Vol. 4 (1/1)

Шоты крепкого алкоголя опустошались один за другим. Музыка слишком громкая, чтобы слышать собственные мысли, но, когда шепот давно заменился истошным воплем подсознания, становится трудно слышать что-то, кроме него. Попытки тщетны. Прошло больше месяца с их последней встречи, но стойкий запах омерзительного унижения все еще смердел в носу. Воспаленный мозг изо всех сил пытался думать о чем угодно, но только не о МаттиасаХаральдссоне, но получалось хреново. Оживленный бар в самом центре Рейкьявика каждый день пропускает через себя сотни посетителей. На дворе лето, туристический сезон в самом разгаре, поэтому на улицах и в заведениях можно было услышать не только исландскую речь. Но, даже не понимая ни слова, можно понять, что каждый гребаный человек, проходящий мимо, был рад. Рад тому, что наконец-то смог отправиться в отпуск. Рад тому, что сегодня весь день светило солнце. Рад тому, что наконец-то наступили выходные, и можно выбраться куда-нибудь, чтобы наконец развеяться. Каждый хоть раз бывал счастлив, не так ли? Казалось, сегодня счастливы абсолютно все, но не он. Время потихоньку перевалило за полночь. К счастью бар был круглосуточный. Сегодня Ханниган не собирался возвращаться домой рано. Он вообще не хотел возвращаться. Стены собственной спальни давили. Воздух, казалось, отсутствует вовсе, дышать было просто нечем. Угнетающую обстановку не разбавляла даже музыка. А ведь Клеменс так любил свою коллекцию виниловых пластинок. Дорогой проигрыватель был куплен еще в Брюсселе и бережно привезен с собой в Исландию, невзирая на тяжесть, бешеное таможенное обложение и возможность приобрести новый. Этот проигрыватель служил ему верой и правдой с самых светлых времен его подростковой жизни. С тех самых времен за эти годы накопилась и немалая коллекция альбомов всевозможных жанров и исполнителей. Клеменс всегда любил музыку, любую, абсолютно. В каждом жанре можно найти кого-то, кто вложил в свое дело и свою работу колоссальный труд. Хотя Ханниган предпочитал не использовать слово ?работа?, говоря о творчестве. Творчество – это добротный пласт жизни каждого, кто посвятил себя этому. Господи, но даже музыка перестала его радовать. Он будто не слышал ее вовсе. Нет былых эмоций, желания танцевать и подпевать во весь голос. Желания в принципе нет. ?Этот ублюдок отнял у меня все. Он отнял у меня самого себя?Нескончаемый поток людей, в основном мужчин, даже после часа ночи не думал останавливаться. Кто-то оживленно дискутирует за отдельным столон. Кто-то большой компанией потягивает кальян в темной половине помещения. Кто-то танцует. Кто-то просто пьет, как Клеменс. Он пришел сюда отвлечься, но не может даже полноценно напиться. Его довольно примечательный внешний вид собирал на себе слишком много внимания пьяных и одиноких. Ханниган не рассчитывал сегодня на знакомство, но раз уж даже алкоголь не помогает приглушить бесконечный поток беспокойных мыслей мрачного содержания, может отношения на одну ночь помогут. - Еще 70 ягера и можно без апельсина, - Ханниган настолько редко разговаривал за последний месяц, что голос с непривычки пропадал на середине предложения. - Это уже девятый, мужик. День совсем дрянь? – бармен с некой долей неуверенности изучал паренька, что на вид лет шестнадцати, но, как гласили его документы, ему было уже 22, – знаешь, в последний раз я так пил семь лет назад, когда умер мой лучший друг, не хочу давить, но, если у тебя проблемы, мы можем о них поговорить. - Я и есть единственная дрянь в моей жизни,– содержимое 70-граммовой рюмки залпом было опрокинуто, но Клеменс то ли был слишком напряжен, чтобы опьянеть, то ли был слишком пьян, чтобы здраво оценивать свое состояние. - Ты жив, значит все не так хреново!- Лучше б не … слушай, какое тебе вообще дело до моей жизни, Господи, – казалось, в голубых глазах сверкнули слезы, но желание разрыдаться самым нелепым образом быстро сменилось на желание врезать. - Парень, бывают люди, которым просто иногда хочется делать мир лучше. Может, как тебе кажется, всем нет никакого ебаного дела до твоей жизни, ну, а, допустим, я вот обеспокоен твоим видом. Молодой, а в глазах одна тоска, да и бухаешь так, словно ждешь, когда же печень откажет. Можешь хотя бы представить, что мне интересно, как у тебя дела.- Блять, да ты кто, психолог, мать Тереза, Иисус Христос? Почему все относятся ко мне, как к обиженному жизнью ребенку!? Я может раньше был счастливым, амбициозным, музыку писал, жизнь любил в конце концов, но не все люди хотят делать мир лучше, не все! Я тоже думал, что у этого человечества еще есть шанс на искупление, но нет. Нет у нас шанса. Мир омерзительно несправедлив, – Хинниган вовсе не желал переводить разговор на дружелюбный тон. Красные волосы от тусклого освещения казались почти черными. Вид у парня, действительно, был слегка траурный. - Хорошо, давай выпьем вместе, я знаю один коктейль, который, после выпитого тобою литра ликера, скрасит твое настроение, как лучший наркотик, может тогда ты станешь более контактным, – бармен был слишком настойчив, поэтому, на выливаемую собеседником желчь не отреагировал абсолютно никак. - Я бы сейчас и от наркотика не отказался, честно говоря.- Геройствовать решил, амбициозный ты наш?- Почему ?геройствовать??- Потому что я по глазам вижу, что ты не наркоман. И начинать становиться им не стоит, даже если потерял веру в человечество, – темноволосый парень поставил два высоких стакана на барную стойку, снял черные перчатки и фирменный фартук и, обойдя стол, присел на высокий стул рядом, – Эйнар Храбн Стефанссон, можно просто Эйнар, – молодой человек протянул руку для рукопожатия, но Ханниган успешно проигнорировал такую любезность и оценивающе изучал своего нового знакомого. - Клеменс Ханниган, – голос звучал как-то лениво и уже не так агрессивно, как пару минут назад, но в голубых глазах все еще плескалось какое-то отчаяние.- Выпьем? - Ты же на работе?- Ну, как видишь, уже нет, – взяв один из стаканов, Эйнар кивнул головой в сторону второго, намекая, что пора бы уже выпить, а не вести пустые диалоги. ***Ханниган абсолютно не понимал, как оказался в туалетной кабине, ровно так же он не понимал, когда их отношения с Эйнаром успели перетечь в то, что происходит в данную минуту. Было душно, очень душно, из-за очень громкой музыки из основного зала бара не было слышно ничего, хотя Стефансон точно что-то говорил, Клеменс ощущал это чувствительной кожей оголенного плеча, что безостановочно осыпалось мелкими поцелуями. Внезапно нахлынувшее отрезвление кричало, что это пора прекращать, но разве не этого он хотел, когда заводил диалог с высоким барменом, что тепло улыбался ему весь вечер? Он хотел забыться – у него получилось. Непонятно откуда взявшееся возбуждение не позволяло думать. Сначала на пол полетела одна черная футболка, за ней вторая. Чужие горячие руки, что касались не менее горячего тела, были такими мягкими, прикосновения аккуратными. Ханниган уже забыл о том, что такое нежность, ведь его последний партнер оставил после себя только синяки и … желание умереть. Под этими же руками хотелось растаять, как ледниковый снег под палящим солнцем. Податливое тело прогибалось от каждого прикосновения горячих губ к шее, груди, животу, бедрам, их жар ощущался даже через плотную брючную ткань, но Стефанссон хотел чувствовать его полноценно. Длинные пальцы умело справились с тугой пуговицей на штанах своего партнера. Как только бегунок ширинки был опущен рывком до упора, брюки скатились по гладким ногам до колен, оголяя изящные, стройные белоснежные ноги. Эйнар как завороженный изучал тело Клеменса, как произведение античного искусства. Такой молодой. Такой сексуальный. Такой нетерпеливо вожделенный. Он даже дышал красиво, с придыханием. Нежно, как будто стесняясь, Клеменс запустил пальцы в каштановые прямые волосы. Следом за брюками было спущено и нижнее белье. Стефанссон обхватил большой ладонью возбужденный орган, медленно совершая поступательные движения. Ручка, что ласково гладила пряди волос, сомкнулась в кулак, натягивая их. С вишневых губ слетел стон. Эйнар ускорился, второй рукой гладя напряженны торс, мышцы которого сокращались в такт его движениям. Клеменс откинул голову назад, затылком упираясь в стену. Сейчас ему было так хорошо, что он даже не пытался вести себя тише. Напряжение внизу живота приятной дрожью отдавалось по всему телу. Руки шатена способны свести с ума. Горячая ладонь умело двигалась от головки до основания, слегка сживая. Он то ускорялся, то был непозволительно медленным. Еще пара таких движений и Стефанссон поднялся с колен, поворачивая голову парня за острый подбородок. Неприлично красивый. румянец на щеках контрастировал с белой кожей. Испарина на сильной груди. Он прекрасен. Тело совсем не слушалось, пальцы вцепившись в широкую спину. Стефанссон был в полтора раза выше, поэтому ему приходилось нагибаться, чтобы вдохнуть запах мягких красных волос. Он хотел бы заглянуть Клеменсу в глаза, но тот был уже слишком одурманен возбуждением и количеством выпитого. Маленькая, слегка робкая ладонь переместилась со спины на бритый затылок. Привстав на носочки, Ханниган жадно впился в пухлые губы, не желая мелочится, сразу же проникая языком внутрь. Он целовал так отчаянно, с какой-то стороны немного грубо, но разве эти нежные маленькие губы могут делать что-то грубо? Эйнар пальцами впился в упругие ягодицы, словно пытался насытиться ими через прикосновения. Не разрывая поцелуя, он обхватил Клеменса за бедра, приподнимая, чтобы сократить расстояние между их телами. Парень тут же обвил сильное туловище ногами, обеими руками вцепившись в плечи. Ханниган был буквально зажат между стенкой туалета и горячей грудью, он чувствовал, как бешено бьется чужое сердце. Руки Эйнара упирались по обе стороны от красноволосой головы. Дыхание сбилось напрочь, когда Клеменс прошелся языком от шеи до чувствительного соска, слегка прикусывая его. Протяжный глухой стон раздался, отражаясь от стен, покрытых красной кафельной плиткой. Брюнет, совсем забывшись, вцепился обеими руками в тонкие хрупкие запястья, вжимая их в стену. Он подался лицом вперед, чтобы утянуть парня напротив в очередной жадный поцелуй, как вдруг Клеменс отвернулся, морща лицо. - Поставь меня на пол… - Что? Что-то не так? - ПОСТАВЬ МЕНЯ НА ПОЛ, ПОЖАЛУЙСЯ И ОСТАВЬ МЕНЯ ОДНОГО! – некогда тихий и спокойный голос снова срывался на отчаянный крик. Эйнар медленно опустил Клеменса, отпрянув. Он пытался понять, что же не так, изучая печальное лицо человека напротив, но наткнулся лишь на ледяной взгляд светлых глаз. Присев на корточки, он нащупал свою футболку, спешно натянул ее, поднялся, в последний раз посмотрел на Клеменса, но так и не услышав от него ни слова, вышел. Послышался хлопок деревянной туалетной двери. И вот он вновь один. И вновь он изучает свое отражение в зеркале. Вновь пытается не плакать, но слезы текут сами, обжигая нежную кожу лица. Вновь в горле стоит липкая субстанция отвращения к самому себе. Вновь навязчивые мысли. Может, действительно будет лучше… Лучше вообще ничего не чувствовать больше? Как же он устал от этого. От постоянного ощущения безысходности. От мыслей, что перемалывают одну и ту же ситуацию день за днем в какую-то уже мало разборчивую кашу. Все, что было до двадцатого мая словно перестало существовать или никогда не существовало вовсе. Каждый день он смотрел в свое отражение и боролся с рвотным рефлексом. Он чувствовал себя оскверненным. Он чувствовал себя никчемным куском дерьма. Он никому не был нужен. Никогда. Вся его жизнь до двадцатого мая не имела абсолютно никакого смысла. Он сам не имел никакого смысла…Кулак уверенным, но рваным движением ударяется о гладкую холодную поверхность, пуская череду хаотичных трещин. Горячая кровь хлынула от рассеченных костяшек вниз, к пальцам, капая куда-то у подошвы черных ботинок, с шумом ударяясь о серый кафель. Внутренности скрутило в спазме, в ушах начало звенеть. Господи… вновь этот голос, Клеменс готов был поклясться, что он его слышал. Вокруг никого, он абсолютно один. Только он и его отражение. Или не его? Искаженная фигура, истекающая кровью, что миллионом маленьких капель орошала разбитое зеркало, холодным, абсолютно безразличным взглядом вгрызалась в напуганного парня. Серые, выражающие абсолютное ничего глаза. Те самые пустые безразличные серые глаза, что снятся ему каждую ночь, из-за которых он в лихорадочном поту просыпается и боится засыпать вновь. Он ненавидел эти глаза каждой клеткой своего израненного тела, но, почему-то, не мог, или не хотел их забыть. Нет…- НЕТ! – Ханниган схватился за голову, закрывая ладонями уши, пытаясь заглушить реальность. Стремительно он выбежал из туалета, то и дело сталкиваясь с людьми. Каждый из них считал нужным что-то сказать, но он не слышал абсолютно ничего: ни людей, ни музыку. Путь до выхода казался бесконечным. Пульс оглушительно громко бил по ушам. От слез на щеках образовались черные дорожки, берущие свое начало из уголков глаз и продолжающиеся до самой шеи. Количество выпитого валило с ног, хотелось просто лечь, свернуться в клубок среди всех этих ног, быть затоптанным, забитым… убитым. Свежий воздух. Он судорожно глотал его, пытаясь отдышаться. Он бежал, не оглядываясь до самого конца улицы, пока силы окончательно не покинули. Было уже четыре утра, но длинные северные ночи тянули звездное небо, будто нехотя, продлевая темноту до девяти часов утра. Клеменс нащупал в кармане брюк пачку, достал спасительную сигарету и дрожащими руками поднес к губам, пытаясь зажечь зажигалку, чтобы прикурить. Пальцы словно онемели, руки не слушались. ?Блять, да что ж такое?. Наконец, язычок пламени коснулся табака. Вдох. Легкие заполняются едким дымом, обогащая организм столь желанным сейчас никотином. Выдох. Густая струя серого дыма рассеивается в прохладном влажном воздухе, смешиваясь с взвесью тумана. Как же он любит туман. В нем есть что-то особенное, таинственное. Он обволакивает все, делая привычные предметы и явления иными. Природа. Единственное, что справедливо ко всем и каждому. Ей неважно кто ты, что ты. Ей неважен твой статус или цена. Она созидательна и разрушительна. Человечество возомнило себя богом. Но этот бог давно мертв и мы сами его убили.Клеменс брел по ночным улицам родного города уже около часа. Пустынно, тихо, подобная атмосфера должна бы послужить успокоительным эликсиром, но горячие слезы все равно текли из уголков глаз, делая контур и без того мутной реальности еще более неузнаваемым. Ноги вели вперед механически, шаги эхом рассеивались в гулкой тишине. Он давно уже вышел за границы административного городского центра. Спальные районы сменяли друг друга один за другим. Можно подумать, что Ханниган сам не знает, куда идет. Поворот. Еще один. Многоэтажный квартал. Пустой взгляд. Сигаретный дым в глаза. Усталость. Ноги переступают мнимую границу городского массива. Кожаный, грубый ботинок плавно погружается в темный песок. Порывистый ветер раздувает капельки соленой влаги на лице. Монотонный шум воды окутывает слух, превращая любые беспокойные мысли в белый шум. Черное небо с вкраплениями миллиарда звезд плавно перетекает в такой же черный беспокойный океан. Волны отчаянно бьются о камни, разбиваясь на мелкие брызги. Дотлевшая до самого конца сигарета обжигает нежную кожу пальцев, но тактильные ощущения отсутствуют, как и все мироощущение. Клеменс осел на землю, обнимая руками уставшие от слишком долгой ночи ноги, прикрывая глаза. Если смерть так же прекрасна, как ночной океанический берег, то Клеменс хотел бы сделать еще один последний шаг, с немым криком рухнуть вниз, разбиваясь о скалы, чтобы раствориться в этой ночи и холодной воде. ***- Понимаете, доктор, я не могу…я не могу не думать о нем. Он везде. В моих мыслях. Во снах. В любом предмете и явлении. - Это Вас беспокоит? – сухой голос доктора Йоханссона не выражал абсолютно никаких эмоций, – Вам это не нравится, Клеменс? Вы хотите от этого избавиться? - Я-я не знаю, – потупив взгляд в стену, на которой висела картина, кажется, Батичелли ?весна?. - Вы не можете понять, потому что чрезмерно любите или ненавидите? Повисла неловкая пауза. Взгляд Ханнигана все еще полностью был прикован к картине, выражая абсолютное ничего, но поставленный врачом вопрос он отлично слышал. - Ну, наверно… больше ненавижу, чем люблю. Думаю, потому что ненавижу, да, – голос перешел совсем на какой-то шепот, словно парень боялся того, что сказал. - Вы колеблитесь. Значит ли это, что вы не знаете ответа на мой вопрос? – мужчина даже не поднял взгляд на своего пациента, делая какие-то записи в толстом кожаном блокноте. Его опять поставили в тупик. Врач определенно знал, на какие точки давить, от чего былая уверенность Клеменса улетучилась в считанные минуты. Еще двадцать три минуты назад он знал, что пришел сюда, чтобы навсегда стереть из своей памяти Маттиаса Харальдссона, но сейчас он потерял уверенность даже в том, что ненавидит его. - Знаете, я не знаю даже того, что я чувствую и чувствую ли что-то вообще, – все еще не отводя взгляда от картины. - Мысли об этом человеке мешают Вам жить, Клеменс? –Йоханссон, наконец, поднял голову и обратил свой взор на парня, что вжался в кожаное кресло, как контуженый зверь. - Я не просто думаю о нем постоянно. Ну… недавно у меня начали появляться галлюцинации. Я начал слышать его голос в толпе. Вчера я видел его, вместо собственного отражения в зеркале. Я даже сексом заниматься не могу, потому что все, что хоть как-то в партнере напоминает мне его, заставляет мой мозг думать, что это и есть он. Мне кажется я начинаю сходить с ума, доктор, – и без того тихий голос стал вообще еле уловимым. Судорожное подергивание правой ногой синхронизировалось с монотонным тиканьем метронома, что стоял на краю стола. - Мне кажется, вы что-то не договариваете мне, Клеменс. Войдя в этот кабинет Вы сказали, что месяц назад пересеклись со странным человеком, что не оставляет Вас в покое по сей день, хотя больше вы ни разу не виделись, так? - Так. - Вы слишком ярко проецируете его образ на окружающие вас реалии. Вы ведь не просто пересеклись, так? – мужчина выжидающе смотрел на своего пациента, пытаясь уловить каждую мелочь в его реакции, мимике и движениях. Клеменс не хотел рассказывать все. Он вообще не собирался приходить к психотерапевту. Но вчерашняя ночь совсем выбила его из привычной колеи существования. Да, именно существования. Маттиаса слишком много в его жизни, даже, если его, как такового, в ней и нет. Масса вещей в последнее время вызывали у него тревогу. Банальное отвращение к себе и своему телу переросло в желание воткнуть столовый прибор в шею во время обычного утреннего завтрака. Ханниган запутался. Запутался в том, кто прав, кто виноват. Он запутался в своих чувствах к себе и к нему. Он запутался в собственных мыслях. Четкое понимание того, что он ненавидит и кого он ненавидит, стало таким же мутным, как туманные улицы Рейкьявика. - Так, – медленно Ханниган повернул голову в сторону врача и безнадежно посмотрел ему прямо в глаза. - Кто он, Клеменс? - Я не знаю, кто он, –с каждым новым ответом голос становился более сухим и жестким. - Хорошо, скажу по-другому. Кто он в вашей жизни, Клеменс? Что он сделал? – последний вопрос был интонационно раздроблен. Казалось глаза молодого человека в кожаном кресле стали на несколько тонов темнее обычного. Он вцепился в дубовые подлокотники обеими руками, напрягая каждый мускул. Непослушная правая нога отбивала уже вовсе не четкий такт, а больше напоминала поведение при нервном срыве. Хотя, обладатель этого тела отлично знает, что такое нервный срыв. Так же как знает, что такое внезапные панические атаки и помутнение некогда чистого невинного рассудка, при которых не спасают ни одни транквилизаторы и даже алкоголь. Спустя минуту тишины, напоминающей траурное молчание, Ханниган тяжело выдохнул и все же заговорил, – двадцатого мая, чуть больше месяца назад, меня изнасиловал собственный брат, доктор, – непоколебимо-каменное выражение лица. Он произнес это с таким холодным равнодушием, что становилось жутко, но по скулам было заметно, что парень стиснул зубы, видимо, пытаясь не заплакать, – с раннего детства у меня клаустрофобия, но в тот день я был вынужден зайти в лифт. Двери раздвинулись, и он был уже внутри. Мы даже никогда не были знакомы, потому что он жил в другой стране. Как в самой глупой иронии судьбы, лифт остановился в пролете между этажами. Он воспользовался моим страхом, он все знал, он сразу все почувствовал, как только увидел меня, он сразу же все понял. ОН ВОСПОЛЬЗОВАЛСЯ МНОЙ И МОИМ СТРАХОМ! – срываясь на сиплый крик, Клеменс вскочил с кресла, за два шага преодолевая расстояние от себя до доктора Йоханссона. Схватив мужчину за края пиджака, он поднял его с места, продолжая кричать. Врач, имевший профессиональную выдержку, молча наблюдал за этой истерикой, стараясь держать себя в руках, но все же не нашел ничего лучше, чем дать чрезмерно эмоциональному пациенту пощечину. - Сядьте обратно в кресло и успокойтесь, я принесу вам воды и настойку пустырника, – с легким раздражением Йоханссон произнес эти слова и скрылся где-то за дверью. Послышался шум выдвигающегося ящика и звон стекла. Опять сорвался. Он вовсе разучился контролировать себя и свои эмоции. Харальдссон выпил из него все хорошее без остатка и оставил одну лишь агрессию и омерзительную беспомощность. Парень закинул ноги на широкое кресло и поджал их к телу, прислонив горячий лоб к коленям. Запустив бледные пальцы в алые волосы, он вновь заплакал. Который раз за неделю? В просторном кабинете раздалось приглушенное мычание. Он очень хотел бы свернуться в клубок, ничего не слышать и ничего не видеть, а главное ничего не чувствовать. Тошнота подступила к горлу. Тело начало лихорадочно трястись. Как же хочется простого покоя… Мягкие лучи уходящего на закат солнца пробирались через широкое окно в комнату, освещая темно-бордовый ковер и изумрудного цвета стены. ?Фу, какой омерзительный цвет?. На них висело множество картин, но Ханниган изучал лишь одну. Сбоку от окна и рабочего стола располагался огромный стеллаж, полностью забитый книгами. Он занимал всю площадь стены, до самого потолка. На столе было много бумаг, но врач при нем использовал только черный кожаный блокнот. Здесь вообще было много кожи. Эти кресла, диван, даже штора на окне была выполнена из замши. Обстановка на первый взгляд казалось немного угнетающей, но что-то здесь расслабляло и умиротворяло. Может запах миндального масла, может некий мрачноватый уют. Здесь Ханниган чувствовал себя не таким одиноким, как в собственном доме. Он так не хотел уходить, что был готов попросить остаться. На плечо легла тяжелая мужская рука. Клеменс дернулся от неожиданности, отрывая голову от колен. - Выпейте залпом и до дна, должно стать легче. Я выпишу вам рецепт на эти капли, сильно не злоупотребляйте. Они имеют расслабляющий эффект, с вашей нервозностью самое то, – мужчина вложил в руку Клеменса небольшой флакончик с зеленоватой жидкостью, протягивая в другую руку прозрачный стакан. Парень дрожащими руками принял его, выпив, как и было сказано: залпом и до дна. Тело, как и воспаленный разум, начали потихоньку расслабляться, дышать стало гораздо легче, только вот слезы, казалось, остановить было невозможно. Это то ли жалость к самому себе, то ли пережитки той боли. Быть может все сразу. Клеменс передал опустошенный стакан, опуская ноги обратно на пол. - Что вы чувствуете, когда думаете о нем? Не знаю, как его называть, пусть будет просто Он. - Тяжесть. Мне трудно вспоминать тот вечер, но он все равно поднимается в памяти каждый чертов день…-Что именно вы вспоминаете? –Йоханссон закинул ногу на ногу, раскрывая все тот же блокнот. - Его лицо. Глаза запомнились особенно четко. Такие … бездушные что ли, безразличные. Они имеют такой серовато-синий оттенок, но из-за постоянно расширенных зрачков казались совсем черными и бездонными. У него был очень неоднозначный взгляд. Он как удав, смотрящий на кролика, в нем есть какая-то опасность и… и тоска. А еще голос. Этот голос я слышу каждую ночь, иногда даже среди других голосов на улице или во время прослушивания музыки. Я перестал слушать музыку, чтобы вновь не услышать его. Мне страшно от него. Он сухой и грубый, как наждачная бумага. А его манера речи. Он монотонно читает тебе приговор, проговаривая свои критические, немного депрессивные мысли с полным спокойствием и все тем же безразличием. Но когда он сорвался, его голос был больше похож на рычание бешеного зверя. И он…- Вы думаете о нем, потому что чрезмерно любите или ненавидите? - Вы уже задавали этот вопрос. - Вы любите или ненавидите, Клеменс? Вы так и не ответили мне, – мужчина захлопнул свой блокнот, убирая его в выдвижной ящик и сложив руки на столе, покручивая металлическую дорогую ручку, – понимаете, Вы за все это время так и не сказали, чем же он отвратителен Вам. Даже на вопрос о том, что же именно Вы вспоминаете, Вы детально описываете его образ и душу. Вы даете характеристику его сознания. Обычно люди, подвергавшиеся сексуальному насилию, описывают собственный страх, отвращение к тому, что пережили, описывают обстановку вокруг себя, свои эмоции, что они сами ощущали в тот момент. Вы же говорите только о Нем. Вы давно оправдали все его поступки для себя. Поэтому я спрошу еще раз. Вы любите или ненавидите, Клеменс? - Я не знаю…***Выйдя из кабинета мистера Йоханссона, Ханниган не мог понять своих ощущений полностью. Господи, да он ничего в принципе не мог понять. Все это время он четко знал и понимал свою позицию. Он знал, что чувствовал. Сейчас же все внутри повернулось какой-то вовсе неестественной стороной. Ощущение какого-то эмоционального опустошения грызло душу изнутри. Домой идти не хотелось совсем; в этих четырех стенах можно окончательно сойти с ума. Тело было совсем ватное, но почему-то было как будто бы легче. То ли иллюзия спокойствия от беседы со специалистом, то ли настойка пустырника, но тревожные мысли, словно, полностью растворились в мутном сознании. Жаль, на их место вскоре пришли куда более тревожные. И опять он идет куда-то по длинным улицам города. Уже почти стемнело. Людей достаточно много, все гуда-то бегут. Кто-то с работы домой, кто-то в магазин до закрытия, кто-то в круглосуточные бары и закрытые клубы, коих тут много, пускай днем их и не видно. Опять он нервно оборачивается по сторонам, услышав такой до боли знакомый голос. Опять он у него в голове. Тоска нахлынула с какой-то новой силой. Он так одинок и единственное, что он имеет и что не смог забрать у него Маттиас – это воспоминания. Жалкие воспоминания, что заполняют его опустошенную душу, создавая мнимое ощущение того, что он все еще жив. Появилось сильное желание выпить, поэтому Ханниган проверив время на часах, дабы убедиться, что магазины еще не закрылись, нашел первую попавшуюся алкогольную галантерею. Приятный улыбчивый консультант, увидев мрачного растерянного парня, дал совет взять красное полусладкое на случай, если тот собрался пить один. А пить действительно не с кем. Только он и его безумие. Когда он успел все потерять? В какой момент он понял, что у него нет ни цели, ни желания? В какой, черт возьми, момент открылись его глаза? В какой момент из них начали течь кровавые слезы?