И внял он словам Господа, и пал он в пучину гнева праведного. (1/1)

И вновь привычно громкая музыка сбивает с толку и неразборчивым шумом отражается от мрачных, мало освещённых стен. Весь этот хаос мог бы что-то значить, но абстрактность собственной жизни куда весомее. Она тянет грузом куда-то на дно гнилого мутного озера, чьи темные воды неминуемо обволакивают тебя всецело. На какое-то мгновение Клеменс подумал, что он совсем потерял рассудок: слова доктора Йоханссона, что без остановки перематывались в голове, казались такими действительными, словно он слышал их наяву. Тяжело контролировать жизнь, когда ты не в силах собрать собственные мысли. Шумная компания, что выходила из такого до боли знакомого заведения, почти сбила с ног. Клеменс до этого дня еще никогда так трезво не оценивал весь тот мрак, в котором оказался, и выбраться из которого подобно попыткам обессилившего зверя прогрызть решетки браконьерских оков. О да, Маттиас как никто другой являлся по натуре своей беспощадным охотником, что незаконно забирает себе жизни людей, как животных и продает их гибель дьяволу за авторитет своего бездушия. Ханниган уже около получаса крутил беспокойные остаточные воспоминания, выискивая довольно пьяным взглядом причину своего присутствия в этом чертовом баре. Насколько обездоленным он пал, раз единственным ?близким другом? он мог назвать только незнакомца. Парадоксальность ситуации наталкивала лишь на истерическую улыбку. Счет его чека неминуемо приближался к десятку тысяч крон, а Эйнара он так и не увидел. Он мог бы подумать, что слишком пьян, чтобы различать столь похожие образы безликой массы, но алкоголь оставлял после себя только горьковатое послевкусие, вместо приятного расслабления. Да о каком расслаблении вообще может идти речь. Он мог бы прийти к маме, но боится разочаровать. Вся наша жизнь – это тщетная попытка кого-то не разочаровать. ***- Я выбил твой номер у твоего бывшего коллеги, – в ответ лишь давящая на слух и рассудок тишина. Он либо не понял, кто ему звонит, либо понял, но не был готов, – можешь ничего не говорить сейчас, но неужели я так сильно тебе противен, что ты просто решил скрыться? Ты боялся, что я снова приду в этот злосчастный бар? Кстати, деньги за разбитое зеркало я могу вернуть прямо сейчас, думаю, у кого-то из вас это точно вычли из зарплаты. Клеменс вряд ли был так решителен, если бы не нашел отдушину в алкогольном опьянении. Ослепительно белый свет чистого рассудка выжигает черные тени гнилых, но правдивых мыслей. Гораздо проще думать ночью, не так ли? Тьма отравлена беззаконием оголенной реальности. Неприкрытой и абсолютно бесстыдной реальности, что заперта в оковах страха и извечного желания казаться кем-то лучшим, кем все мы являемся. - Я боялся, что ты не придешь… - Что? - Я не боялся того, что ты вновь придешь в тот бар, нет, я боялся каждую рабочую смену понимать, что тебя снова нет. Я боялся бесцельно питаться надеждами и перебирать сотни причин, по которым ты просто пропал. Лучше жить в неведении, так крепче спится, – Стефанссон довольно быстро включился в происходящее, и со стороны казалось, словно он все это время с накипевшей обидой ждал этого звонка. - Извини, я не должен был... Я не должен был приходить тогда, и звонить сейчас тоже не должен был. Господи, какого черта я вообще пытаюсь перевалить свои проблемы на чужие, абсолютно чужие плечи, – уверенность в себе сменилась на пьяную полуистерику. Он готов был заплакать, но посчитал это излишним. Хотя бы такие вторичные эмоции, как слезы, он мог подавлять, – я невольно становлюсь похож на того, кого ненавижу. ***- Он уволился, – казалось бы, обыкновенная и вполне очевидная фраза от чего-то прозвучала гнетуще. Неизгладимое чувство вины с каждым днем становилось все крепче, превращаясь в нерушимую крепостную стену, постепенно затмевающую последние жалкие лучи солнечного света, что как нити праведного прощения тянулись откуда-то из белого шума. Но для прощения нужно отпущение. Отпущение собственной злости и чужой померкнувшей боли, что, кажется, уже давно стала его собственной не померкнувшей, а вновь воспылавшей в новой, еще живой душе. Ханниган ничего не ответил, нервно покручивая в руках прохладное стекло посуды. Необусловленный страх накатывал волнами, в голове одна за другой перематывались миллионы причин, по которым Эйнар, что так любил свою работу, мог просто взять и уйти. Глядя куда-то сквозь толпу опьяненных тел, он торопливо направился к выходу. Мнимая трезвость разума сменилась агрессией и головокружением. Раньше он никогда не испытывал таких низменных эмоций, как гнев. Раньше вообще многое было … иначе? Определенно, жизнь должна меняться, люди должны меняться, но все пошло как-то неверно. Грязь. Отвращение. Боль: душевная, но чаще физическая, хотя ее получалось не замечать под пеленой горьких слез от непонятно откуда взявшейся обиды. Разочарование. Безысходность. Нелепая беспомощность и тотальное отсутствие тяги к жизни и желания защищаться. Когда он смог так низко пасть? Ангельское возвышенное естество чистоты и непорочности сменилось на оскверненное замученное тело бренного человека. Желание замкнуться в диком розовом саду собственных воспоминаний навязчиво зазывало где-то в глубинах потерянного и отравленного рассудка. Нет ничего зауряднее жизни, что неминуемо подходит к концу. Умирает ли он? А что есть само понятие смерти? Физиологически исход вполне прост, но, а как же мы? Человек не просто тело, хотя таким он себя ощущал в последние несколько месяцев. Бренное тело, внутренний мирок которого медленно рассеивается, как ночной туман. Этот туман нельзя собрать воедино, он никогда не прольется дождем на могущественные темные воды бездонного океана. О, как он полюбил его. Океан казался таким близким, таким родным. Истерика. Бесконечные слезы, пропорциональные череде совершенных ошибок. Его ли эти ошибки? А в чем есть его вина? Клеменс просто устал бороться. Тошнота. Ком в груди перекрывает доступ желанного кислорода. Но мертвому не нужно дышать. Его последний вздох был потрачен на всхлип. Болезненный вопль, вопрошающий Бога о помощи. Но он больше не ангел, и Богу больше нет до него дела. Улицы заполнялись сиянием электросетей, как жаль, что человека нельзя заставить зажечься вновь, как одинокий фонарный столб посреди уличного мрака. Такси мчалось по извилистым дорогом тесного, но от чего-то бесконечного города. Впервые за долгое время он ехал домой с желанием отвлечься. Разговор был так сумбурен, а предательское опьянение пришло слишком не вовремя и отпустило так быстро. Безразличными глазами Клеменс цеплялся за проплывающие за тонированным стеклом здания. Эйнар обещал ему встречу на ближайших выходных, но едкое ощущение виноватости перед ним не давало покоя. Зачем-то он втянул этого парня в болото во имя помощи, но ведь он знает, что из него уже не выбраться. Получается, он просто тянет его за собой, как Маттиас поступает с ним. Но Маттиас давно на дне и давно захлебнулся в той тине, которую сам вырастил. А ведь когда-то он, должно быть, тоже выращивал цветы из собственных мыслей, выращивая свой собственный сад памяти; но сад завял, затопленный слезами, а каждая новая капля превращала мягкую почву в зыбкое, липкое болото. Вы не задумывались, почему у могилы отвесные стены? Говорят, чтобы проклятые души не могли из Ада возвратиться в наш мир в собственном теле. Маттиас мертв, а проклятьем для него стала жизнь. Ханниган расплатился и вышел за пару кварталов от своего дома. Он боялся туда заходить и максимально оттягивал этот момент. За последние несколько месяцев в этих стенах прошло столько панических атак и нервных срывов, что отчий дом стал невольно ассоциироваться с больничной палатой для душевно больных. А давно он вообще болен? Казалось, что всю жизнь. Вот и его сад понемногу начинает погружаться в трясину. Алые вымокшие от сильного ливня локоны шелковистых волос опускались на лоб, напоминая кровавые подтеки от тернового венца. Как много нелепого сходства с библейской пресловутой историей. Те же мысли, тот же исход, те же грехи. Все мы рано или поздно окажемся на смертном одре, эта мысль утешала. Когда не можешь управлять хаотичное течение жизни – единственным спасением становится возможность контролировать ее конец. Как бы сильно он не пытался отвлечь себя бытовыми мыслями, все равно хотелось лечь на мокрый асфальт и ждать, когда дождь размоет твой силуэт, как пролитую несколько часов назад кровь. Утешали почему-то только вода и навязчивые идеи о том, чтобы стать с ней одним целым. Нет, это определенно безумие. Хотя, разве есть кто-то безумнее его брата? Этому миру определенно повезло, что этот человек не оказался у власти. Клеменс с нескольких попыток все же смог поджечь самокрутку, забитую отнюдь не табаком, приобретенную у одного знакомого пару дней назад, отсыревшей зажигалкой и невольно хохотнул от дебильности собственных мыслей. С другой стороны, подобный абсурд определенно лучше идей о суициде. Глубокий вдох. Задержка дыхания. Выдох. В конечностях почувствовалось приятное покалывание, смешавшееся с довольно сильным головокружением и резким ощущением анемии. Дождь усилился, но Клеменс перестал ощущать это. Он вообще ничего не чувствовал, даже одежда казалась совсем невесомой. Ранее он пытался найти утешение в алкоголе, но и тот перестал приносить должного расслабления. Ниже, чем сейчас, он уже никогда не окажется. Путь от остановки такси до дома оказался куда короче, чем Ханниган себе представлял. Вот он уже сидит на мокрых ступеньках, рассматривая стремительно растекающуюся лужу под своими ногами. Капли холодного дождя ударялись об асфальт и рассыпались в мелкие брызги. В слегка одурманенной голове невольно проскользнула аналогия с его существованием. Он словно капля дождя, что неминуемо летит вниз, а после с силой ударяется о землю, сливаясь с миллионами таких же разбитых капель. По фарфоровой мокрой щеке покатились соленые слезы. Клеменс даже не заметил бы этого, если бы не такое знакомое жжение в груди. Вытерев лицо краем рукава, он поднялся и все же пошел в дом. На улице становилось совсем холодно. Светло, тепло, но пусто. То ли он сам был настолько опустошен, то ли некогда уютный дом начал умирать вместе с его хозяином. Определенно, нужно как-то отвлечься. Стянув с себя все мокрые вещи и кинув их в стиральную машину, Клеменс подошел к огромному стеллажу, заполненному виниловыми пластинками, и с крайне задумчивым видом стал выбирать альбом, подходящий его самоощущению. ?TheCure–Faith?, отлично. Расслабляющие звуки любимых музыкальных композиций постепенно начали заполнять столь пустое пространство. Музыка всегда была каким-то убежищем для него. Он и сам раньше создавал ее, у него даже была своя небольшая подростковая группа. Он был таким отчаянным романтиком, в каждой, написанной им песне была часть его влюбленного в жизнь сердца. Ханниган никогда не писал о любви к людям. Нет, он, безусловно, любил, у него даже были довольно продолжительные отношения, но и они рассыпались. Ничего не может быть вечно. Почему-то, чем сами мы становимся ближе к окончанию вечности, тем острее мы это понимаем. В груди стояло какое-то непонятное ощущение недосказанности. Тяжело быть слепым, когда ты всегда мог видеть. Маттиас был словно книга с очень мрачно-запретным содержанием. Он омерзителен, он опасен, он сводит с ума, но его так хотелось продолжить читать. Вот и Клеменс остаточными кусками здравого смысла пытался хоть как-то его понять, вернее, понять свою роль в нем или его роль в себе. Он одним своим появлением уничтожил, а каждым дальнейшим поступком убивал плоть и отравлял душу. Ханниган действительно ощущал себя отравленным. Каждой клеткой бренного тела он чувствовал распространение этого яда. ?Нет, все, надо не думать, надо просто перестать думать. Господи, как бы я хотел вернуть все назад…? Единственным верным способом отвлечь себя от сумасшедшего потока беспокойных мыслей было – заняться уборкой. Как давно он вообще обращал внимание на мир вокруг себя? Собственно, он и себя не замечал. Он ничего не замечал. Пластинка слегка потрескивала, умиротворяя. Из приоткрытого окна доносился монотонный шум дождя и редкие звуки проходящих мимо автомобилей. Вечер был так спокоен. Казалось, жизнь на какое-то мгновение начала течь правильно, но в голове моментально всплывали некогда сказанные Харальдссоном слова: ?жизнь омерзительно несправедлива?. Пока крупные капли дождя сливаются в серый шум, а легкий ветер колышет листья, сдувая с них налипшую влагу. Пока небо затянуто серостью облаков, а где-то на западе за чертой засыпающего города и бескрайним океаном разливается малиновый свет запоздалого заката гулкие раскаты грома сейчас смешиваются с чьим-то истошным криком о помощи. Где-то сейчас дождь сливается с алыми каплями еще теплой крови. Где-то сейчас ветер уносит чей-то последний вздох. Жизнь действительно омерзительно несправедлива. Несмотря на столь обманчивое спокойствие природы и тихую пустынность улиц, на душе было чертовски неспокойно. Липкий страх сгущался где-то на подкорках сознания, гадкой слизью обволакивая изнутри. Ощущение необъяснимой тревоги. Оно сковывало, перекрывая доступ кислорода. Следы побоев проходят, а вот воспоминания остаются. Синяки рано или поздно сойдут, но Клеменс ощущал ледяную руку на своем горле постоянно. Регулярное желание плакать связано не столько с болью, сколько с жалостью к себе. Какой же он уязвимый. Как же легко его было сломать. Клеменс сидел на прохладном полу напротив распахнутой дверцы стиральной машины и с задумчивым видом раскладывал вещи по цвету, проверяя карманы. Домашние дела, быть может, и отвлекают кого-то от мыслей о том, как бы успеть заплатить за детский сад, или не забыть поздравить коллегу с днем рождения, но от мыслей, что кислотой разъедают и без того воспаленный мозг спасут только шесть футов земли. А ведь яма для него уже давно вырыта. Уже как-то на автомате, пытаясь вникать в текст песни, что играла фоном, Клеменс старательно продолжал выворачивать карманы, извлекая давно забытые проездные, мелочь, смятые чеки, в которых преимущественно был один ром и сигареты. Просроченный билет в кино на двадцать первое мая… как жаль, что в этот день он отмывал с себя кровь, сперму и смрадное чувство осквернения, а ведь фильм был хороший. От резкого хаотичного ряда омерзительных воспоминаний к горлу вновь начала подступать тошнота. Черт, абсолютно все, чем наполнена его нынешняя жизнь, напоминает о тех реалиях, в которых он невольно оказался. Видимо, чувство осквернения отмыть так и не удалось. ?Это еще что??. Из заднего кармана черных узких джинсов парень извлек маленькую белую таблетку с пропечатанным кодом ?512?. На ум не сразу пришло понимание ее предназначения, пока разум не подкинул еще один пугающий ряд воспоминаний. В какой-то момент он уже было порывался смыть ее в унитаз, но не стал; аккуратно отложил на край возвышающегося над головой стола, скомкал все разложенные в одну кучу черные вещи и захлопнул дверцу стиральной машины, поднимаясь с пола. Время неминуемо близилось к ночи. Закат совсем исчерпал себя, и пасмурное небо приобрело желтоватый оттенок от отражающегося на нем света городского освещения. Дождь понемногу начал утихать, спокойно проливаясь на землю мелкой моросью. Завтра будет густой туман. Влага неспешно испарялась с прогревшегося за день асфальта, клубясь легкой испариной в свете проезжающих автомобилей. Клеменс расслабленно втягивал в легкие едкий, но все же привычный табачный дым, пытаясь вслушаться в потрескивание тлеющей бумаги. Когда-то он так же сидел на балконе в компании Маттиаса, а тот так задумчиво разглядывал зажженную в руках сигарету. Казалось бы, что поэтичного может быть в сигарете, но ведь у людей с ней так много общего. Может, и в нас самих вовсе нет никакой поэзии? Но Маттиас же видит ее во всем, даже в чертовой сигарете. Что вообще происходит в его голове? Почему он… такой? А мог ли он быть кем-то другим, или вся его сущность давно была создана не нами и не жизнью. Как же сильно хотелось понять в нем хоть что-то. Бог ли он, что слишком сильно заигрался, или Дьявол, что выполняет свое предназначение? Пресловутый вопрос о том, кто он, мучил с каждым днем все больше. Кажется, решение принялось само по себе. Парень вдавил окурок в переполненную пепельницу, поднялся с мокрого балконного пола и стремительно направился через темную спальню к лестнице, ведущей обратно в кухню. Опустошенный взгляд лазурно-голубых глаз пристально фокусировался на таблетке. Неужели такая мелочь способна овладевать таким неподвластным разумом такого непредсказуемого безумца, как Маттиас. Какие-то двадцать миллиграмм обманчиво чистейше-белого наркотика могут преисполнить тело покоем, а душу успокоением. Клеменс понятия не имел, как работает этот ?оксикодон?, но что-то внутри назойливо скулило о том, что именно так он сможет понять своего палача. Он был уверен, что именно так он сможет попасть в еще цветущий сад памяти Маттиаса. Налив в стеклянный стакан немного воды, Клеменс проследовал в ванную комнату, становясь напротив зеркала. В очередной раз, разглядывая свое изувеченное худое тело, он пристально всматривался в каждый синяк, ссадину и ушиб, пытаясь вспомнить обстоятельства их появления на его некогда белоснежной коже. Его миниатюрная фигура больше напоминала холст безумного художника-абстракциониста, нежели живого человека. Невыносимо болело все, но Клеменс уже давно привык не замечать этого. В глазах вновь заблестели горькие слезы, после чего он положил на язык препарат, опустошая стакан до дна. Время будто-то замедлилось. Шум дождя за окном слился с шумом циркулирующей по венам крови. Биение собственного сердца ощущалось, как удары ломом в грудь. Светлые голубые глаза стремительно начали темнеть, перекрываясь ночной чернотой расширяющегося зрачка. Вдох. Головокружение. Контур реальности медленно начинает размываться. Стеклянный стакан с характерным звоном ударился об кафельный пол, рассыпаясь на десятки острых осколков, подобно капле крови. Клеменс медленно осел на пол, коленями становясь на битое стекло. Он совсем не чувствовал боли, только возбуждение и эйфорию. Это ощущение можно было бы сравнить с оргазмом, но оргазм длится пару секунд, а это чувство словно бесконечно и с каждым ударом сердца становилось все ощутимее. Выдох. Тело сковала мелкая дрожь. Тьма вокруг начинала сгущаться, становясь осязаемой. Она как вязкая субстанция растекалась, заполняя все пространство вокруг. Дышать становится тяжелее. Клеменс откинул голову назад, выгибаясь в спине и опускаясь лопатками на холодный кафель. Всего одна секунда и время остановилось полностью. Тьма бесконечной ночи сомкнулась. Мы постоянно живем в неведении жизни, но и смерть познать нам позволено лишь раз. Так, может он, наконец, умер? Если это так, то жизнь действительно стоит того, чтобы умереть. ***Сильный порывистый ветер практически сбивает с ног. Алые волосы, подобно шелку, развиваются назад, открывая влажное от постоянных слез слегка детское лицо их обладателя. Холодный, слегка пощипывающий запах соленой воды обволакивал раздраженное обоняние. Здесь так красиво. Так умиротворенно. Он пристально смотрит в одиночестве на размытый горизонт. Черные воды бескрайнего океана погружаются в бесконечность бытия, утягивая за собой. Он хотел бы запомнить хоть что-то, перед тем, как шагнуть. Он хотел бы запомнить себя. Тот прекрасный сад, и дождь, и лунный свет, и чувство любви, и летнюю ночь. Шум беспокойной воды сливался в один монотонный успокаивающий звук с размеренным дыханием. Зеленая, сочная трава, будто наземное продолжение океана, колыхалась на ветру, а он все усиливался. Лунный свет окрашивал все вокруг в погребальные краски безысходности и покоя. Его хрупкая фигура была так изранена. Как же больно, но при этом так хорошо. Откуда-то с глубин подсознания отголосками доносились до боли родные звуки музыки. Хотелось кричать, но тишина так прекрасна. Предельное одиночество росло и медленно заполняло его замерзшее тело. Раны продолжают кровоточить, окрашивая белоснежную ткань в черный, сливая Клеменса с темнотой реальности. Одно за другим его чувства угасают, воспоминания умирают. А ведь он так хотел унести их с собой. Глубокие синие глаза затухают, унося последние следы жизни. Капли крови превратились в реки. Он истекал ею, бездумно всматриваясь вдаль. Вот, последний обломок затерявшегося воспоминания дотлел до конца. Он пуст и эта пустота разрасталась, поглощая все, что было когда-то живо. Силы покидают. Глаза, что еще видят миры, которых никогда не было, медленно закрываются. Их свет померк, как померкла жизнь. А ветер все дул, а кровь все лилась. Темные воды океана становились все гуще, алые реки заполняли его, уничтожая глубокую прозрачную синеву. Нимб, что зиял над его головой, соскользнул, точно петля, натягиваясь на тонкой шее. Миры рушатся, воспоминания ускользают. ?Я бы заставил весь мир кровоточить, если бы только мог спасти тебя, любовь моя!? Он в последний раз обернулся, сквозь слезы вглядываясь в бескрайнее пустынное поле. Трава окутывала босые ноги, оставаясь единственным напоминанием о том, что он еще жив. Раздался громкий последний вздох. На этот раз он не растратил его на отчаянный плач. На этот раз все будет иначе. Развернувшись, он не удержался и бесшумно полетел вниз, наконец, становясь одним целым с дождем. Хрупкое худое тело камнем рухнуло, погружаясь в кровавую пучину собственных слез. Океан отступил, принимая его израненную плоть и душу. Тишина стала еще более угнетающей. Теперь он не слышал ничего, кроме последних ударов сердца, хотя, и их он не замечал. Медленно он погружался все глубже и глубже, расщепляясь на миллионы частиц. Бесполезные инстинкты безмолвного существования отчаянно продолжают бороться за жизнь, хотя всем давно ясно, что за нее уже не ухватиться. Глубокий резкий вдох. Тягучая субстанция темно-бордового цвета заполняет легкие, насильно выталкивая последние капли воздуха. Невыносимая, адская боль, которую просто невозможно терпеть. Клеменс бесшумно кричит, захлебываясь кровью, опускаясь на самое дно, как осколок каменной породы, сорвавшейся с отвесной скалы. Жжение в груди острой болью разносится по всему телу до самых остывающих конечностей. Казалось, сотни острых игл разрывают его плоть на части изнутри. В этой отчаянной агонии сопротивление бесполезно. Чем глубже он погружался, тем жжение становилось невыносимее. Память вновь начала обрисовывать ледяную ладонь на шее, что профессионально сдавливает ее, погружая создание в северный ночной туман. Все чувства резко отошли на второй план. Все, что он имел и все, что он ощущал так отчетливо – уже давно привычное удушье. Невидимая петля, будто, никогда не сходила с его шеи. ?Так молод и красив, и бесстрашен. Я бы хотел, чтобы это было правдой?. ***Тихий бой стрелки наручных часов эхом разносился по мало освещенной ванной комнате. Маттиас не сводил глаз с циферблата, педантично отсчитывая каждую секунду. Ледяная вода, коей до верхов была наполнена довольно глубокая ванна, была ничуть не холоднее его собственных рук. Закатав один рукав белоснежной рубашки, он сидел на ее краю в полной тишине, вдавливая тонкую шею Клеменса в дно. Он давно наглотался воды и не дышит уже около минуты, но Харальдссон точно знал, сколько нужно времени для полной остановки сердца, и пока что сердце Клеменса редко, но бьется. Пока… Как же приятно собственной рукой ощущать власть над чьей-то бесполезной жизнью. О, Ханниган привносил в последнее время в его жизнь столько отчаянного удовольствия. ?Мазохист провоцирует садиста. Все мы для кого-то жертвы?, – кажется, так высказывался в своей книге Чак Паланик. Клеменс определенно точно был мазохистом и это определенно точно в нем манило. Сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре. Стоп. Абсолютно хладнокровно Харальдссон сжал ладонь на шее сильней, вытягивая брата из воды и довольно сильно ударяя его затылком о кафельную плитку. Ждать долго не пришлось, после такой длительной экзекуции и сильного удара Клеменс моментально пришел в себя, пытаясь откашляться. Вымокшая под водой тушь темной струей стекала по щекам, создавая иллюзию черных слез. И все же он так поэтически прекрасен. Маттиас был готов утопить его, чтобы насладиться его смертью, но она так коротка и быстротечна... Куда приятнее наблюдать за его страданиями. Нормальному человеку трудно назвать эту необъяснимую привязанность любовью, но и Харальдссона трудно назвать человеком. - Посмотри на меня! – привычно грубый голос травмировал еще не адаптировавшийся после долгого пребывания в воде слух. Кстати, как долго он был ?утоплен??Клеменс медленно поднял взгляд на человека, что продолжал сдавливать его шею, дабы удержать в сидячем положении. Голова невыносимо болела, комната вокруг казалось какой-то сплошной черной бездной, и лишь бледное озлобленное лицо Маттиаса было единственным, за что можно было зацепиться безразличным взглядом. Как же сильно ему не хотелось смотреть этому чудовищу в глаза, но они были так по обыкновению красивы. - Зачем ты это сделал? - Что? –Ханниган никак не мог прийти в себя, ему до сих пор казалось, что он тонет в океане, наполненном кровью. - Зачем ты принял оксикодон? –Маттиас, определенно, был очень зол. Хотя когда он был не зол? Кажется, ярость, злость и гнев и есть он.Спустя еще несколько мгновений сразу же после того, как Харальдссон приложил его затылком о стену еще раз, Клеменс понял, где вновь оказался. Это вовсе не его ванная комната, и уж точно давно не его ?сон??. И вновь он оказался в клетке зверя, из которой невозможно выбраться целым. Маттиас, точно извращенный коллекционер. Он каждый раз забирал частичку жизни из каждой своей жертвы, укладывая ее на почетное место в его воображаемом дворце в его собственной голове. Таким образом, он выстраивал свой мнимый порядок, и именно так он мог верить в то, что все вокруг его хаотичной сущности подлежит его власти. - Я… я хотел понять тебя … – и вот, черные глаза всматриваются в бездонность таких же черных глаз. Ему, наконец, казалось, что они на одинаковом уровне понимания. Маттиас впился пальцами в мягкую плоть, грубо вытаскивая Клеменса из ванны. Ярость, что обычно постепенно накатывала волнами, а потом так же постепенно сменялась на возбуждение, сейчас ударила, будто раскаленный нож в грудь. Его руки до сих пор были пропитаны желанным ароматом смерти и этот блаженный для его извращенного создания запах наполнял гнилую черную душу доблестным желанием ненавидеть, – ты когда-нибудь наблюдал кровь в лунном свете? ?Все миры вдруг покинули меня. Я надеюсь и дышу, словно тонущий человек?.