Глава II. Казнь (1/1)

Узнав, какая казнь его ждет, Турн Гердоний был готов принять муки и смерть мужественно, как жил. Ни на мгновение он не раскаялся, что слишком открыто выставлял себя противником Тарквиния, чем и навлек на себя страшную месть. Немыслимо было для него смириться с тем, что власть в Риме захватил узурпатор; он не мог даже сделать вид, что смирился, как Брут, Спурий и другие. Турн не осуждал этих людей, они были его друзьями, разделяя его взгляды на будущее Рима. Но даже ради самой великой цели Турн не мог сделать вид, что смирился. Какую бы казнь не выбрал для него Тарквиний, это все же было легче, чем притворно льстить ему и, утратив гордость и уважение к себе, безучастно смотреть, как гибнут другие.И вот теперь мириады омерзительных насекомых с жужжанием роились вокруг него, пожирая заживо. Лицо и грудь обреченного превратились в открытую рану, куда каждую секунду вонзалось множество тонких острых иголок. Казалось, это не кончится никогда. Турн смутно замечал, как день сменяется ночью, и снова приходит день, чтобы длиться до вечера. Так прошло трое суток, хотя он не был уверен в этом - быть может, их было больше или меньше. Ночи не приносили ему облегчения - все так же терзали его крылатые мучители, и все сильнее томила жажда. При несовершенстве принятого у римлян календаря, в это время считалась середина весны, но в действительности жаркое итальянское солнце палило уже вполне по-летнему, и даже ночью не становилось существенно прохладнее. Днем же безжалостное солнце становилось таким же тираном в небе, как Тарквиний - на земле, стремясь испепелить все живое, и в первую очередь - отданного в его власть узника.Иногда Турн в отчаянии мысленно просил богов послать освежающий дождь, смочить его пересохшие губы и хоть ненадолго прогнать жалящих тварей. Но, придя в себя, он стыдился этих мыслей. Дождь, на время придав ему сил, лишь продлил бы его мучения, непременно возобновившиеся бы вслед за тем. Тогда как теперь, должно быть, осталось ждать не так уж долго, смерть скоро избавит его от страданий. А пока следовало принять все с честью, чтобы, по крайней мере, не доставить Тарквинию дополнительной радости своим унижением. Иногда все же становилось совершенно невыносимо терпеть: вывихнутые и туго стянутые руки сводило судорогой, жала мерзких насекомых, казалось, впивались прямо в мозг, - и тогда у Турна вырывался стон, полный боли и отчаяния. Но даже в такие минуты его не оставляла патрицианская гордость - пока в нем оставалась хоть капля жизни, будет жить и она. И, когда выдержать все молча становилось невыносимым, Турн проклинал Тарквиния и его сообщников, призывая гнев всех богов на их головы, пока у него не перехватывало дыхание. Он сам едва слышал свой голос, заглушаемый непрестанным жужжанием тучи насекомых, но враги, видимо, слышали. До Турна смутно доносилось дикое, нестройное пение женщины, стоящей у края болота. Она пела или, вернее, завывала заклятия, что должны были защитить Тарквиния и его свиту от проклятия умирающего, а самого Турна обречь на вечное наказание и в мире мертвых. Впрочем, Турн почти не слышал, что именно она провозглашает - лишь отдельные слова этой "сивиллы" пробивались сквозь жужжание терзающих его тварей. Видел он тоже плохо - от боли и от постоянно мелькания перед глазами, - и не мог ясно рассмотреть стоявшую в нескольких шагах от него женщину. Да это и не нужно было: в полубреду Турн уже связал ее с такой же самозваной "сивиллой" - полоумной Диркеей, рабыней и сообщницей фламина Руфа. Она первой предсказала ему смерть, подосланная смутить его, внушить, что надеяться не на что. Как звучали тогда ее слова: Прощанье СивиллыЦарь гневно отверг,И блеск его силыВ болоте померк...Невинную жертвуНа муки снесут;От злобного РокаДрузья не спасут.Сбылось! Все-все сбылось, как она предсказала! Правда, царем Турн не был и не стремился стать, только его предки были царями племени рутулов, но Рим, хоть и ставший для его семьи второй родиной, все же оставался чужим. Он не этруск Тарквиний, чтобы искать власти над народом, к которому не принадлежит.И все же пророчество Диркеи сбылось. Турн всегда чувствовал, что в этих словах скрыта правда, чудовищная правда, потому-то оно, будучи высказанным, повергло его в смятение, внушив предчувствия, неприличествующие храброму воину. Но в бою каждому грозит лишь возможности смерти, это же пророчество значило верную смерть. Впрочем, он не пытался избежать судьбы, не предпринимал никаких мер, чтобы обмануть ее, несмотря на предостережения Брута и других друзей. Никто не скажет, что Турн Гердоний пытался спасти свою жизнь, точно жалкий раб. Теперь уже ничего не значило, действительно ли Диркея или другая колдунья проклинала его. Но вот женщина, вдоволь накричавшись, умолкла, и ее сменил мужской голос. Узнав его, Турн вздрогнул от негодования: это был новый фламин-диалис, верховный жрец Юпитера, Квинт Бибакул, родственник и сообщник Руфа, ставший и его наследником. - Все боги - небесные, земные и подземные, - проклинают тебя, гнусный изменник! - торжественно провозглашал Бибакул. - Они отвернулись от тебя, предоставляя покарать тем, кого ты намеревался предать. Теперь царь справедливо казнит тебя, а твою душу не примут в царство Аида! Харон откажется перевезти тебя через Стикс, и владыки царства мертвых не узнают тебя, только Цербер будет вечно грызть твои кости. А твоя душа, не найдя покоя, будет скитаться по земле!..Звук этого ненавистного голоса сразу вернул Турну силы; зарычав от ярости, он рванулся, не чувствуя туго впившихся в тело ремней, но тут же снова рухнул в топкую грязь. Этот голос он слышал совсем недавно, только тогда он был полон притворной лести, ведь Бибакул приходил к нему, чтобы обманом заманить в ловушку... Тогда Турн встретился взглядом со жрецом и заговорил, с усилием выталкивая слова из пересохшего горла:- Ты, Квинт Бибакул, знаешь, что я не изменник. Это Руф, ты и все ваши сообщники устроили склад оружия на моей земле, чтобы обвинить меня. Вы, как разбойники, присвоили мои владения, а теперь ты проклинаешь меня, чтобы доказать свое право на похищенное. Это тебе место в болоте, предатель! - голос его оборвался и смолк, не в силах больше говорить. Но и этих слов гибнущего Турна, взгляда его горящих глаз на изуродованном лице, было довольно, чтобы Бибакул отшатнулся прочь, отступая к стоявшим поодаль фламинам Януса, Марса, и другим жрецам более низкого ранга, наблюдающим казнь со сдержанным любопытством. Они-то могли, конечно. А Бибакул сам понимал, что Турн говорил правду. Плоды многолетних интриг Руфа с окружением достались прежде всего ему. После смерти старого фламина и бегства его последнего уцелевшего внука Виргиния, Бибакулу достался его жреческий сан и имущество, включая и конфискованное у Турна. Таким образом, у него были свои причины погубить настоящего владельца награбленного, при жизни и после смерти, чтобы тот уже никогда не смог вернуться. Поэтому Бибакул теперь ненавидел Турна не меньше, чем прежде покойный Руф, но, в отличие от того, еще не научился бестрепетно смотреть в глаза казнимому по его вине человеку. И вот теперь он подошел к Тарквинию, удобно устроившемуся в кресле, окруженному свитой.- Великий царь, не пора ли прикончить проклятого мятежника и возвратиться в Рим? - спросил Бибакул, почтительно кланяясь. - Мы сидим здесь уже три дня, люди обгорели на солнце, и не все кровожадные москиты достались ему, - он кивнул на распростертого в топи Турна. - Поверь, повелитель, его казнь и без того станет для всех уроком.Тарквиний медлил. Потягивая вино из серебряного кубка, он не мог придти ни к какому решению. Изобретая для Турна особенно мучительную казнь, он никак не предполагал, что она окажется пыткой для них обоих. Он воображал свою ненависть к Турну неутолимой и жалел, что и самая долгая и мучительная казнь все же может совершиться только один раз. Но оказалось, что его жажду мести удалось насытить довольно быстро, и теперь Тарквиний уже ничего не чувствовал, кроме скуки. Но и закончить все, как предлагал Бибакул, ему не позволяла гордость, та самая, которой он был обязан своим прозвищем - Суперб.Рядом с узурпатором сидела в таком же удобном кресле его жена Туллия, изящная змея, в роскошном одеянии из золотой восточной ткани, она казалась солнцем, спустившимся с небес. Совсем недавно она призналась Тарквинию, что беременна; они оба мечтали о рождении сына, наследника власти в Риме, а, быть может, и в других соседних землях, пока еще свободных, но Тарквиний, конечно, покорит и их. И уж он добьется, чтобы после него царская власть перешла к родному сыну, а не чужому человеку, кого выберет Сенат и народ!Состояние Туллии пока еще не было заметно, а ее ослепительная красота сделалась еще совершеннее, чем прежде, если только это было возможно. Она улыбалась гордо и торжествующе, точно не наблюдала казнь, а красовалась на празднике в свою честь. - Не уступай, о великий и грозный царь, - обратилась она к мужу с утрированной почтительностью. - Сейчас не время проявлять мягкосердечие. Пусть все знают, как римский царь наказывает мятежников... Да, Брут, ты хотел что-то сказать?Повинуясь ее незаметному знаку, "Говорящий Пес" приблизился к своей повелительнице. Сегодня он, и в обычное время не следивший за своей внешностью, пребывал в особенном беспорядке: парадная сенаторская латиклава, некогда снежно-белая, надета задом наперед, измята и испачкана, со следами грубой штопки, сандалии зашнурованы кое-как, волосы, в последнее время сильно поседевшие, торчат в разные стороны. Он не сводил глаз с обреченного на гибель Турна, и лицо его было мрачным и скорбным. Но, обернувшись к правителям Рима, Брут изменился точно по волшебству, став олицетворением бесшабашного веселья. - Ты звала меня, царица, равная одновременно прекрасной Венере и грозной Немезиде? Может быть, тебе скучно сделалось здесь, и ты хотела бы вернуться в Рим? И вправду, неужели римский царь со своей супругой должен поселиться на болоте среди лягушек? Смотрите-ка: чуть не половина Рима собралась смотреть на казнь; только скучно здесь, оттого все скоро заквакают по-лягушачьи: ква, ква!Тарквиний окинул взглядом Брута: он недолюбливал его, своего дальнего родственника, за дружбу с Турном и другими своими противниками, но не мешал жене держать его в роли домашнего шута. Но теперь аргументы Брута заставили его еще сильнее почувствовать нетерпение, давно уже подталкивающее его уехать... Узурпатор покосился на распластанного в грязи Турна, на которого вновь накинулись тучи москитов; он лежал, вытянувшись в изнеможении, но глаза его были открыты, а челюсти, насколько можно было разглядеть, плотно сжаты. Тарквиний видел, что это еще не агония, это может продолжаться бесконечно долго. Проклятый упрямец во всем был ему как кость в горле, и даже его казнь приносит новые затруднения!Но, не решаясь прямо высказать желание вернуться, Тарквиний обратился к жене:- В этот раз Брут прав; иногда и в его голову забредают умные мысли. Тебе лучше вернуться в Рим, ради себя и будущего ребенка. То, что видит будущая мать, отражается на ребенке. Ты за последние дни видела достаточно, чтобы подарить Риму будущего героя, победителя сильных врагов; но ни к чему заставлять его слишком долго видеть безобразное. К тому же здесь слишком жарко.- Ужасно жарко! - подтвердил Брут и, взяв недопитый Тарквинием кубок, выплеснул его в болото, заодно невзначай толкнув ногой открытый мех с вином. - Последнее, - произнес он с сожалением. - Впрочем, оно все равно сделалось теплым и невкусным. В Риме нас, правда, ждет много разных вин и других удовольствий, но что нам до того! Мы ведь не скоро вернемся к ним, может, еще через три дня, а может, и через семь. Ведь боги изволили дать твоему бывшему врагу медвежью силу и выносливость - несомненно, чтобы эти свойства обернулись теперь против него же, но и против нас, которым приходится теперь так долго ждать. Разве правителям Рима пристало ожидание? - Если ты так говоришь, потому что тебе его жаль... - прошипела Туллия, но Тарквиний перебил ее:- Юний Брут прав - наверное, солнце сегодня расшевелило в его голове умные мысли. Мы сейчас же уезжаем, возвращаемся в Рим, и устроим этим вечером веселый пир.Он поискал взглядом фламина Бибакула:- Ты останешься присмотреть, чтобы Турна надежно похоронили, завалив бревнами и камнями. После подробно расскажешь мне все. Я специально поручаю это тебе: ведь ты не меньше меня заинтересован, чтобы никто не мог спасти его, - Тарквиний злорадно усмехнулся.Свита царя начала готовиться к возвращению, чему, по правде говоря, все были рады. Из них один лишь Брут отстал от остальных и, пользуясь тем, что Туллии было не до него, снова подошел к краю топи, без слов прощаясь с обреченным на смерть Турном. Брут не смел сказать ни слова, чтобы не привлечь ненужного внимания. Да и что тут можно было сказать? Турн тоже не произносил больше ни звука, и Брут не был уверен, видит ли он его. Однако слова Турна, его последняя просьба перед арестом, неотступно звучали в его ушах: "Юний Брут, спаси детей моих!" Брут знал, что будет слышать эти слова до конца дней своих.Но Турн, к счастью, не успел узнать, что его старшие сыновья, почти взрослые, тоже взяты под стражу. На их спасение не приходилось надеяться - не таков был Тарквиний, чтобы пощадить возможных мстителей, уже способных взяться за меч, и Брут не смел просить за них, чтобы не погубить себя вместе с ними. Оставались двое младших, взятых им под опеку - шестилетняя девочка Ютурна и совсем маленький Эмилий. Эти двое, когда вырастут, не будут помнить своего отца, а значит, и не будут представлять опасности для правителей Рима. И теперь хотя бы ради них Брут обязан был выдержать все. Видеть жуткую казнь друга и смириться, чтобы выполнить его последнюю волю. Смеяться, когда хотелось бы выть от боли и отчаяния. Унижаться перед теми, кого мечтает убить.Брут знал - его жизнь нужна Риму. Ради блага своей страны каждый гражданин обязан, если понадобится, поступиться личными интересами, не только жизнью, но и честью. Турн понял бы его. Но он знал и другое - поменяйся они местами, Турн сделал бы все, что в его силах, для спасения своих друзей. И поэтому Бруту было тяжело успокоить свою совесть, хоть и истерзанную постоянными унижениями перед узурпаторской четой.- Брут! Кто тебе важнее: твоя царица или казненный мятежник? - донесся до него капризный голос Туллии, готовящейся сесть в повозку.- Какие могут быть сомнения, могучая царица?! Один твой взгляд для меня дороже всего Рима со всеми гражданами! - пылко воскликнул Брут, спеша к царской повозке.В награду ему достался благосклонный взгляд прекрасных глаз Туллии и мимолетное прикосновение ее обнаженной белой руки, которой она оперлась о плечо "Говорящего Пса", когда он подсаживал ее в повозку. Брут тяжело вздохнул и смущенно потупился. В такие минуты он действительно любил Туллию почти так же сильно, как ненавидел ее, убийцу его семьи, всех, кого он любил. Тарквиний со свитой уехал. У болота остался только Бибакул, распоряжавшийся десятком наемников-аблектов. Те тащили из растущего поблизости леса бревна, катили крупные камни, чтобы заживо похоронить под ними Турна Гердония. Но тут начались странные события, каких не мог ожидать никто из участников предыдущих действий.