Vol. 6 (1/1)

Непонятно, что было громче: композиция, что разносилась по всей комнате от проигрывателя, бой маятника часов в противоположном углу или биение собственного сердца. Маттиаса не было уже двенадцать минут, от чего становилось как-то тревожно и уверенность в том, что происходит, постепенно растворялась в омуте страха. Находясь в незнакомом месте, глаза невольно начинают изучать все находящееся в поле зрения. Небольшой кофейный столик, но при этом на довольно массивных, кажется, чугунных ножках, что были выполнены в форме каких-то мифических змееподобных существ. Столешница, к слову, была не менее тяжелой на вид. На гладкой глянцевой поверхности не было ни единого следа или отпечатка, казалось, столом не пользовались до сегодняшнего дня ни разу. Тусклый свет от торшера, что стоял позади дивана, падал на полупустую бутылку бурбона, преломляясь толстым стеклом и содержимым, отбрасывал световую полосу медового оттенка. Тут же на подставке стоял стакан и … какие-то таблетки. В полумраке было тяжело разглядеть название, поэтому Клеменс, не имея никакого чувства такта, аккуратно взял оранжевую баночку в руки, поднося к свету. В подобных упаковках обычно выдают лекарства по рецепту в государственных аптеках. Шрифт катастрофически мелкий, но среди кучи непонятных фармацевтических терминов и кодов он все же сумел разглядеть название. Маттиас появился как гром среди ясного неба, вырывая из-за спины заветный флакон из чужих рук. Грубо. Как обычно грубо он поставил его на то же место на кофейном столике, поглядывая на часы. Клеменс дернулся от неожиданности, не успев ничего понять. Казалось, еще пять минут назад он слышал каждый шорох, а сейчас не заметил, как Харальдссон оказался за спинкой дивана. Оправданная тревожность не покидала ни на минуту. Зачем он вообще сюда приехал? Зачем он вообще ворошит то, что так мечтает забыть? Зачем он вновь нарывается? Он же отлично понимает, что Маттиас нестабилен. Тогда ему было плевать, что в чужую квартиру мог вернуться кто угодно. Сейчас в его же собственном доме его поведение было полностью непредсказуемым. - Я предупреждал, что тебе запрещено здесь что-либо трогать, – он прошипел это прямо над ухом, почти шепотом, от чего интонация казалась какой-то угрожающей.Харальдссон склонил голову еще ниже, делая глубокий шумный вдох, прикрывая глаза. Бледная худощавая рука опустилась на чужое плечо, слегка сжимая. Ханниган дернулся еще раз. Медленно он провел пальцами вдоль выпирающей ключицы, спускаясь чуть ниже. Ледяная, как снег, ладонь задержалась на несколько секунд где-то в центре груди в районе сердца. Маттиас хотел не только чувствовать обжигающий запах страха, но и всецело ощущать его. Физиология человеческого тела, как самое тонкое искусство. И самое главное, что это искусство индивидуально. Даже страх у каждого пахнет по-своему. Клеменс же был даже в этом чем-то особенным. Особенным было все, вдоль до дыхания. Такое робкое, тихое, но при этом взволнованное и частое. Маттиас ладонью ощущал, как под бледной почти прозрачной кожей двигаются тонкие ребра. Как сужается и расширяется грудная клетка. Сердце билось с таким ошеломительным ритмом, что, казалось, оно вот-вот остановится. Каким же желанным был этот медленно пробуждающийся ужас, поэтому им так сильно хотелось владеть полностью. Страх – единственная первородная и действительно искренняя эмоция, что может управлять нами, как марионетками. Никто не способен его контролировать. Никто не способен быть выше страха. Агрессия, радость, удовольствие, счастье, гнев – все это второстепенно, все это не имеет никакого превосходства над человеческим разумом, в то время как страх способен столкнуть любого с края пропасти. Маттиас не мог управлять собственными эмоциями, зато искусно подчинял себе эмоции других. Это позволяло ощущать столь сладострастную иллюзию контроля не столько над ситуацией, сколько над жизнью. Над чужой жизнью. Обойдя черный кожаный диван, Харальдсон навис сверху над вдавшимся в предмет мебели красноволосым парнем, протягивая руку, – позволишь?Клеменс искренне не понимал, ?позволение? на что у него спрашивают, но руку все же подал, поднимаясь с места. От чего-то Маттиас всегда на ощупь был холодный, как покойник. Таким же холодным всегда был его взгляд. Разве может такой простой орган, как глаза, выражать столько угнетающего безразличия. Эмоции Маттиаса в принципе тяжело понять. Так же тяжело понять и то, о чем он думает. Что, черт возьми, может происходить в этой голове? Да, Господи, Ханниган был бы не прочь разобраться, что происходит в его собственной черепной коробке.Брюнет медленно поднес маленькую дрожащую ладошку к губам и мягко поцеловал, делая осторожные шаги назад, продвигаясь к центру комнаты. Клеменс банально боялся поднять взгляд, потому что каждой клеткой тела чувствовал, что серые глаза человека напротив выжигают в нем дыру. А был ли Маттиас человеком в том самом социальном понимании? Когда-то, разумеется, был, но сейчас… спорный вопрос. Всецело движимый желанием мести и тягой к власти, он давно потерял все человечное, что когда-то имел. Его поведение сейчас не поддавалось абсолютно никакой логике, от чего становилось еще более жутко. Хотя жутко было еще с той секунды, когда машина остановилась напротив этого злачного места. Трудно было объяснить, но то ли самовнушение, то ли мрачный антураж придавали этому дому какую-то тяжелую угнетающую атмосферу. Это жилой дом, но в нем нет жизни, как и в его владельце. Маттиас остановится в центре зала, вместе с ним остановилась и музыка. Повисла давящая тишина. Бой часов ударял по вискам, вступая в резонанс с пульсом. Его дыхание было таким спокойным и совсем незаметным, казалось, он вовсе не дышал, в то время как Ханниган шумно пропускал через прокуренные легкие тонны кислорода, наполняя тишину каким-то нервозным отчаянием. Харальдссон, сжав чужую ладонь в своей, протянул обе руки в сторону, выпрямляя спину. Вторую же ладонь он устроил на широкой горячей спине, прижимая и без того напуганного парня к своему телу. Грудью он ощущал, как сильно бьется чужое сердце. Ощущал прерывистое дыхание. Ощущал запах страха, ночной уличной сырости, алкоголя и чего-то свежего и приятного, кажется, это была лаванда. Никто не пах так приятно, как пах Клеменс. Это был какой-то особенный купаж запахов, которые, смешиваясь, собирались во что-то тревожно-успокаивающее. Каждый раз рядом с ним хотелось дышать, прикрыв веки. Вот и сейчас Маттиас, склонившись к красной макушке, сделал глубокий вдох. Вдруг тишину резко разрезал звук нарастающей мелодии. Кажется, это было что-то из Вагнера. Брюнет выпрямился в спине, с силой надавливая холодной рукой на лопатки Клеменса, чтобы сократить расстояние между их телами до полного его отсутствия. Невольно Ханниган все же оторвал взгляд от черной футболки брата и перевел на его лицо. Голова его была повернута в сторону вытянутых рук. Веки слегка прикрыты, тень от пушистых ресниц падала на белую и гладкую, как фарфор, кожу. Длинный подбородок резко переходил в еще более белоснежную шею, что отдавала даже какой-то синевой. Худое, очень худое лицо с впавшими щеками было все таким же абсолютно безэмоциональным, но вся его эмоциональная пустота была в серых глазах. Дождавшись нужного момента в композиции, Харальдссон делает один шаг назад, ведя Клеменса за собой. Следом, вправо. Вперед. Музыка словно играла все громче и громче, сопровождая этот вальс безумства. Они смотрели друг на друга безотрывно, словно пытаясь что-то прочесть. Ханниган в последний раз танцевал вальс на выпускном со своим первым и последним любимым человеком. Тогда он предавал этому танцу какое-то особое значение, ведь в нем происходит какое-то воссоединение не только разумов, но и тел. Вы двигаетесь не задумываясь, сливаясь воедино с человеком. Вы действительно становитесь одним целым. Полное отсутствие осознанного контроля над собственным телом и над происходящим вне вас позволяет всецело контролировать друг друга. Маттиаса сложно было назвать тем самым человеком, которому можно было доверять, но от чего-то тело подчинялось любим его действиям. Стоило ему лишь дать намек в нужном направлении. - У тебя есть рецепт на таблетки, что стоят у тебя на столе? – Ханниган все же решил воспользоваться возможностью поговорить, хотя обстановка была мало похожа на ту, при которой обычно друг другу открывают души за бокалом вина. Но разве не за этим он сюда пришел? Да он сам не знал, зачем он сюда пришел. Он ничего не знал ни о Маттиасе, ни, как оказалось, о себе. Это пугало и заставляло перелистывать пыльные тома воспоминаний в голове и заглушать ненужные мысли алкоголем. В ответ тишина и тяжелый укоризненный взгляд, брошенный прямо в самую глубь голубых чистых глаз. Клеменс мог бы не лезть, но Маттиас заметно занервничал, сжимая чужую ладонь сильнее, заставляя поморщиться. - Это сильное обезболивающее и наркотик, и ты явно пьешь его не с целью утолить физическую боль, так? – будь он чуть более трезв, давно бы понял, что в этом доме вопросы задает не он и, действительно, лучше не лезть и не нарываться, но нет. - Что ты хочешь услышать? - Зачем? Он же убьет тебя рано или поздно, Матт… – театрально-громкий смех вдруг обрубил этот бесполезный монолог еще на стадии его зарождения. - Ты, действительно, считаешь, что мне не плевать? – безумная улыбка впервые за все это время растянулась на этом, казалось, совсем каменном лице, – все, что у меня осталось – это нескончаемая боль, что сжигает меня каждую чертову секунду. Да, я давлюсь таблетками просто, чтобы не слышать собственных мыслей. Это ты хотел услышать? Ханниган не знал, что ответить, поэтому просто опустил взгляд обратно на грудь брата. Кажется, в глазах того проблеснуло что-то большее, чем ничего и он точно не хотел знать, что именно. Маттиас стал двигаться чуть грубее и увереннее, ведя путающегося в собственных ногах и сбитого с толку Клеменса. Широкие, слегка дерганные движения говорили, что Маттиас опять стоит на какой-то грани между спокойствием и агрессией. Он всегда грани. Все его давно разбитое существо не способно справляться ни с эмоциями, ни с желаниями. Он сломался и продолжает ломать себя и остальных, ведь умеет делать это так искусно, будто самый талантливый творец. И это действительно было так. Он синтезировал чужую боль в произведение искусства собственными хладнокровными руками. Искусство в его собственном понимании. ?Погружаясь сейчас, я желаю взять тебя с собой?.- Мой сакральный друг, – нависая над красноволосым парнем, что с трудом держал равновесие, – я приведу тебя к реке, – темные волосы рассыпались из педантичной укладки, практически касаясь лица под собой, – мой сакральный друг, – черные от принятого час назад вещества глаза неотрывно смотрели в глаза напротив, опаляя каким-то гнетущим холодом, – мы будем плыть вечно… Резко выпрямляясь, Харальдссон залился каким-то совсем безумным смехом, откидывая голову назад и все еще прижимая тело Клеменса к себе. Тот хотел вырваться, но Маттиас, разжав ладонь брата, переместил свою железную хватку на его тонкое запястье, удерживая рядом с собой. Дыхание обоих стало каким-то нервозным, но имело совсем разную природу. Ханниган судорожно вдыхал и выдыхал прокуренный холодных воздух, пытаясь не поддаваться панике, но получалось не очень. Травмированное когда-то запястье опять начало отдавать пульсирующей болью, заставляя не дергаться, чтобы не сделать еще хуже. Нет, ему определенно не стоило приезжать сюда. Не стоило. Отвернувшись в сторону, он начал сверлить глазами окружающие его предметы, лишь бы не смотреть на него. - Я так часто думаю над вопросом ?зачем??. Знаешь, ничего, кроме выжигающей злости не имеет никакого смысла. Ни я, ни ты, ни кто-либо еще. Есть жажда и ее утоление. Человечество считает себя разумным, но от разума не осталось абсолютно ничего. Оно изначально было запрограммированно на провал и мы часть этого провала. Мы все сломаны еще до нашего рождения и живем, чтобы гореть и стирать наше бессмысленное существование в наркотический порошок, которым и пытаемся заглушить боль нашего медленного тления. Хах, мы живем, чтобы умереть, а я хочу превратить это безвкусное самоуничтожение во что-то более … интересное? – он говорил это с таким восторгом, словно эта идея – единственное, что приносило ему хоть какую-то радость, продолжая кружить их обоих в танце. - Ты безумен, Маттиас … – испуганно Ханниган смотрел на его лицо, преисполненное каким-то самоудовлетворением и тоской одновременно. Он сломлен и все, что у него есть – жажда доломать кого-то еще так же, как когда-то доломали его. Оглушительно-громкий звук удара прозвучал так гармонично красиво на фоне тревожной мелодии, что заполняла все пространство вокруг. Не удержавшись на ногах, Клеменс упал, глухо ударяясь затылком о холодный пол. Такой же холодный, как человек, что прижимал его к себе минуту назад. Такой же холодный, как его взгляд. Такой же холодный, как его голос. Такой же холодный, как его душа, что когда-то пылала вечным племенем, но, ничто не вечно, вот и Маттиас когда-то догорел и вовсе испарился, как пепел над бескрайним океаном. Он не стабилен. Он безумен. Он мертв. Действительно мертв. - Безумие – есть дар самопознания. Вера – есть слепая глупость. А справедливости нет и никогда не было, – сухой грубый голос отдавался эхом, – ты пришел сюда, чтобы понять, что осталось в тебе от себя. Чтобы понять кто я и кто ты. Нет, ничего не говори, слушай… слушай, как бешено колотится твое сердце. Ощущай боль, не столь физическую, сколько моральную.Только боль способна дать ответ… и страх. Ты боишься того, что не можешь меня ненавидеть, так? Можешь не отвечать, я знаю, – послышались гулкие шаги. Грубая подошва ударялась о паркет. Часы били свой обратный отсчет, ведь время не идет вперед, оно идет к концу. Он переступил одной ногой лежащего на полу красноволосого парня, что судорожно пытался дышать сквозь слезы. Привычная и столь приятная картина затуманивала и без того мутный рассудок. Маттиас склонился прямо к лицу, рукой приподнимая Клеменса за ворот серой толстовки. Вдох. Приятный запах крови и слезы обволакивал обоняние. Прикрыв глаза, он грубо впился в кровоточащие губы, наслаждаясь ими, как в первый раз. Чужие, но уже родные, нет, свои руки упирались в нависшую сверху грудь, пытаясь оттолкнуть, но сил совсем не было. Маттиас собственнически зарывался пальцами в красные волосы, углубляя поцелуй, но вдруг Клеменс совсем перестал сопротивляться, полностью расслабившись в сильных ледяных руках. Обвив худое туловище брата, Ханниган стал немного настойчивее. Аккуратно, словно боясь ранить, он проводил пальцами по выступающим под кожей позвонкам и ребрам, отдавая ему тепло своих прикосновений. Брюнет никак не реагировал на это, продолжая сжимать серую мягкую ткань в кулаке. В какой-то момент горячая ладонь спустилась по спине ниже, пробираясь под футболку, чтобы совсем беспрепятственно изучать ненавистно-желанное тело. Маттиас периодически прерывался, чтобы сделать короткий вдох и прильнуть к чужим губам вновь. Острое колено Ханнигана упиралось в твердый живот, ощущая то, как Маттиас дышит не грудью, а словно каждой клеткой своего тела. Короткостриженные ногти впились в бледную холодную кожу, от чего Харальдссон как-то нервно дернулся, прикусив тонкие, но нежные губы, заставляя горячую кровь хлынуть из уже имеющейся раны, наполняя этот слегка безумный поцелуй. От внезапной боли Клеменс по инерции случайно вонзил свое колено в туловище Маттиаса где-то между ребер, от чего тот оторвался от сладких губ, оскалившись, сомкнул глаза. Послышалось какое-то то ли хриплое мычание, то ли рычание. Брюнет заломил шею в бок, отпуская ворот толстовки, от чего Клеменс не удержался и упал на пол, ударяясь лопатками о сухую деревянную поверхность старого паркета. Маттиас схватился освободившейся рукой за глаза, с силой сжимая, вторая же рука все еще опиралась о пол у красноволосой головы. Нервно худая кисть прошлась от лица к груди, словно пытаясь сорвать кожу, оставляя красный след от ногтей на бледной шее. Дыхание его стало совсем рваным и беспокойным, даже надрывистым. Все происходящее было похоже на какой-то припадок. Хотя это и был припадок. Из-за помутнения в глазах и ударивших в голову мыслей, что по природе своей были похожи на сотни ножей, что устремились в грудь. Маттиас, как подорванная стена, рухнул рядом с напуганным братом, что не мог даже пошевельнуться. Свернувшись на полу, обхватывая руками длинные ноги, он скулил, пытаясь что-то сказать. Навязчивые воспоминания, которые перестало удерживать сознание, начали прорываться сквозь пелену затуманенной реальности, звоном отдаваясь в голове. Он пытался заглушить их, закрывая руками уши, сдавливая череп до тупой боли в затылке. Но шепот, что воспроизводился его травмированным рассудком невозможно заглушить руками. Он внутри. Он всегда будет сопровождать его, и спрятаться невозможно. Сквозь зубы Маттиас все же смог процедить хоть что-то. Клеменс внимательно вслушивался в это малопонятное хрипение, но все же смог разобрать слово ?таблетки?. Спотыкаясь обо все на свете, он вскочил с пола и ломанулся к тому самому кофейному столику, хватая заветную оранжевую баночку с надписью ?oxycodone?. Трясущиеся конечности совсем не хотели слушаться. Все содержимое с характерным звуком посыпалось на пол, рассыпаясь, как жемчуг с ожерелья Марты Уэйн из некогда любимого комикса. Стеклянный стакан спешно и неаккуратно заполнялся янтарной жидкостью, что расплескивалась во все стороны, растекаясь по глянцевой поверхности стола. Кое-как в полумраке рукой он нащупал одну из рассыпанных таблеток, подбегая обратно к Маттиасу, что чуть ли не в судорогах лежал на полу. На высоком лбу выступили еле заметные капельки пота. Клеменс присел рядом на корточки, протягивая спасительное лекарство. Помогая приподняться, он подложил руку ему под голову, помогая запить. Жгучий алкогольный напиток обволакивал гортань, стекая с уголков сухих губ к подбородку. Харальдссон расслаблено, но все еще судорожно выдохнул, опускаясь обратно на пол. Сейчас, еще немного и химическое вещество должно подействовать. Еще немного и шепот затихнет. Еще немного и все будет хорошо. Все будет, как прежде. - У тебя жар… – взволнованно Клеменс смотрел на совсем нездорово бледное влажное лицо. Это было почти неуловимо, но он заметил, как медленно увеличивается диаметр черного зрачка, поглощая собой всю радужку. Ему казалось, он никогда не видел красоту глаз Маттиаса полностью. Они всегда были черными. А сейчас… серые блестящие, как настоящая жидкая ртуть. Как жаль, что их нельзя видеть такими всегда. Ну, вот и теперь, спустя пару минут, от серебра остался лишь тонкий ободок. Вновь его взгляд не имеет абсолютно ничего живого. - Он пройдет, – голос казался еще более хриплым, чем обычно. Маттиас бездумно смотрел в потолок, пытаясь восстановить нормальное дыхание. Грудная клетка размеренно поднималась и опускалась под мокрой тканью футболки. - Давай я помогу тебе подняться в спальню и лечь, она ведь на втором этаже?Маттиас ничего не ответил, поднимаясь на локтях. Темная челка рассыпалась на лицо, отбрасывая тень на красивое лицо. Вновь закашлявшись, он взял стакан с недопитым бурбоном и все же опустошил его до конца. Голова идет кругом, но мышцы медленно начинают расслабляться. Черепная коробка казалась совсем пустой, словно в ней гулял ветер, как и по всему первому этажу дома. Здесь было довольно прохладно, но не отпускающий жар не позволял телу остыть. Клеменс медленно поднялся, подхватывая брата под локоть. Неуверенно встав на ноги и вытянувшись во весь рос, довольно высокий парень пошатнулся. Еще немного и он бы рухнул обратно, но сильная рука прижала его к себе плотнее, помогая удержать равновесие. Если бы только кто-то мог помочь удержать такое хрупкое равновесие в его душе… К сожалению, он совсем одинок. Да и равновесие давно потеряно, и он давно летел со скалы. Осталось лишь разбиться в дребезги и ничего не чувствовать вовсе. ***Уложив Маттиаса на широкую кровать, Клеменс сел рядом, теребя в руках край белоснежной простыни. Почему все в его доме такое сюрреалистически идеальное? Этот натертый до блеска стол. Накрахмаленное пастельное белье. Симметрично расставленная мебель. Аккуратно сложенные стопки книг. Их корешки были расставлены по размеру от самых высоких энциклопедических изданий, до совсем маленьких коллекционных карманных книжечек. Даже внешний вид хозяина этого дома был чересчур педантичным. Но нет, себя не обманешь. Нет. Сейчас он, разбитый и почти не живой лежал, кутаясь в одеяло. Жар сменился ознобом. Головная боль отпустила, как и любые болевые ощущения. Он вообще ничего не чувствовал. Да и не хотел чувствовать. Не в силах больше молчать, Клеменс отбросил край ткани и резко обернулся на брата, выжидающе глядя ему прямо в глаза, –Маттиас, эти таблетки убивают тебя, неужели ты не видишь? - Пусть лучше я умру от них, чем от собственных рук, когда окончательно сойду с ума, – отрешенный взгляд был направлен куда-то сквозь стену напротив.- Но зачем? - Я самостоятельно вырыл себе яму и продолжаю копать все глубже и глубже. Полная изоляция от чувств позволяет спрятаться от навязчивых воспоминаний и боли. От всей той боли, что поглощает меня полностью день за днем. Я тону и задыхаюсь, и никто не спасет меня, как тогда не спасли, – оторвав глаза от прожигания стены, он повернул голову на Клеменса. Этот взгляд окутывал таким невыносимым холодом и безразличием, что его тяжесть ощущалась на себе так ясно, что хотелось спрятаться. - Они никогда не спасут тебя от самого себя, и ты это понимаешь, – пододвигаясь ближе. Маттиас опять ничего не ответил, продолжая смотреть на фигуру паренька, что сидел на краю кровати. Такой хрупкий. Вещи, что надеты на нем, были на несколько размеров больше, это делало его совсем маленьким. Растрепанные алые волосы едва прикрывали лоб. Он даже не заметил, что Клеменс состриг маллет, открывая белую длинную стройную шею, на которой так нравилось оставлять синяки. Он весь был такой нежный и идеальный, что его так хотелось ломать и портить. Маттиас тоже когда-то был таким. Сейчас же его внешне безукоризненный образ служил лишь маской, что прикрывала его истинное лицо. Он безумен и его единственные отдушины – это насилие и горсть белых таблеток. Клеменс не сразу заметил, что Маттиас, полностью обессиленный, провалился в сон. Посидев еще немного у его ног, он аккуратно поднялся с кровати, бесшумно покидая просторную спальню. Пытаясь не шуметь, он спустился вниз, аккуратно ступая ботинками по деревянным, отделанным ковровым покрытием, ступенькам. Пластинка давно закончилась. Игла проигрывателя автоматически поднялась, чтобы попусту не царапать винил. Ханниган остановился на пару секунд, собираясь с мыслями. Подойдя к дивану, чтобы погасить свет, он случайно наступил подошвой на одну из рассыпанных таблеток, превращая ее в белый порошок. Глазами он пробежался по комнате, ища оранжевую баночку. Обнаружив ее на полу у стола, Клеменс, осторожно ступая, чтобы не наступить еще на что-то, прошел ближе, присаживаясь на корточки. Покрутив емкость в руке, он все же начал собирать в нее маленькие белые круглые таблеточки одну за другой. Спустя какое-то время, Клеменс поймал себя на мысли, что рассматривает одну из них уже несколько минут. Зачем они ему? Он же отлично понимает, что умирает, но все равно продолжает их принимать. Это какая-то крайняя форма отчаяния. Мы, люди, всегда склонны к саморазрушению. С самого зарождения в нас разума мы неизбежно убиваем себя своими же руками. Маттиас так одержим своей собственной болью, что готов умереть, чтобы не чувствовать ее. И желает делиться ей, чтобы хотя бы в этом не быть таким всепоглощающе одиноким. Потерев глаза, Клеменс положил эту таблетку в задний карман черных брюк. Закрутил белую крышечку флакона, в который старательно собрал все рассыпанное и, опираясь одной рукой о стол, поднялся. Выключая свет торшера, он вдруг осознал, что на улице уже светлеет. Стрелка старых часов с маятником пару минут назад пересекла отметку в пять часов. Уже утро. Время пролетело так незаметно. Казалось, только что он переступил порог этого дома, а вот уже нескончаемый поток мыслей сверлил его сознание, перебирая все то, что произошло за эту сумбурную ночь. Ханниган аккуратно вернулся в спальню. Маттиас свернулся в клубок, кутаясь в одеяло от озноба, но спал довольно крепко. Клеменс поставил оранжевую баночку на прикроватный столик. Еще несколько секунд посмотрел на Харальдссона и ушел, прикрывая за собой входную дверь. Прохладный и немного влажный утренний воздух ударил в нос, пробирая уставшее тело до самых костей. Мягкие лучи медленно встающего солнца неуверенно пробивались сквозь листву деревьев, что были насажены вдоль длинной улицы, ведущей вниз. Весь внешний мир был так умиротворенно спокоен. Стояла гулкая тишина. Все, что спало, начало пробуждаться вместе с первыми лучами летнего солнца. Дышать было так легко. Господи, почему мир действительно так омерзительно несправедлив? Сгорающая жизнь одного человека не имеет абсолютно никакого значения для времени, что идет, даже если чей-то отсчет давно прекратился. В какой-то момент он понял, что не может изменить происходящее. Так же как не может изменить себя, и никогда не сможет изменить Маттиаса. Быть может, он тоже сошел с ума?