Глава XI. Арунс Тарквиний (1/1)

Тот хмурый декабрьский день, приходившийся при несовершенстве римского календаря на время, когда полагалось быть февралю, был на редкость холодным и мрачным даже для этого времени. Казалось, что этруски принесли зиму с собой из своей более северной области, где порой шел самый настоящий снег. Здесь, правда, вместо снега шел нескончаемый дождь - мелкий и холодный, пронизывающий насквозь. И поэтому этруски в своем лагере чувствовали себя не слишком уверенно, а дома вокруг были сожжены, и им ничего не оставалось, как пытаться согреться в шатрах, потому что разбредаться по городу в поисках подходящего ночлега было смертельно опасно. Арунс, как и многие другие, полночи дрожал от холода, несмотря на горящую в шатре жаровню с раскаленными углями, и слушал барабанящий по стенкам шатра дождь. Этот непрерывный звук навевал тоску и уныние, и без того не оставлявшие его в последнее время ни на минуту. Чтобы прогнать их, он в этот вечер снова напился вина, хоть и вспоминал, как и Турн, и Октавий учили его, что царь и полководец обязан сохранять трезвый рассудок. Забавно, хоть что-то было общим у настолько разных людей... Кажется, он не единственный прибег к этой мере, желая согреться и вернуть себе надежду на лучшее. На площади послышалась чья-то отборная брань вперемешку с нестройным пением на латинском и этрусском языках. Арунс поморщился, но не захотел лично идти усмирять пьяных. Их можно было понять: для них эта война тоже оказалась совсем не такой, как они рассчитывали.Когда все только начиналось, он верил в свое законное право быть царем в Риме, верил, убежденный картинами великолепного будущего, изображенными перед ним Октавием, что, стоит только войску этрусков явиться в Рим под предводительством законного наследника, чтобы римляне признали его своим царем. Чего не сделает память о его предках, в том поможет здравый смысл. По мнению Арунса, только безумец пойдет сражаться за того, у кого нет шансов победить. Большинство быстро признает другого правителя, надо только им объяснить, что лично у них никто не собирается отнимать дом, корову, рыболовные сети или кузницу, чем бы они ни зарабатывали деньги, - и люди успокоятся. А если им пообещать больше, чем имели, то сами на руках вознесут нового царя на трон. Никто не пойдет воевать, не надеясь ничего получить для себя лично. Так говорили Арунсу этрусские союзники, так он и верил сам.Но ему не дали проверить, возможно ли стать царем почти мирно. В первую же ночь все пошло не так. Ютурна не пустила его в подземный ход - город пришлось захватывать силой - это оказалось гораздо сложнее, чем он ожидал, - жители стали сопротивляться, их уже невозможно стало убедить сложить оружие и признать Арунса царем. Молниеносного, почти бескровного переворота, о каком мечтал Арунс и его молодые друзья, не вышло. Римляне, которых он уже считал своими подданными, отшатнулись от него к Турну. Этруски вынуждены оказались действовать жестоко, чтобы подавить их сопротивление, а римляне охотились на них за засады, как на зверей в лесу. Вечра люди Октавия изловили четырех горожан, подстреливших из засады двух этрусков и одного римского перебежчика. Арунсу ничего не оставалось, кроме как приказать повесить их. Перед казнью один из обреченных плюнул ему в лицо. Тогда он проткнул дерзкого плебея мечом, по сути, оказав ему услугу. Тело убитого вместе с его еще живыми друзьями повесили у входа в лагерь. Они и сейчас, наверное, раскачивались на вбитых в землю столбах, жутко мотаясь под порывами северного ветра, промокшие от дождя... Об этом тоже было больно и трудно вспоминать, но и забыть не удавалось. Разве такого он хотел? Это ли то царство, о котором мог он только мечтать? Убивать собственный народ и жить в продуваемом всеми ветрами шатре вместо дворца, в котором жили его деды и отец - законные цари? Да и никто из друзей, похоже, не радовался, оказавшись против своих. Нет, это не его война. Не та, что возвеличит его в веках. Но обратной дороги у Арунса не было, осталось идти лишь по той, что он сам выбрал, согласившись возглавить восстание - хотя его главенство тоже было спорным вопросом. Уже не впервые юноша думал о том, что, даже удайся ему стать царем, без помощи этрусков нельзя будет обойтись и в дальнейшем, без них ему никогда не удержать власть. Теперь-то он с другими чувствами вспоминал, что говорили об его отце. Что же должен был совершить Тарквиний Суперб, чтобы в короткое время внушить неприязнь большинству римлян и остаться во дворце с одними наемниками? И теперь он идет по тому же пути...Наконец, вино и усталость сделали свое дело, и Арунс смог заснуть. С самого начала войны он спал плохо, от силы по два-три часа подряд, а то и вовсе обходился без сна. Теперь ему, наконец, удалось ненадолго расслабиться, но тут же послышались вопли, лязг мечей, боевые кличи этрусков и римлян. Кто-то громко колотил в медный щит, поднимая на ноги спящих. За время, хоть и недолгое, что шла война, Арунс научился молниеносно реагировать на любые внезапные события. Теперь-то он мог вполне оценить, почему Турн говорил, что воин, не бывавший в настоящем сражении, как бы хорошо не выучился владеть оружием - всего лишь играет в войну, не представляя себе настоящей опасности. Теперь-то Арунс понимал, что это значит. И он принялся стремительно облачаться в доспехи. Двое часовых, охранявший царский шатер, бросились ему помогать. В свете вспыхнувших от резкого движения углей в жаровне, Арунс увидел яростный блеск золота и все краски радуги на павлиньих перьях. Какую-то удачу они принесут ему сегодня? Вокруг уже слышался топот множества поднятых среди ночи людей; кто-то толкнул царский шатер с такой силой, что одна из опор не выдержала и покачнулась. - Римляне! На нас напали! Скорее в бой! - повсюду раздавались крики.Арунс, не теряя времени, схватил меч и щит и выбежал прочь, по пути задев горящую жаровню. Та тут же перевернулась, раскаленные угли раскатились по шатру, воспламеняя все, что могло гореть. Но Арунс выбежал прочь, не оглядываясь назад и не жалея ничего по-настоящему. Его ждал бой, а о том, что будет после, он не знал и знать не хотел. Разучился строить планы на будущее с тех пор, как война пошла совсем не так, как он думал. Напавшие римляне освещали себе дорогу факелами, так что битва на городской площади велась не в полной темноте, порой у противников даже бывала возможность разглядеть друг друга в лицо. Но лишь немногие пытались разглядывать друг друга - те, кто искал в бою своего врага или, напротив, родственника, оказавшегося по другую сторону баррикад, но все же не позабытого, не безразличного для тех, кого предал. Искать в бою Арунса Тарквиния римлянам не приходилось: его и в темноте выдавали драгоценные, покрытые золотом доспехи, пышный плюмаж из павлиньих перьев. Правда, его этруски охраняли особенно тщательно, дорожа жизнью своего ставленника чуть ли не больше, чем собственным главнокомандующим, потому что без Арунса у них не было шансов победить Рим. И все-таки начинающий узурпатор сражался сам, не обращая внимания на следующих по пятам этрусков и своих друзей, как будто их не было, не полагаясь ни на кого. Римляне же нападали всерьез, решив, как видно, покончить с нашествием раз и навсегда или, по крайней мере, сильно потрепать ряды этрусков. Они сами навязали противнику время и место боя, выбрав широкую площадь. Тут не место для засад и выстрелов из-за угла, тут врагам полагалось сойтись лицом к лицу, как всегда предпочитал Турн Гердоний. На этой площади могла развернуться не только римская армия, но и ряд боевых колесниц, до сих пор бывших неприменимыми в городе, на узких улицах. Здесь им места хватало. И одна из колесниц, запряженная тройкой коней, развернулась прямо навстречу Арунсу, прокладывая себе путь напрямую через ряды этрусков - возвышавшийся на колеснице высокий воин безошибочно разил копьем каждого, кто еще не был смят копытами белых коней, различимых даже в темноте. - Арунс Тарквиний! Я должен кое-что сказать тебе! - раздался над полем боя голос мчащегося на колеснице великана.- Арпин! - сразу узнав царского зятя, узурпатор поневоле попятился назад. Но он не мог отступить - слишком много людей сейчас видели его, ни римляне, ни перебежчики, ни этруски не простили бы ему трусости. Правда, вряд ли кто из них выдержал бы даже один удар от Арпина, но это нисколько не помешает им смеяться, если он, Арунс Тарквиний, называющий себя царем, сейчас отступит... И он остался, занеся копье для удара.Дождавшись, пока колесница приблизится, Арунс метнул копье. Оно пролетело над головой возницы, но не задело Арпина, уклонившегося с легкостью, казавшейся невозможной для такого высокого и массивного человека. Выпрямившись, Арпин занес для броска памятное Арунсу утяжеленное копье, но не спешил метать его, и проговорил с горечью и презрением: - Скажи спасибо царице Эмилии, что она просила нас пощадить тебя, предатель! Ты едва не убил ее, а она все равно считает тебя сыном...Арунс вздрогнул, не веря своим ушам. Что могло случиться с Эмилией, единственной из царской семьи, к кому он был привязан? Ее он в благодарность за свое детство собирался пощадить в любом случае, ей не могло ничего угрожать!- Когда я уходил, царица была здорова! - неизвестно зачем проговорил он.- Сейчас она больна, с того мгновения, как узнала о твоем предательстве! - прорычал Арпин, собрав все самообладание, чтобы удержать копье - оно, казалось, ожило в его руке, само рвалось в бой, точно змея.А Арунс, казалось, забыл про него, отвернулся, пытаясь осознать то, что услышал. Царица Эмилия тяжело больна, и виноват в этом он? Как же так? Он же не желал ей зла, он был уверен, что она ни в коем случае не пострадает! Она всегда была доброй, заботилась о них с Аретой наравне со своими детьми, сама, не полагаясь на рабынь, ухаживала за ними, когда они болели, радовалась их первым успехам в учебе, сама воспитывала Арету как подобало знатной римлянке, ей же подросший Арунс наравне с Эмилием рассказывал о своих первых достижениях в военной подготовке, и она гордилась равно своим сыном и приемным. А теперь она лежит больная... Но откуда же ему было знать, что римская царица примет настолько близко к сердцу его выбор?..Смятение Арунса внезапно кто-то грубо прервал, толкнув его в плечо и захохотав, хотя вокруг происходило мало смешного. Перед ним стоял этруск Цизенна, как всегда пользуясь случаем посмеяться над каждым подходящим и неподходящим случаем.- Что же так огорчило благородную царицу? - с грубым хохотом проговорил Цизенна. - Может, она спросонья наконец-то разглядела своего супруга? Ну тогда неудивительно: любая жаба выглядит краше его! Странно, что у нее раньше не случился сердечный приступ...- Цизенна, замолчи! - грозно крикнул Арунс, удивляясь самому себе, как мог прежде иметь дело с этим человеком, считать его если не другом, то хорошим приятелем, как мог веселиться вместе с этим этруском, в одночасье ставшим для него отвратительнее самой грязной свиньи...Но этруск, тоже изрядно выпивший перед тем, не мог остановиться вовремя, не понял предупреждения Арунса. Он продолжал тем же легкомысленным тоном:- Или, может, она застала его в постели с родной дочкой?..- Замолчи! - прокричал Арунс, выхватив меч. Все немедленно обернулись к нему, но он этого уже не замечал, видя перед собой все еще разинутый смеющийся рот Цизенны, с его яркими пухлыми губами. И, чтобы прекратить этот омерзительный смех, терзающий ему уши и сердце, Арунс вонзил меч прямо между блестящих в полутьме двух рядов зубов... Смех прекратился в предсмертный хрип, из горла этруска вместо новых оскорблений хлынула кровь... В первое мгновение Арунс еще не понял, что этим ударом отрезал себе путь назад. Да и этруски не сразу догадались, что происходит. Но затем очнулись. Погибший приходился родственником их командующего и других влиятельных вельмож Этрурии, за его смерть следовало отомстить, не откладывая. И вот, мечи тех самых воинов, что только что охраняли его, взвились над головой Арунса.Но Арпин, со своей колесницы внимательно наблюдавший за происходящим, понял, что пришло время вмешаться. Он схватил Арунса за талию, как перышко, выхватил его из наседающей толпы, и втащил в колесницу. Арунс, слегка придавленный медвежьим захватом его рук, не успел оказать ни малейшего сопротивления. А вслед за тем колесница стремительно развернулась, рассеивая врагов по сторонам, и помчалась в сторону города.Сражение продолжалось и после похищения Арунса; Октавий Мамилий даже не сразу узнал, что лишился претендента на римский трон. Но упрямый лукумон счел, что все равно для него поздно признавать себя побежденным; другой враг мог бы сдаться, подписать мирный договор и получить свободу за выкуп, но он причинил Риму слишком много зла, его Турн, конечно, казнит, как и его воинов - римский народ потребует расправы над пленными. У него не было выхода, кроме как продолжать начатое дело до конца. Пусть никто не вернется домой, но зато и некому будет судить побежденного лукумона! И Октавий сражался с мужеством человека, которому нечего терять.Тем временем брошенный Арунсом шатер загорелся от рассыпавшихся углей и вспыхнул огромным костром, которого не мог потушить холодный зимний дождь. На этот пожар глядели римские перебежчики,растерявшиеся и не знающие, что им делать после исчезновения Арунса, которого уже не надеялись увидеть живым, не надеялись и на пощаду от обманутых ими сограждан, как и от недавних союзников-этрусков. Наконец, Марк Виргиний сорвал с головы и отшвырнул прочь этрусский шлем, подхватил пылающий факел. - Пусть горит все! - крикнул он, указывая на этрусский лагерь, в котором осталось совсем мало стражи, и те в основном пытались потушить уже горящий шатер..- Пусть горит все! - подхватили увлекающиеся сыновья Брута. И другие перебежчики, чувствуя в душе дерзкое удальство, какое охватывает порой обреченных людей, которым уже нет смысла дорожить жизнью, подхватили этот клич: "Пусть горит!" Расправившись с немногочисленной стражей, они поджигали шатры и повозки с припасами, уничтожая все имущество этрусков вместе со своим. Отсыревшие ткань и дерево плохо загорались, но вот, наконец, пламя высушило их и с треском взметнулось вверх. Ржали лошади и ревели быки, освободившиеся от привязи и бегущие прочь от поля боя и горящего лагеря. Со стороны сражавшихся донеслись крики отчаяния, но двойные предатели, слушая их, только злорадно усмехались.Убедившись, что в этрусском лагере все разрушено и не подлежит восстановлению, они, не обмениваясь более между собой ни словом, направились прочь и скрылись закоулках ночного Рима - недавние юноши, своими руками исковеркавшие свою судьбу.А Арунс, увозимый стремительной колесницей, размышлял над тем, что только что узнал от Арпина. Мог ли он думать, что царица Эмилия примет так близко к сердцу его отступничество? Нет, он не думал тогда по-настоящему ни о ней, ни о ком, кроме себя. Всю жизнь принимал ее заботу как нечто само собой разумеющееся, не желая задумываться, что значила для него Эмилия. Прежде, видимо, мешало видеть в ней мать то, что она была женой Турна, которого Арунс не мог, не хотел даже в мыслях признавать отцом. А теперь... Теперь слишком поздно было сожалеть о том, как могло бы быть. Все, о чем оставалось думать Арунсу - это как принять смерть достойно. - Куда ты везешь меня? - спросил он у Арпина, хотя и так догадывался: раз уж царский зять и верховный жрец не убил его сразу...Арпин окинул его глубоким пронизывающим взглядом, одним из тех, что дали основания говорить, будто он может читать чужие мысли, взглянув человеку в глаза.Во всяком случае, сейчас он угадал мысли Арунса в точности.- В Туллианум. Там ты дождешься самого страшного суда от царя, которого ты предал, - сурово объявил он.Этого следовало ожидать. Арунс не сомневался, что Турн прикажет казнить его. Оставалось надеяться, что все закончится быстро - Турн строго соблюдал законы, и даже самая лютая жажда мести вряд ли заставит его нарушить обычаи, предписывающие казнить преступника благородного происхождения путем отрубания головы или сталкивания с Тарпейской скалы - способны, не несущие дополнительного унижения казнимого. - Придется тебе подождать, пока царь покончит с твоими друзьями и найдет время для тебя, - заметил Арпин. - Надеюсь, что ты не сбежишь и не покончишь с собой до тех пор? Будь мужчиной хотя бы в этом.Нет, Арунс о такой возможности даже не помышлял. Ужасные картины войны, на которые он успел насмотреться, сильно изменили его душу, а известие о тяжелой болезни приемной матери довершило переворот. И он взглянул на Арпина снизу вверх с укоризной, ощущая свое право говорить так: - Не беспокойся, я не попытаюсь избежать наказания, обещаю. Кем бы вы не считали меня теперь, я все же римлянин. И Арпин, казалось, понял его справедливое негодование: опустил голову и проговорил с оттенком смущения: - Прости меня. Я надеюсь, что ты сумеешь ответить за все, что совершил, сын Тарквиния. Уже начало светать, когда он доставил Арунса в тюрьму, где тот должен был ждать своего приговора.