Vol. 5 (1/1)

Летний теплый вечер. Запах прогорклых каштановых листьев заполнял плотный воздух вокруг, обволакивая обоняние. Легкое опьянение после выпитого с друзьями пива делало походку слегка неуверенной, но на улице уже почти стемнело. Смотреть некому. Берлин всегда манил своей готической таинственностью, но мало кто мог наслаждаться им так, как наслаждался Маттиас. Комендантский час пробил уже как сорок минут назад, но вполне серьезный внешний вид позволял парню в свои шестнадцать провожать закаты и встречать рассветы на Фридрихштрассе, наблюдая за тем, как в окнах домов погаснет последний свет. Маттиас вообще любил ночной Кройцберг – самый центральный район города, днем всегда очень оживленный: туристы, рабочие, горожане. Но ночью здесь было тихо. Очень тихо. Этот контраст вдохновлял. Жизнь так смиренна и циклична. Все идет своим особым чередом. Одно сменяет другое, как ночь сменяет день, как тишина сменяет шум бесконечных разговоров. Сегодня Маттиас сказал, что останется на ночь у друга, но сам он давно для себя решил, что всю ночь до самого первого луча солнца он будет писать стихи, сидя на крыше телевизионного центра. Он любил свое увлечение, ведь через поэзию можно передать всю полноту его чувств, каких-то подростковых переживаний, эмоций, желаний. Он любил это место, эту крышу, эту ветхую лестницу, этот вид на спящий город. Любил ветер, что раздувал длинные слегка вьющиеся волосы, любил ночное небо, любил наблюдать за тем, как буйство красок сменяется каждую секунду, окрашивая небо в совсем сюрреалистические оттенки. Он много чего любил и эта любовь обволакивала его тело и возносила душу. Довольно быстро он добрался до того самого дома, пододвинул мусорный контейнер ближе, чтобы взобраться по нему до той ветхой лестницы, перекинул рюкзак перед собой, чтобы он не перевешивал и ступил ногой на металлическую перекладину. Внезапно что-то схватило тонкую щиколотку и потянуло вниз. Дальше все было как в тумане. Первыми мыслями было то, что его поймал участковый, патрулирующий улицы. Но почему он не кричал? Хотел поймать с поличным? Нет, это был не участковый. Спустя пару секунд парень уже лежал на мокром асфальте, судорожно глотая воздух. Рюкзак смягчил падение, но удар о землю все же был сильным. Он хотел было встать, но в центре груди устроилась чья-то тяжелая нога. Ребра сковали легкие. Руками Маттиас пытался оттолкнуть сам не зная кого, но все было тщетно: человек, стоявший сверху, был намного крупнее и намного сильнее. Не найдя выхода лучше, он начал кричать. Липкий страх окутал сознание, он не мог разглядеть даже лицо. Он слеп, слаб, беспомощен и совсем один. В почти кромешной темноте было ясно, что это мужчина и, что он вовсе не полицейский. Громкий отчаянный крик раздался в абсолютно безлюдном квартале, разрезая тишину на мелкие кусочки. В округе нет ни одного жилого дома, но по инерции он не переставал звать на помощь, хотя отлично знал, что никто его не услышит. - Господи, можете забрать мой телефон и пару евро в кармане рюкзака, у меня больше ничего нет, – дрожащий от страха голос срывался на истерику. Маттиас искренне верил, что его хотят обокрасть до того момента, пока в живот не воткнулся мыс кожаного ботинка. Удары сыпались один за другим. Тяжелые, сильные, абсолютно безжалостные удары. Внутренности скручивало от боли, как и тело. По бледному лицу потекли слезы. Он все еще не понимал, что происходит, но то, что еще один такой удар и он потеряет сознание, он понимал отчетливо. Побои хаотично приходились то в живот, то в грудь, то в лицо. От острой боли во всем теле Маттиас окончательно потерял связь с реальность. Перед глазами отрывками мелькают реалии происходящего, но мозг давно перестал обрабатывать поступающую к нему информацию. Он бил наотмашь, будто пытаясь выбить всю жизнь из несчастного парня. Маттиас с силой сомкнул веки, выдавливая соленые слезы из глаз. Еще никогда он не ощущал такой острой нетерпимой боли. - Ты часто сюда ходишь, признаться, я ждал тебя еще вчера, но так как ты не пришел, мы будем наверстывать упущенное сегодня, – мысом ботинка мужчина перевернул скрученного от боли в комок паренька, что нервно хватал ртом воздух. Ослабшими руками Маттиас уперся в шершавую поверхность асфальта, пытаясь подняться. Закашлявшись, он склонился лицом к земле. Металлический привкус крови обволакивал язык. Капли алой жидкости стекали с приоткрытых губ и ударялись о влагу под ногами. Легкие надрывались от каждого вдоха, заставляя кашлять еще и еще, пока онемение не сменилось всепоглощающей болью и судорогой в конечностях. – Можешь орать столько, сколько тебе угодно, но если попытаешься сопротивляться, я буду смешивать тебя с асфальтом до тех пор, пока с твоих губ не слетит последний вздох, ты меня понял, блять? Маттиас все продолжал кашлять, не в силах поднять голову. Сухой грубый голос резал слух, как затупившаяся пила. Брюнет слышал, что человек позади него как-то засуетился, потом послышался звук расстегивающегося ремня. Громкое неравномерное дыхание обоих разбавляло тишину. Маттиас понимал, что сейчас будет происходить, но сил сопротивляться не было совсем, да и страх сковал все тело, от чего жутко было даже повернуть голову. - Пожалуйся, не надо, Господи, не надо! Отпустите меня! Я Вас не видел, я не знаю, кто Вы, можно я простой уйду, пожалуйста, можно я уйду? – захлебываясь слезами, Харальдссон умолял. Мольбы эти были такой же глупостью, как звать на помощь в абсолютной пустоте. В ответ тишина. Дыхание мужчины сменилось на какое-то хрипение. Резко он стянул с парня синие спортивные штаны, за ними и белье. Маттиас не переставал умолять, он понимал, что его не слышат, но ужас происходящего не укладывался в голове. Истерика накатила с какой-то новой силой, слезы лились градом. Он абсолютно ничего не видел. Уши заложило. Он рыдал, словно это могло помочь, словно человек позади него сжалится и одумается. Но такие, как он, не знают ни жалости, ни сострадания. Юный длинноволосый парень был запримечен им еще месяц назад. Каждые три дня он приходил сюда, взбирался по лестнице на крышу и проводил там всю ночь до самого восхода солнца. Такой светлый, такой неописуемо красивый он привлекал к себе внимание прохожих даже на людных улицах Берлина. Но здесь он один, как красная тряпка для быка. Желание осквернить его невинность появилось моментально, как только Маттиас впервые попался на глаза. Сильная рука, накручивая каштановые волосы на кулак, вжимала лицо парня в холодный асфальт. Кровь смешивалась со слезами, слезы с грязью. Тошнота. Истерика. Боль. Невыносимая боль. Отвращение. Омерзительное ощущение беспомощности. Ты вещь и тобой пользуются. Ты не имеешь ценности. Ты не имеешь права голоса. Маттиас давился собственной кровью, пока в его тело вдалбливались, не обращая внимания на крик и срывающиеся с губ просьбы остановиться. Изредка он терял сознание от всей той боли, что сковывала каждую клетку тела, заставляя морщиться и стискивать зубы. Единственное, что ему оставалось, это молиться. Еще никогда он не обращался к Богу за помощь, но сейчас душа вопила, прося о ней, но никто его не услышит. Даже Бог его не слышит. Он давно покинул нас, ему совсем все равно на Харальдссона, на людей, на сегодняшний день и на то, что будет потом. А все почему? Мы сами отвернулись и от Бога, и от человечности, и друг от друга. Нам самим плевать, Господи, нам самим плевать на вчера, на сегодня и на завтра тоже плевать. Им пользовались так грубо и так бесцеремонно, как какой-то шлюхой, как каким-то предметом для удовлетворения потребностей. Бешеный темп и невыносимая боль выбивали последние капли сознания из обессиленного тела. Время тянулось бесконечно долго, казалось, это никогда не закончится, но вот рука натянула волосы сильнее, отрывая окровавленное юное лицо от земли. - Хороший мальчик, далеко пойдешь, – данные слова были произнесены где-то над ухом, опаляя кожу дыханием. - Пошел ты, – если бы не абсолютная глухая тишина, его голос не было бы слышно вовсе. Яростно израсходованное и больше не нужное тело было отброшено в сторону. Глухой удар головой о кирпичную стену. Еще несколько раз кожаный ботинок впивается в изувеченную грудь. Звон в ушах. Неконтролируемые попытки вдохнуть хоть какие-то капли воздуха, тщетно. От чего-то стало очень холодно. Конечности начали неметь, чувствительность пропала. Боль ушла на второй план. Веки с пушистыми, мокрыми от слез ресницами медленно прикрылись. Далее следовала только тьма и звенящая тишина. Кома. Он пробыл в ней девятнадцать дней, а когда пришел в себя, единственное, чего хотелось – никогда не просыпаться. ***?Пепел сыплется на гроб, но никто не помнит, кем ты был. Ты недостаточно придерживался своих принципов, чтобы тебя запомнили?, – навязчивая мысль пропускалась сквозь призму опьяненного рассудка уже не первый час подряд. Маттиас давно запер в себе любые проблески человечности, вместе с ними под замком оказался и он сам. Клетка собственного изничтожения была так тесна и темна, казалось, он действительно мертв. Оголенные лопатки касались холодного пола, по которому растекался холодный воздух, что проникал в помещение из открытого настежь окна. В груди словно застрял вязкий ком, мешающий дышать. Всепоглощающая ненависть. Хотелось разорвать плоть, раздвинуть обеими руками ребра и извлечь все, что прижимало мертвым грузом к полу. Хотелось… освободиться? Но от кого? От самого себя? От воспоминаний? Слишком много вопросов. Они терзали воспаленный мозг брюнета, заставляя жрать таблетки спасительного оксикодона, тушить тлеющие сигареты об собственное тело и наслаждаться просьбами ?не делать это?. А ведь это было единственным, что связывало Харальдсона с реальностью, позволяя ощутить себя немного более живым, чем хладный труп. Жажда к неоправданному насилию была то ли попыткой отмщения всему миру, разочаровавшему почти с десяток лет назад, то ли последствием полученных травм, и нет, вовсе не физических. Моральные раны, появившись однажды, не зарастают никогда, продолжая зудеть и кровоточить, стоит только немного их тронуть. Харальдсон всегда был один. В одиночестве он когда-то писал стихи, в одиночестве он гулял по ночным улицам, в одиночестве он засыпал и просыпался, в одиночестве он терпел унизительное надругательство. Но именно боль ему всегда хотелось с кем-то разделить. Ей хотелось делиться, дарить эту сладкую возможность ненавидеть. Контроль. Контроль над собой и над окружающими был необходим абсолютно всегда. Тогда, восемь лет назад, он его потерял, но сейчас это непозволительно. Изувеченный рассудок диктовал, что у него есть миссия: раскрыть людям их заплывшие пеленой глаза, чтобы те смогли узреть омерзительную реальность. Как? Хочешь научить кого-то плавать – брось его в воду. Маттиас топил всех тех, кому не повезло в жизни встретить его, в луже омерзительной реальности. Он погружал каждого в ту боль, ту ненависть, то отвращение, коим наполнен мир, собственными холодными руками. Нет, это вовсе не отменяло факта того, что ему это нравилось. Вкусив однажды то сладкое ощущение власти над чужим телом и душой, он не мог остановиться. Насилие – это искусство, а Харальдссон творец. Тело – холст, а увечья – его неиссякаемая палитра красок. Синяки, ссадины, порезы. Этим можно было заниматься бесконечно, так же как и наслаждаться правом пользования. То, что было так ненавистно когда-то, стало для него главным развлечением. Надругательство, потребительское отношение к человеку, как существу. Это делало его живым. ***- Мам, ты не знаешь случайно адрес Маттиаса? - Нет, но отец должен знать, он как-то помогал ему с установкой видеонаблюдения, я могу написать ему, надо? - Пиши и побыстрее, пожалуйста, – язык от легкого опьянения ворочался с трудом. - А что, сынок, что-то случилось, ты какой-то взволнованный?– обеспокоенная внезапным полуночным звонком мать задавала вполне ожидаемые вопросы. - Все хорошо, я просто хочу увидеться с братом, мам.- Сейчас полночь, не думаю, что сейчас время для встреч, ты что пьян? – женщина была не глупой и могла отличить, когда ее сын был в трезвом уме, а когда нет. - Мааааам, можешь просто скинуть мне адрес Маттиаса и все, я так много прошу? - Мальчик мой, я как мать должна всегда беспокоиться о тебе, где ты вообще? – в приятном женском голосе звучала то ли теплая усмешка над нелепым поведением своего сына, то ли упрек, ведь он опять напился. Клеменс вообще раньше довольно редко пил. Сейчас же он прикладывается к бутылке или ходит в бар в центре Рейкьявика почти каждый день. Конечно же, Раун очень переживала за сына. Она всегда была очень заботливой мамой, интересовалась жизнью Клеменса, его неудачами и успехами. Редко ругалась, была очень спокойной и рассудительной женщиной. Клеменс же в свою очередь очень ее любил и никогда ничего от нее не скрывал. О своем первом поцелуе он рассказал в этот же день. О своих первых отношениях с парнем из старших классов. О том, что случайно разбил боковое зеркало чужого автомобиля, пока ехал на велосипеде со склона. О том, как нелепо забыл слова на выступлении. О том, как девственности лишился с тем самым старшеклассником. Даже о том, что сын курит, она узнала из его же уст. Но сейчас Ханниган был каким-то другим. Звонит редко, пишет тоже. Ничего не рассказывает. В родительский дом не заглядывал уже месяц, но что уж там говорить, он в собственном доме появлялся только под утро или не появлялся там вовсе. - Я в городском парке, сижу на лавочке, мам, дышу свежим воздухом и очень хочу поговорить с Маттиасом! – уже с какой-то долей нервозности. - Нет, спорить с тобой я, конечно, не намерена, но пожалуйся, поезжай домой и ложись спать. Маттиас от тебя никуда не денется, приехать к нему ты сможешь и завтра. Да и вообще, я же учила тебя не вламываться в гости без предупреждения. Позвони ему или напиши сегодня, если так не терпится, договорись, а потом уже приезжай, – на другом конце провода послышался нетерпеливый вздох. Раун хорошо знала своего сына и точно была уверена, что сейчас он демонстративно закатил глаза. - Мам, я уже не маленький, сам решу спать мне ехать или к Маттиасу. Ладно, спокойной ночи…- Может, заедешь к нам на выходных? Я пирог ягодный испеку, твой любимый, я соскучилась по тебе, Клемми, – в голове слышалась какая-то тоска. Раун действительно очень скучала по сыну, по их разговорам. Сердце разрывалось на части от каждого звонка, как только она слышала этот тихий родной голосок. - Заеду, может даже раньше, чем на выходных. Мам, не переживай ты так за меня, мне не одиннадцать. Все, целую, – в трубке послышались монотонные гудки. Отпивая еще один глоток из полупустой бутылки, Ханниган взялся пальцами за переносицу, разминая. Потер глаза и откинулся на спинку лавочки, бездумно глядя куда-то сквозь бесконечное количество невысоких деревьев. Прохладным летним воздухом было так легко дышать, что сигареты доставать даже не хотелось. Небо, что было полностью затянуто тучами на протяжении большей половины дня, почти полностью расчистилось, позволяя лунному свету разливать свой холодный белый свет на остывшую землю. С утра шел дождь, поэтому сейчас, когда солнце полностью зашло и перестало припекать, под ногами растекался тонкий слой тумана. Он как молоко покрывал воду в пруде, каменные дорожки и обвивал ножки лавок и стволы деревьев. Было настолько тихо и спокойно, что можно было слышать гул пролетающих по небу самолетов. Город почти полностью спит, Клеменс же ночью предпочитал думать, творить, делать что угодно, но только не спать. Разве можно тратить такое драгоценное время суток на сон? В кармане почувствовалась вибрация. Сообщение от матери. Она все же прислала адрес. Парень мягко улыбнулся, ответив ?спасибо? и сразу же начал заказывать такси на указанный адрес. Он слишком много думал сегодня об этом. Пора бы уже, наконец, все понять. Пора бы уже посмотреть в серые глаза в реальности, а не во сне. Хотя он все еще наверняка не был уверен, является ли его жизнь реальностью, а не сном. Залпом опустошая бутылку из темно-зеленого стекла, Клеменс стремительно шел к дороге, заприметив заветную белую машину. Внутри было намного теплее, чем на улице. Несмотря на то, что сейчас лето, температура ночью могла опуститься всего до +7. Автомобиль огибал квартал за кварталом, оставляя позади центр. Кажется, они едут куда-то в пригород, в частную зону. Логично, Маттиас же живет в доме, а не в квартире. Поездка казалось какой-то непростительно долгой. Усидеть на месте было тяжело. Волнение выжигало душу, а вместе с ней и тело. Парня бросило в какой-то жар. Пальцами он нащупал кнопку, что опускала окно. - Вы не против, здесь как-то жарко? - Да пожалуйста, открывайте, – водитель перевел глаза с дороги к зеркалу заднего вида, изучая молодого парня, что нервно теребил край серой толстовки, что была на несколько размеров больше него самого. Прохладный воздух моментально заполнил автомобиль, раздувая красные волосы, что были рассыпаны на лбу, слегка прикрывая густые брови. Ханниган прикрыл глаза, пытаясь ни о чем не думать, но получалось плохо. Вот машина плавно остановилась напротив серого двухэтажного дома, огороженного кирпичным забором. Расплатившись, парень вышел, осторожно захлопывая автомобильную дверь. Сверив номер на табличке с номером в сообщении от мамы, он убедился, что дом тот. Тусклый свет горел только на первом этаже. Значит, он не спит. Клеменс хотел было пройти к двери, но что-то будто сковывало его конечности, не позволяя сдвинуться с места. Он стоял так еще минут семь, пристально изучая фасад довольно мрачного здания. Кто бы сомневался, что жилище такого человека, как он, будет похоже на что-то подобное. Красный кирпичный забор, по которому извивались бесконечные спутанные ветви дикого плюща. Угрожающий огромный фасад темно-серого цвета. Каменная заросшая дорожка, ведущая к не менее мрачной черной лестнице, что вела к деревянной двери. Со всех сторон дома виднелись тусклые красные светящиеся круги. Видеонаблюдение было натыкано везде, где только можно и нельзя, даже на крышу. Боится, что из дома что-то вынесут, или всегда хочет быть готовым к любым нежданным гостям? Спустя еще минуты три паралич начал потихоньку отпускать, позволяя Ханнигану сделать шаг в сторону своего пункта назначения. Как только нога ступила на мокрые камни брусчатки, послышался жужжащий механический звук. ?Господи боже, камеры еще и датчиками движения оснащены, ну, тогда мой визит не будет для него сюрпризом?. Оказавшись впритык к темной двери, колени почему-то начали трястись, как и кулак, который почти касался деревянной поверхности, но постучать отчего-то было страшно. Пара глубоких вдохов. Отсчет до десяти, который запускался уже пятый раз. Тревога не покидала, но раз уж он приехал сюда, раз уж он уже стоит у этой чертовой двери, надо доводить дело до конца. Раздался неуверенный стук, потом резкая тишина. Собственная трусость не позволяла постучать еще раз, но Ханниган был уверен, что его услышали. Минуты ожидания длились, как часы. Он уже был уверен, что ему никто не откроет, но спустя какое-то время послышался звук проворачивающегося ключа. Сердце забилось с какой-то совсем бешеной силой, буквально вырываясь из груди. Дверь приоткрывалась, как в замедленном действии. В полумраке в дверном проеме показалась такая до боли знакомая фигура. Зеленая рубашка была накинута на голое тело наспех, он даже не удосужился ее застегнуть. Все такой же высокий, худой, угрожающий. Такой же, как во снах, такой же, как в тех отвратительных воспоминаниях, но эти воспоминания были единственным, что у Клеменса осталось. - Что ты здесь делаешь? – холодно, но с некой долей удивления Харальдссон процедил слова сквозь зубы, с порога давая понять, что гостей он не сильно любит. - Я-я, я хочу поговорить … или просто посмотреть на тебя, я не знаю, чего я хочу. Я не знаю, зачем я здесь. Я даже какой сейчас день не знаю... можно я зайду? – голос так предательски дрожал, вскрывая всю неуверенность его обладателя, что сам дрожал не меньше. То ли от холода, то ли от страха. Его присутствие здесь, с Маттиасом наедине в его доме где-то загородом было уже априори опасно, но он больше не хотел бесконечно перебирать воспоминания в голове, что прожгли огромную дыру в его душе и продолжали выжигать все оставшиеся живое в нем. Безжалостно и так же равнодушно, как Маттиас ломал его той ночью двадцатого мая. Молча, не выражая абсолютно никаких эмоций, хозяин дома отошел в сторону, позволяя пройти. Внутри было холодно, как на улице. Сквозняк гулял по помещениям, разгоняя сигаретный дым и едкий запах медикаментов. Здесь пахло в точности, как в аптеке. Обстановка внутри была не менее мрачной, чем снаружи. Длинный коридор, стены которого были увешаны картинами в массивных деревянных рамах. Бежевые стены. Практически черный пол цвета венги. Кожаная мебель. Здесь было очень на удивление чисто. Все, абсолютно все лежало на своем законном месте. Разувшись, Ханниган прошел дальше, заглядывая в просторную гостевую комнату. В центре стоял стол. На полу лежал ковер того же цвета, что и стены в коридоре. Две широкие лестницы симметрично с обеих сторон помещения вели на второй этаж. В центре, напротив лестниц, располагался зажженный камин. Ночи в Рейкьявике действительно холодные, но даже он не в силах прогреть полностью заветренные комнаты. В доме не было даже телевизора, зато в углу у огромного панорамного окна, завешанного плотной бордовой шторой, стоял проигрыватель для винила. Такой же был и у Ханнигана дома. - Я не знаю, зачем ты сюда пришел и что тебе нужно, но если ты попробуешь меня убить, я скажу тебе спасибо, – мрачный голос эхом разносился по стенам. Лицо все такое же безэмоциональное. Глаза вновь казались совсем черными, что нагоняло ощущение опасной тревожности. Мозг кричал, что не стоило сюда приезжать, но пьяный рассудок требовал остаться. - Знаешь, я тоже довольно часто думаю о смерти. Мне так хочется ничего не чувствовать, Маттиас, а знаешь кто всему виной? Ты!- Если ты приехал устроить истерический припадок, то можешь сейчас же выйти и захлопнуть за собой дверь, –Харальдссон подошел совсем впритык, заставляя нервничать еще сильнее. - Нет… Я так часто думаю о тебе, нет, я постоянно думаю о тебе. Ты заполонил собой абсолютно все. Раньше я думал, что действительно хочу убить тебя, что я ненавижу тебя. Ненавижу твое имя, твой запах, твой грубый голос. Но … Я не уверен. Я вообще ни в чем не уверен, Маттиас. Я каждый раз обдумываю твои слова о несправедливости этого никчемного мира и да, он чертовски несправедлив. Я же вижу, я чувствую, что тебя тоже что-то гложет. Ты не так ужасен, каким кажешься сначала, просто, быть может, ты тоже разбит. Как разбито зеркало, как разбит я … – глядя прямо в черные бездонные глаза, Клеменс выливал все, что терзало его на протяжении всего этого месяца. Он не знал ни границ, ни меры. Слова бесконтрольно сыпались друг за другом. Он так хотел выговориться. Все это время он просто хотел выговориться, –Маттиас, я схожу с ума, я не стабилен, я запутался, я даже не элементарный вопрос ?люблю или ненавижу? не могу ответить, Господи… Внезапно ледяная рука сомкнулась на белой тонкой шее, сдавливая ее. Ханниган поперхнулся, вцепившись пальцами в предплечья парня напротив. Маттиас, как зверь, вгрызался глазами в нежное личико, эмоции на котором выражали лишь отчаяние и уныние. Знакомый запах страха ударил в нос еще с самого порога, но сейчас он усилился и обжигал каждую клетку воспаленного мозга. Большим пальцем с массивным кольцом, что когда-то разбило в кровь нежные губы, чувствовал, как пульсирует кровь в сонной артерии. Как тяжело Клеменсу дышать и как напряжено все его тело. Но он здесь и, не смотря на свой страх, он все еще стоит перед ним, сжимая руками его кожу и не сопротивляется. А ведь Харальдссон действительно может его задушить. Сколько раз он это делал? Три? Пять? Вряд ли этот станет чем-то особенным. Хотя красноволосый парень все же потревожил что-то внутри, что-то, что было закрыто для всех, даже для самого Маттиаса. Резко пальцы отпустили чужую плоть, дерганым движением очерчивая контур челюсти, переходя на щеку. Харальдссон словно боялся неоправданной нежности, поэтому ладонь еле касалась гладкой кожи лица парня, что не отводил голубых покрасневших глаз от него. Тыльная сторона кисти прошлась от выступающей скуловой кости к виску, на секунду задерживаясь. Он молчал и визуально был полностью спокоен, но дерганые движения и неровное дыхание говорили без слов. Маттиас сделал глубокий вдох, отпрянув от брата. Широкими шагами он направился к окну, попутно одной рукой хватая пластинку с комода. Клеменс не смел пошевельнуться, напугано изучая брюнета, склонившегося над проигрывателем. Рубашка, что была небрежно накинута, слетела с одного плеча, оголяя белоснежную фарфоровую кожу. В тусклом освещении было трудно что-то разглядеть, но Клеменс отчетливо помнил каждую черту лица этого психа. Как по нарастающей мелодия начала заполнять тишину. Тревожность произведения казалось как никогда уместной в этой напряженной обстановке. Пульс бил по вискам. Мурашки пробежались по всему телу, смыкаясь на затылке. Отчего-то хотелось просто лечь на этом холодном полу и рыдать. Рыдать так громко, как этого требует израненная душа. Израненные души обоих. Моцарт ?Реквием?. Реквием – похоронный марш. Похороны воспоминаний. Похороны упущенных возможностей. Похороны самих себя.