратно листая страницы, Маттиас будто бы погружался в прошлое. Столько героев комиксов, свои собственные герои комиксов, горы, реки, все наброски Маттиас знал наизусть, ведь ему показывали их раньше всех. Дальше были вырваны страницы, где Клеменс рисовал что-то, связанное с ними. Не ясно, сам ли он это сделал или его родители по наставлению людей в белых халатах. Довольно жестоко по отношению к подростку. Просто брать и буквально смывать в унитаз всю его жизнь. Хотя такое решение было обосновано. Просто так вышло.Так вышло. Альбом случайно открылся на последней странице, где Маттиас обнаружил набросок себя. Длинные чёрные волосы чуть ниже груди, выпирающие ключицы, острые скулы, бездонные чёрные глаза. Нарисовано гелиевой ручкой, тоже чёрной, колпачок от который валялся чуть ли не в самом углу полки. Психовал. Швырял всё. Даже страница была почти что порвана. Почти что.Здесь же лежали книги, которые Клеменс когда-то очень любил читать. Больше он к ним не притрагивался. Просто зачем-то лежали. Чтобы не было так пусто. Всегда хочется заполнить пустоту, чтобы она так траурно не бросалась в глаза. Но вот только Клеменс никогда не умел себя обманывать, поэтому на его полке всё же было пустовато. Осталась шкатулка. Маттиас аккуратно приоткрыл её. Безделушки для пирсинга, все из серебра, серьги для ушей, в нос. Немного, но достаточно, чтобы иногда вносить разнообразие в собственную имитацию жизни. Вот буквально вчера Клеменс сменил кольцо для септума на разомкнутое. Маттиас даже такие мелочи замечал. А ещё он заметил, что под побрякушками лежал сложенный пополам лист бумаги, ровно по площади дна шкатулки. Аккуратно вытащив его, он прошёл к заправленной кровати и сел на край, разворачивая лист.Глаза встретились с хаотичным почерком, упали на первую строку… да быть не может! Это же его стих! Его! Он писал его для Клеменса, более того, писал вместе с Клеменсом! Каждую строку, каждую запятую они знали наизусть. Эти их строки! Глаза начали бегать по словам.Я теперь очень прост, как осколок стеклаВ дистилляторе с горной водой.Опираясь о длинную хорду стола,Разломи меня надвое вдоль:Ты увидишь, как ток ощущений течётПо извилистым трубочкам вен,Как нейроны искрятся, как что-то ещёВ сухожильях, кишках, голове,В сизом роршахе лёгких, в ступней плавникахИ в печёнке, и в абрисе губ?—Что-то, что обозначить никак(Кроме имени) я не могу;Что-то общее в каждом кусочке меня,Автономный живой организм?—То дерёт, как заточенный ржавый медяк,То, как ласточка, падает вниз?—Стих не дописан. Всё верно. Маттиас в мыслях давно дописал, и уже представил финал брату, и тому, конечно же, понравилось. Оставалось только перенести на бумагу. Мелочь. И, увы, Маттиас не успел. Он погладил ладонью лист, небрежно вырванный из его записной книжки. Но как? Откуда? Он был у него дома после тех событий? Отец и мачеха впустили попрощаться с местом, где Маттиас всё это время рос? Скорее всего, так и было. Наверное, Клеменс хотел бы забрать с собой всё, что принадлежало ему, но это было невозможно. И он, как домушник, успел вырвать именно эту страницу из его записной книжки, которая лежала в ящичке письменного стола.Это всё так печально. Столько людей страдало и страдает из-за него одного. Столько несбывшихся…Маттиас не смог закончить мысль. В его голову мощным потоком вдарила чужая ярость. Он здесь. Боясь поднять взгляд и увидеть его в дверном проёме, Маттиас подрагивающими руками сложил лист пополам и убрал на другую сторону кровати. Взгляд чёрных глаз всё же поднялся. Сжатые в кулаки ладони мелко дрожали. Маттиас смотрел на напряжённые сухожилия, выпирающие вены. Серая майка была мокрой от пота. Грудь судорожно вздымалась. Взгляд поднялся на лицо. Из разъярённых глаз текли слёзы.Он плакал от бессилия, беспомощности, от своей никчёмности и от того, что его последний осколок ещё живой души, скрытой в этих строках, всё же осквернили. Он не помнил, чей это текст, но почему-то всегда был уверен, что автор?— его Матти. Единственное подтверждение того, что он не рехнулся, что он действительно любил и его любили. Так крепко, что посвящали стихи. После переезда, после клиники, он прочитал это стихотворение всего лишь раз, погрязнув в болоте боли и мрака на неделю. С тех пор он не смел разрешать себе читать эти строки. Они уже не про него, они про того Клеменса, который умел любить и ценить жизнь, а не того, чьими руками уничтожались судьбы и даже жизни. Да, он сам источник осквернения памяти об их любви. Матти никогда бы в жизни не одобрил его сегодняшний образ жизни, он осудил бы уничтожение молодого организма синтетической отравой, не был бы рад убийству, и уж тем более не обрадовался бы, если бы Клеменс совершил ещё одно.Но ему придётся. Никто не имел права лезть в его жизнь. Лезть в их жизнь! Эта любовь слишком трепетная, слишком запретная, искренняя, о ней никто не должен знать, кроме них двоих. И то, что этот Маттиас воткнул нож в спину, влез в душу и окончательно втоптал в грязь то, благодаря чему Клеменс иногда вспоминал, что он ещё человек, а не зверь, стало поворотным моментом.Клеменс нутром чувствовал, что стихотворение не дописано, и сейчас ему как никогда захотелось узнать у его Матти лично, что же там за финал. Он пообещал себе, что сегодня задаст этот главный вопрос.—?Клеменс…Дверь в комнату с такой силой захлопнулась, что Маттиас подскочил с кровати. Всего лишь пару секунд прошло с того момента, как он заглянул в тёмные глаза с тонким ободком цвета ледниковой воды. И вот Клеменс уже рядом. Отчаянно бешеный с нездоровой решительностью в глазах. Грубая ладонь с силой вцепилась в горло. Больше никакого самообмана. Никакой лжи, особенно себе. Никаких надежд на нормальную жизнь, никакой гребаной дружбы, никаких гребаных заменителей целого мира!..Грубый ботинок яростно ударил под чужое колено, Маттиас, испытывая жгучую боль, начал подкашиваться. Но подкреплённые злостью сильные руки удобнее схватились за столь полюбившиеся волосы и с размаху впечатали голову виском об угол тумбочки. Он убьёт его, а потом убьёт себя. А потом будет счастлив. И наконец не одинок. Там его поймут и примут. Маттиас, ослеплённый нечеловеческой болью, рухнул на пол.Скорость появление ушибов на теле была гораздо больше скорости его слишком притуплённой из-за жажды регенерации. Это конец. Нелепый конец, трагикомичный, Маттиас так глупо ошибся, но эта ошибка стоила слишком дорого. Сотрясение. Переломы. Перед глазами всё плыло. Он не мог пошевелиться от боли, не было сил даже сказать что-то, а Клеменс с яростью продолжал избивать его ногами. Он не сказал ни слова с того момента, как оказался на пороге комнаты, но горькие слёзы омывали его заострившиеся из-за нездоровой худобы скулы. От удара в солнечное сплетение Маттиас впервые в жизни и впервые в смерти потерял сознание.