Vol. 7 (1/1)

?I was alone falling freeTrying my best not to forget…?Стены родительского дома всегда согревали. Нет, здесь вовсе не было теплее, чем везде. Просто… воспоминания. Чертовы воспоминания, что живут где-то внутри, горя и согревая. Где-то глубоко в сердце живет все то самое светлое, что с ним было. Было здесь, в этом доме. В воспоминаниях каждый разговор ночью на деревянном крыльце под бескрайним звездным сводом. Каждая игра с родителями в настолки и шутки отца. Звонкий смех матери. Нелепые обиды, что сейчас кажутся совсем абсурдными и от того забавными. Прослушивание любимой музыки каждое утро перед школой. Просмотр запретных каналов, пока родители на работе. Посиделки с друзьями на втором этаже. Шалаш, построенный с отцом на заднем дворе на старой сухой яблоне, который вероломно был разрушен штормом. Ребяческие слезы и утешения мамы. Сколько всего хранит в себе память… Даже запахи здесь были особенными. Лесом пахло прямо внутри дома. Эта необычная особенность позволяла засыпать с полным ощущением того, что вокруг тебя лишь ели и сосны и больше ничего. Но даже такие некогда пылающие уголки памяти рано или поздно превращаются в тлеющую гору пепла. Все угасает: огонь, память, люди. Клеменс уже минут двадцать лежал на диване в гостевой комнате, рассматривая стены, на которых все так же висят его детские и юношеские фотографии. На телевизионном стеллаже все так же стояли его грамоты со старшей школы и пара кубков за спортивные достижения в академии. Здесь не изменилось ровным счетом ничего, кроме цвета стен: родители не так давно делали ремонт. Разожженный несколькими часами ранее камин – обогревал весь дом, приятно потрескивая и сливаясь с шумом из кухни, в которой возилась мама в ожидании приезда мужа с работы. Даже летом ночью было очень холодно, и отопление дома было необходимостью, но становилось как-то жарко, от чего Ханниган не знал, куда себя деть на этом маленьком диванчике. Плотная вельветовая рубашка совсем не пропускала воздух, но снять ее он не мог, хотя здесь еще осталась пара его старых футболок где-то в дальнем углу шкафа на случай, если сын снизойдёт до визита с ночевкой, но забудет домашнюю одежду. Нежная мраморная кожа слишком податлива к любым физическим воздействиям и даже несколько слоев тонального крема не могли полностью перекрыть уродливые синие следы чужих холодных рук на тонких запястьях. Мама не должна ничего заметить, нет. Прошло уже приличное количество времени, но никто из них так и не смог начать диалог. Так тяжело поставить что-то давно позабытое на круги своя. Как бы сильно вы не старались, но ?как раньше? не будет. Помнилось, когда-то Клеменс мог часами болтать с матерью до самого рассвета. Она всегда была его единственным лучшим другом. Нет, он никогда не был домоседом или затворником. Вокруг него всегда была масса разнообразных людей, увлечений, интересов, компаний, но мама была тем человеком, с которым он не стеснялся быть собой. По-настоящему собой. Может немного придурковатым, иногда чрезмерно амбициозным, мечтательным. Разве не так должно быть у всех? Мы абсолютно никому не нужны кроме собственных родителей. Ни друзьям, ни коллегам, ни знакомым по школе или колледжу. Мы даже богу не нужны. А бывает никому нет до нас абсолютно никакого дела. Порой проще выговориться незнакомому человеку. Он не сможет тебя осудить, а даже если осудит, тебе плевать. Мы все стесняемся себя, потому что боимся кого-то разочаровать. Мы молчим, врем, выдумываем, недоговариваем и в конце концов завираемся до такой степени, что у нас появляется вторая, третья, а может и четвертая жизнь. И в каждой мы хотим быть лучше, но в суровых реалиях действительности есть только мы и наша ложь. Первый раз в его жизни случилось что-то такое, о чем Клеменс не мог рассказать матери. Это выгрызало огромный ров между ними, делая их дальше и дальше. В итоге они и вовсе перестанут слышать друг друга. Эта столь непривычная новая действительность необратимо настигла, отрезав любую возможность что-то изменить. За этот месяц в жизни Ханнигана случилось только то, что он мечтал бы забыть, но пока оно ярко и феерично полыхает, забирая в свой огонь все. Все, что хоть как-то связывает его с прошлым. А из прошлого старательно был собран он сам, и его хрупкая сущность с каждым днем утекает в топку, вспыхивая, как старый фотоальбом, брошенный в камин. Послышался глухой удар входной двери. Приятный аромат домашней еды доносился с кухни, смешиваясь со стойким запахом хвои, смолы и … лаванды. Он очень любит ее. Казалось он сам пах, как ветер с лиловых горных полей. Такой нежный и одновременно резковатый запах. От чего-то все происходящее вокруг трогало частички еще не погибшей души. Те ее сокровенные уголки, в которые он запускал только лучшее из своего собственного естества. Вот когда-то он так же радовался, когда отец возвращался с работы. Ждал семейный ужин. Грелся у камина. Сутки на пролет валялся на этом диване или кутался в теплое одеяло ручной работы в своей комнате. Вроде бы и сейчас все было так же. Он дома, его здесь любят, всегда ждут и всегда рады видеть. Все хорошо. ?Нет?. Смрадное ощущение собственной отчужденности, как осколок тысячелетнего льда, делал все внутри холодным и отвратительно мокрым. Рано или поздно этот лед превратится в озеро. Озеро несбыточных надежд, что подернется тиной, медленно становясь болотом, в котором он сам и утонет. ?Надо отвлечься, иначе я доведу себя до суицида?.На столе в обеденном зале было все, что Клеменс так безумно любил. Мама всегда знала предпочтения своего единственного сына и в этот редкий момент, когда он все же решил их навестить, она не могла не приготовить все это. Как же сильно Раун его любит. Больше себя, больше мужа. Ее мальчик всегда будет для нее важнее жизни. Никулас, едва ли успев полностью раздеться, сразу же прижал обеими руками сына к груди, бормоча в алую макушку, как же сильно он соскучился. - Месяц от тебя ни звонков ни сообщений, я уж думал что-то случилось, – мужчина радостно улыбался, продолжая раздеваться и, проходя к накрытому столу, – у тебя же все в порядке? - Да… да, у меня все отлично, пап, я просто взял отпуск и решил побыть с собой. Не волнуйся, – как бы сильно он не хотел казаться счастливым, но неуверенность в голосе отдавала какой-то тревожностью. О, да, у него точно все отлично. А ведь он никогда не врал родителям. - Ты какой-то грустный что ли. Если у тебя что-то случилось, ты только скажи. У меня знакомый работает в департаменте. Если у тебя какие-то проблемы, я могу ему позвонить, и мы все решим. - Никулас, не приставай ты к нему. Он в том году летом расстался со своим другом. Может, у мальчика воспоминания нахлынули, а ты лезешь. Давайте садитесь за стол уже, пока все горячее, – Раун все продолжала хлопотать, как лесная фея, наконец, усаживаясь на тяжелый дубовый стул, взглядом изучая своих мужчин. Ну как две капли, но Клеменс все же был до невозможно симпатичный. Она всегда говорила, что он забрал лучшее от них, чтобы быть собой. Болтовня за столом не утихала ни на минуту. Отец опять безостановочно шутил. Мама опять хохотала. А Клеменс, расслабленный несколькими бокалами домашнего вина по старому семейному рецепту, сыпал приятные детские воспоминания одно за другим, пытаясь не затрагивать волнующие его темы. Нет. Только не сегодня. Теплая атмосфера домашнего уюта и иллюзия полного отсутствия каких-либо проблем ни в коем случае не должны быть осквернены, как был осквернен он. Хотя бы один день стоит забыться и позволить безудержному потоку мрачных мыслей передохнуть. Как же сильно ему не хватало этого. Как же сильно ему нужен просто покой. - Клемми, а ты не поедешь с нами в городской театр? Я совсем забыл, что завтра у Маттиаса там премьера его пьесы. Так замотался, скоро и о том, как есть забуду, – отец громко рассмеялся над собственной иронией, вопросительно глядя на сына. Услышав это имя Клеменс абсолютно не понимал, как ему реагировать и, что чувствовать. Собственно, как и в действительности. Он до сих пор не мог дать ответ на столь банальный вопрос ?люблю или ненавижу?? не только мистеру Йоханссону, но и самому себе в первую очередь. Вино по чистой иронии попало не в то горло, и парень поперхнулся, прикрывая рот ладонью. Терракотовая ткань рубашки скользнула по руке вниз, оголяя запястье. Некогда столь тщательно нанесенный тональный крем от жары полностью стерся с кожи, демонстрируя следы недавней грубости. Будучи слегка пьяным, он совсем забыл об этом, от чего внезапный вопрос матери ?что это!?? был понят не сразу. Ханниган несколько минут просто смотрел то на маму, то на отца, экстренно пытаясь придумать хоть какое-то вразумительно объяснение фиолетовым синякам, окутывающим обе конечности. Им не стоило говорить даже о том, что это следы человеческих рук. А уж тем более о том, что это следы рук Маттиаса им знать точно не нужно. - Я-я, меня задержали на днях за курение в неположенном месте, – не придумав ничего лучше, парень резко одернул край рукава вниз, опуская руки под стол. - За курение накладывают штраф, а не скручивают руки, – Никулас поднял одну бровь, недоверчиво гладя на сына и заглядывая ему в глаза, пытаясь распознать, врет он или нет. - Ну-у, я был немного пьян и сопротивлялся. Вернее, я нагрубил, а потом сопротивлялся. - Это является причиной твоей замкнутости, Клеми? – мама взволнованно интересовалась, сложив обе руки на столе, – давай я посмотрю, у меня есть хорошая мазь на травах, мне привезла ее Харпа из Индии. Ханниган не знал, что ответить на вопрос женщины. Он достаточно много сегодня врал, чтобы соврать и сейчас. Нет, вымышленная история про арест не является причиной его замкнутости. Иногда ему кажется, что он сам причина всех своих бед, и ни Маттиас, ни кто-то еще в этом всем не виноват. Отпив из полупустого бокала еще пару глотков, он виновато посмотрел на родителей, пытаясь перевести все сказанное в шутку. Он никогда не был спокойным тихим юношей, поэтому история про полицию звучала вполне обыденно, но его неоднозначное, местами совсем тоскливое поведение и даже манера речи заставляли родителей нервничать. Сколько раз они забирали его из местного участка, но еще никогда он не был таким встревоженным после этого. Раун все же решила списать поведение сына на воспоминания о годовалом расставании, дабы не донимать ни себя, ни его лишними вопросами и догадками. Вечер близился к ночи. Еда со стола давно была унесена в кухню. Родители ушли в свою комнату, чтобы получить законный сон. Остались только Клеменс и бутылка недопитого вина. Камин все так же трещал в тишине. Ночные заморозки все же дали о себе знать, от чего в доме было уже отнюдь не жарко. Хотелось укутаться в одеяло и раствориться во снах, но беспокойные мысли продолжали терзать вновь опьяненный разум. Никогда, никогда он не лгал матери. Никогда он не пытался что-то скрыть или о чем-то умолчать. Никогда он не боялся смотреть отцу в глаза. Никогда он не стеснялся себя. Всего один день, что должен был позволить ему отдохнуть, все равно обратился в извечную в последнее время проблему самокопания и лжи. Настоящее словно с каждым днем утекало сквозь пальцы, забирая с собой веру в будущее. Сделав последний глоток багровой жидкости прямо из горла, Ханниган потушил свет и медленно, слегка неуверенной походкой направился на второй этаж в свою комнату. Деревянные ступеньки лестницы скрипели все в тех же местах, что и несколько лет назад, окуная в прошлое. Когда-то он каждый день спускался и поднимался по этой лестнице. В школу. В академию. В волейбольную секцию. С первых свиданий. С гулянок до рассвета. Иногда пьяный с вечеринок с однокурсниками. Тогда было так спокойно. Как бы хотелось хотя бы на день ощутить ту безмятежность. Ноги автоматически вели в ту самую комнату слева от лестницы. В спальне было слегка прохладно, от чего снимать нагретую теплую рубашку совсем не хотелось. Глаза бегали от стены к стене, освежая в памяти все то, что давно было где-то на задворках. Вот его стол. Плакаты. Шкаф для книг, что всегда под завязку был забит музыкальными дисками и пластинками. Он не очень любил читать с детства, зато всегда восхищался музыкой и чем-то материальным. Живопись, скульптура. Эта любовь когда-то привела его в академию на факультет изящных искусств. Он так любил все то, что делал. Создание чего-то собственными руками вызывало у него неподдельный восторг, заставляя мозг воспроизводить массу новых идей, каждая из которых была все сложнее в исполнении. В жизни всегда нужно идти только вперед, иначе в чем смысл пути, если ты стоишь на месте? Путаясь в пуговицах, Клеменс все же стянул с себя теплую рубашку и лег в мягкую постель, кутаясь в то самое одеяло ручной работы. Поиски домашней футболки не увенчались успехом, но так даже лучше. Приятная нежная ткань касалась кожи, успокаивая. От чего- то сейчас было как-то спокойно. Мысли отступили, как и силы. Тело стало настолько тяжелым, что трудно было даже повернуться. Прибитый к кровати он провалился в сон, ощущая приятный аромат корицы, которым теперь, после приготовленного мамой пирога, пропитан каждый уголок этого дома. ***Как приглашенным гостям, всей семье Ханниган было выделено отдельное место в зале, где были только они и пара близких друзей самих артистов, что сегодня принимали участие в представлении. Клеменс умудрился опоздать, хотя прибыл в театр с родителями заранее на одной машине. На вопрос от отца ?где ты шлялся?? он решил не отвечать, усаживаясь на свободное место. На самом деле он просто шатался по этажам в поисках уборной, как вдруг обратил свой взор на океан за стеклянной стеной, что расстилался до самого горизонта, сливаясь с ледяным розовым предвечерним небом. Он простоял так не один десяток минут, наблюдая, как волны разбиваются о скалистый берег, превращаясь в пену. Ничего так не завораживало, как чертов океан. Он не успокаивался ни на минуту. Порывистый теплый ветер перегонял водные массы, создавая бесконечный рябящий поток волн. Океан гипнотизировал. Завораживал. Зазывал. Представление уже началось, но он еще не появлялся на сцене. Клеменс пытался вслушаться и понять, в чем суть пьесы, но как бы не старался, не мог разобрать даже собственные мысли. Хотя кроме них он не слышал ничего вокруг себя. Бездумно глядя куда-то вглубь сцены он ерзал на стуле, не зная куда себя день. Было то жарко, то холодно, но в какой-то момент стало никак. Слух уловил тот самый голос, от чего глаза сразу же нервно начали бегать от одного угла к другому, высматривая его обладателя. Вот он. В черном костюме тройка и с, как всегда, идеальной укладкой. Все еще пытается скрыть хаос внутри липовым порядком снаружи. Белая, как холодный мрамор, кожа его лица принимала на себя абсолютно весь свет. Видно было плохо, но глаза его, что по обыкновению были черными, сейчас отдавали неестественным серым холодом. Темные тени оттеняли его безумный взгляд. Иногда он действительно похож на покойника не только своим разломанным в щепки внутренним миром. Ханниган заметно напрягся, уловив на себе чужой взор, вминаясь в широкую спинку стула. Он хотел и не хотел видеть его. Но раз без лишних уговоров собрался, сел в машину и приехал сюда, значит, все же хотел. Всепоглощающая ненависть когда-то сменилась непониманием, а сейчас успешно перетекла в отрицание. Отрицание того, что Маттиас, вторгшейся в его хрупкий мирок, растоптав все, стал почему-то нужен. Наверно, потому что стал причиной всего этого, а теперь остался единственным, кто способен разделить этот немой полет в неизбежную катастрофу. А ведь полет всегда сопровождается падением. А падение – гибелью. Это все лишь дело времени. Высота обрыва определяется нашим желанием. Только, когда свет на сцене погас, а в зрительском зале наоборот был зажжен, Клеменс понял, что безотрывно следил за фигурой Маттиаса все представление и абсолютно не заметил, как все закончилось. Люди стремительно покидали помещение. Родители с кем-то активно беседовали, не обращая внимания на сына. Пьеса длилась два часа, но для него прошло всего несколько минут. Он не мог даже вспомнить, о чем думал и думал ли вообще. Он словно уснул, но точно знал, что видел и слышал все. Видел, как напрягалась белая шея Харальдссона, когда тот громко и сурово говорил что-то, кажется, на немецком. Чувствовал, как тяжелый тембр его сухого голоса резонировал его собственные голосовые связки, заставляя дыхание Ханнигана перейти с размеренного на судорожное. Он словно каждой клеткой себя ощущал того, кто был на сцене, но абсолютно не ощущал при этом реальности. - Мам, езжайте без меня, я закажу себе такси. - А, что? Что-то случилось? –Раун опять начала тревожиться попусту, глядя на затуманенный взгляд сына. - Все в порядке, я не хочу вас задерживать, – парень нервно смотрел на часы, с сложным лицом поглядывая в сторону выхода из концертного зала. - Ладно, ты уже взрослый мальчик, – женщина мягко улыбнулась, подхватывая мужа под локоть, – ты хоть домой к нам вернешься вещи забрать? - Да, да, мам, возможно немного поздно, но вернусь, –Клеменс поцеловал мать в щеку и чуть ли не бегом направился к выходу. Осматриваясь по сторонам, он пытался понять, где здесь закулисные помещения и как туда попасть. Кажется, сегодня днем он проходил мимо какого-то поворота с лестницей, что вела куда-то вглубь под сцену. Не точно, но стоит проверить. По памяти кое-как он дошел до той самой лестницы, не замечая никого и ничего вокруг себя. Связь с последними каплями разумности давно потеряна. Контроль над непослушным телом тоже. Множество дверей. Тишина. Тусклый свет от ламп чуть заметно освещал таблички, что отблескивали золотом. Гардероб. Уборная. Моповая. Раздевалка. Дверь. Просто дверь без каких-либо опознавательных знаков и табличек. Непонятно почему, но именно в эту дверь он решил войти. Вообще казалось, что здесь нет абсолютно никого. Гробовая тишина и только лишь отголоски присутствия людей в здании доносились с первого этажа, рассеиваясь в тишине. Они звучали, как эхо. ?I was confused by the powers that beForgetting names and faces...??Помоги ему?. Тихий шепот послышался среди белого шума тишины. Клеменс нервно обернулся по сторонам. Никого. Он тут один. Опять. Опять он слышит голоса. Опять галлюцинации и потеря связи с реальностью на неопределенные промежутки времени. Почему каждый раз, когда он вновь проявляет какую-то активность в его жизнь, это все настигает его. Вновь и вновь он все сильнее начинает сходить с ума. Нет, не в поэтическом смысле. Он действительно эмоционально нестабилен и пытается держать контроль над собой по средствам алкогольного опьянения, каждый чертов вечер. Тяжело. Очень тяжело понимать, что ты сам себе не принадлежишь. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Пресловутый иллюзорный контроль, которого так не хватает, просто растворился в бокале алого вина и слезах. Каждую чертову ночь он плачет. Даже если, проваливаясь в сон, он чувствует себя относительно стабильно, просыпаясь, он рваными отрывками вспоминает. Вспоминает, как среди ночи снова захлебывался в истерике, сидя на холодном полу. Рука неуверенно дернула ручку, толкая дверь внутрь. Никого. В комнате было абсолютно пусто, но он точно открыл верную дверь. Здесь, внутри, витал стойкий запах его духов. Такой же резкий, как и он сам. Этот аромат врезался в память с самой первой встречи, и его было трудно с чем-то перепутать. Невысокий стол стоял в центре комнаты. Широкое зеркало с правой стороны от него. Тут же лежал его пиджак. Бархатный, черный. Ханниган еще во время представления разглядел, что ткань костюма удивительно красиво поблескивала от света прожекторов и переливалась, когда Маттиас вдруг двигался. На столе стояло несколько стаканов для воды. Графин. Куча бумаг с какими-то зарисовками. Клеменс подошел чуть ближе, осторожно перебирая пальцам листы. Рукописные тексты, написанные чьей-то дерганой рукой ( определенно, писал он), какие-то каракули и … карандашные наброски. Все это больше напоминало черновики академического художника. Тут и руки, и глаза, и лица. Много лиц. В основном мужские. Да нет, не в основном, артист рисует только мужчин и все они почему-то в слезах. Неаккуратные, резкие штрихи так гармонично соединялись в единое вполне прекрасное изображение. Из хаоса рождается порядок. Из чувств – искусство. Из агрессии и боли – красота. Особая красота, что понятна далеко не каждому. А Маттиас понимал. На одном из листов на глаза бросился такой до боли знакомый образ: растрепанные волосы с бритыми висками, аккуратные немного ребяческие черты лица, тонкие маленькие губы и большие, кричащие от боли глаза. Это он. Господи, Клеменс готов был поклясться, что видит себя. За спиной послышались какие-то шорохи. Кто-то вошел. Резкий запах духов усилился в несколько раз. Спокойные, размеренные, но громкие шаги разбили тишину, приближаясь все ближе и ближе. То ли от приоткрытой двери, то ли от человека, что вошел, веяло каким-то холодом, и Клеменс ощущал это спиной. Шаги прекратились, и в тишине можно было различить чужое размеренное дыхание. Парень выпрямился и резко повернулся всем корпусом, сталкиваясь лицом с широкой грудью в белой рубашке. Еще несколько секунд он будто бы боялся поднять взгляд и вновь увидеть эти глаза. Под белой выглаженной тканью было заметно, как двигается грудная клетка при каждом вдохе и выдохе. Хотелось прильнуть щекой к этой груди и слушать, как лживо спокойно работают прокуренные легкие. Маттиас хотел было что-то сказать, но Клеменс приложил указательный палец к его губам, –тщщ, нет, не нужно. Молчи. Давай просто помолчим. Словно нехотя, он все же поднял голову вверх, изучая вытянутое бледное лицо. Он будто греческий бог. Каждая деталь: нос, острые скулы, длинный подбородок, широкий лоб, раскосые серые глаза, что смотрели так ядовито, что невольно хотелось раствориться в их пустоте, как в океанических ледяных водах; все было так иронично идеально. Человек не может быть идеален абсолютно во всем. Вот и Маттиас, что прекрасен снаружи, был абсолютно отвратителен внутри. Нет, он определенно не беззащитен и не сломлен. Он прогнил, продолжая покрываться едкой плесенью, что заразила каждую клетку его сущности. Не личности, сущности. Личность, как трактуют нам учебники, – это человек. Он не человек и никогда им не был… и не станет. Но все же есть в нем что-то, что заставляло Клеменса каждый день думать о нем и только о нем. Взгляд голубых глаз пал на губы. Такие нежные, мягкие, вовсе не мужские губы. Под ними хотелось прогибаться, покрываясь миллионом мурашек и мелкой дрожью. Их хотелось целовать. Вот и сейчас Ханниган, переложив руку с этих губ на худое плечо, прильнул к ним, вставая на носочки. Маттиас намного выше и это делало его еще более красивым. Он действительно был, как статуя: прекрасен и холоден. Ханниган целовал его так упоенно, словно пытался навсегда врезать этот поцелуй в память, как лезвием на коже. Харальдссона на себе действительно можно было оставить лишь в качестве шрама. Глубокого, который никогда не пропадет и всю жизнь будет напоминать о себе и назойливо болеть. Разрывая поцелуй, Маттиас толкнул брата на стол, вставая меж его ног. Высокий, равнодушный ко всему происходящему душой, но телом явно заинтересованный. Худые руки по одной разжимали прищепки подтяжек, складывая их рядом с сидящим на столешнице Клеменсом, который, как завороженный, наблюдал за каждым его движением. Медленно Харальдссон начал расстегивать пуговицы рубашки, наклоняясь к алой макушке. Ему стоило только коснуться, как Клеменс тут же утянул его в очередной поцелуй, залезая на стол с ногам, вставая на колени и склоняясь к ширинке. Маттиас отпрял, укладывая ледяную ладонь на красные волосы, перебирая пряди. Его нервное дыхание сбивало с толку. Руки совсем не слушались, нервно расстегивая пуговицу и опуская бегунок ширинки вниз. Аккуратно, словно боясь сделать что-то не так, Ханниган взялся за край бархатных брюк, приспуская до колен, белье вновь отсутствует. Клеменс обхватил маленькой ладошкой возбужденный орган брата, направляя к лицу и поднимая взгляд на его абсолютно ледяное лицо. Он с таким маньяческим наслаждением наблюдал, казалось, он даже улыбнулся уголком губ. Рука слегка надавила на затылок, принуждая к действию. Нежные тонкие губы накрыли член, заглатывая до середины. Маттиас еле слышно промычал, продолжая все сильнее и сильнее давить ладонью. Клеменс встал на четвереньки, продолжая импульсивно двигать головой. Одной рукой он упирался в стол, а другой цеплялся за тело брюнета, как за последнюю связь с реальностью. Нежная почти детская ручка гладила твердый напряженный торс, что все еще был так же холоден, как и его обладатель, иногда касаясь сосков, от чего Маттиас дышал все тяжелее и тяжелее, откинув голову назад и вжимая голову брата в пах, заставляя взять до основания. Тяжелая рука переместилась с затылка на спину, любовно поглаживая от плеч к пояснице. Это заставляло Клеменса прогнуться, от чего он выглядел совершенно блядски. Начав задыхаться, Ханниган отпрянул, глотая желанный воздух. Холодные длинные пальцы обхватили его за подбородок, приподнимая голову вверх, чтобы на свету изучить каждую деталь этого лица. Воистину детское и воистину блядское. Губы покраснели от интенсивного трения, как и щеки, что приобрели нежно розовый оттенок. Голубые огромные глаза будто бы вызывающе смотрели на него. Такие живые, чистые, как море. Они преломляли свет от лампы, и, казалось, словно светились. Последние огни жизни, мерцающие в темных дебрях смерти. Насладившись этим очаровательным зрелищем, Маттиас отпустил острый подбородок, наотмашь ударяя по этому милому личику, заставляя Клеменса упасть на бок, ударяясь виском о деревянную поверхность стола. Глупо было ожидать чего-то приятного от такого, как Маттиас. Глупо. Резко он схватил брата за воротник рубашки, разворачивая его тело так, чтобы голова свисала с края. Пуговицы вельветовой рубашки, что с треском были сорваны, полетели в разные стороны, как те рассыпанные таблетки. Кстати о них. Педантично Маттиас налил воду из графина в один из стаканов. Достал из кармана, лежащего на диване пиджака, ту самую оранжевую баночку. Положил одну из таблеток на язык и залпом опустошил целый стакан, аккуратно ставя его обратно на поднос. Не став дожидаться, когда ?лекарство? начнет свое действие, он дрожащей рукой провел по горячему телу Клеменса, становясь прямо у его лица. Пальцами другой руки он надавил на гладкие щеки, чтобы разомкнуть челюсть. - Будешь вести себя послушно – обойдемся малой кровью, –Ханниган в ответ хрипло промычал что-то смутно напоминающее ?хорошо?, после чего Маттиас погладил его по щеке, укладывая ладонь на шею, закрыл глаза и резко толкнулся бедрами в гортань, пальцами ощущая напряжение. Он двигался рвано, но уверенно, погружая свой член на всю длину в узкое горло. Клеменс хрипел, руками схватившись за края столешницы, изо всех сил пытаясь не дергаться лишний раз. Холодные пальцы Харальдссона с легким безумством гладили вздувшеюся от напряжения сонную артерию. В какой-то момент он вновь затолкнул член до основания, остановился и грубо вжал тонкое бледное горло в стол, перекрывая доступ кислорода. Клеменс, ощущая, что начинает терять сознание, начал брыкаться, снося со стола все: графин с водой, что вдребезги разбился от удара об холодный кафель, стаканы, бумагу. Он обхватил чужое запястье, пытаясь ослабить его давление, после чего получил лишь удар по ребрам. Выгибаясь от внезапной боли, он застонал, лопатками упираясь в деревянную поверхность. Маттиас слегка ослабил хватку и начал толкаться в рот брата с каким-то абсолютно хаотичным темпом, если это можно было назвать темпом, заставляя Ханнигана вновь обхватить руками стол и тихо, слегка хрипло стонать. Еще несколько грубых движений и Маттиас остановился, кончая прямо в глубине чужой гортани, от чего Клеменс закашлялся. Раздался громкий стон, больше напоминавший рычание. Судорожно дыша низом живота, он извлек свой член изо рта, присаживаясь рядом с Ханниганом на корточки, глядя ему в глаза. На нежном белом личике виднелись черные дорожки слез, что смешались с растворившейся тушью. Он глотал воздух, пытаясь прийти в себя. Тело непроизвольно дрожало, то ли от боли, то ли от усталости, то ли от нахлынувшей истерики. Вновь над ним надругались. Вновь его и без того разбитое существо раскрошили в пепел. Осталось лишь дунуть, и он разлетится, смешиваясь с пылью. - Опускаясь сейчас, я желаю взять тебя с собой, – Маттиас проговорил это, будучи в сантиметре от заплаканного лица, опаляя его горячим дыханием. ?I was alone staring over the ledgeTrying my best not to forget?.