Глава X. Битва за Рим (1/1)

Уже несколько дней на улицах Рима не прекращалась война. Каждое сражение среди запутанных узких улиц поневоле затягивалось; противникам редко удавалось встретиться лицом к лицу в честном бою, чаще приходилось подстерегать противника в укрытии, подкрадываться, как к зверю на охоте, с той разницей, что здесь вместо леса были каменные здания. Тяжелая, долгая и неприятная охота это была, совсем не для тех, кто привык к быстрым победам. И защитники Рима рисковали получить стрелу неизвестно откуда, даже не увидев лица врага, наравне с захватчиками. Римляне, даже уступая врагу численностью, были сильны и упорны, они не позволили врагу продвигаться вперед дальше захваченной врасплох северной стороны; но и вытеснить их прочь из города было трудной задачей. Напрасно Турн, Спурий, Брут и другие военные вожди день за днем водили свои отряды на безнадежные атаки, напрасно уже дважды устраивали набеги на временный лагерь этрусков, напрасно царь приказал поджечь все, что могло гореть, чтобы выкурить врага из города, скрепя сердце пожертвовав и покинутыми домами горожан - к этому времени уже все, кто только мог уйти, разбежались прочь из захваченной части города. Арунсу и этрускам не нужен был пожар Рима, они еще хотели захватить город, а не разрушить его, и сделали все, чтобы потушить его. Все, чего добились римляне - огромного облака едкого дыма, не давшего им никаких преимуществ. В тот день царь Рима, усталый и мрачный, вынужден был признать, что ему достался достойный противник, хоть и неразборчивый в средствах. Эта война, как обычно и бывает в смертельно опасных ситуациях, требующих предельного напряжения сил и духа, наглядно показала, кто из граждан Рима чего стоит. Простые воины и даже горожане, за всю жизнь даже не помышлявшие ни о каких героических поступках, порой совершали больше, чем мог от них ждать хоть кто-то, в том числе и они сами. А по ту сторону были другие - сильные, уверенные в себе, считавшие себя самыми лучшими, первыми людьми в Риме - и готовые занять свое место любой ценой. А может быть, и не готовые - но те, кто сталкивался во время боя с перебежчиками, одетыми в этрусские доспехи, естественно, ничего не знали об их чувствах. Уже несколько человек среди друзей Арунса погибли в боях со своими же, и их тела сожгли вместе с павшими этрусскими воинами. У них не было возможности упокоиться в своих родовых склепах, никто не принял бы их туда. Только сам претендент на римский престол оставался цел и невредим, хоть и не скрывался за чужими спинами и был очень заметен в своих драгоценных доспехах. Однако же ничья рука не поднималась на него. Арунса эта мысль удивляла и даже тяготила. Он предпочел бы открытое выражение ненависти, сам в глубине души понимая, что заслужил ее. Однажды он даже высказал свои сомнения вечером у походного костра, в кругу своих сообщников и этрусских вождей. Накануне днем он видел на одной из улиц самого Турна, но тот как будто не обратил на него внимание, занимаясь истреблением этрусков. А третьего дня и царевич Эмилий, встретив его, опустил меч - но об этом случае Арунс не сказал бы никому на свете. Потому что он был рад, что Эмилий так поступил, потому что сам был почти уверен, что не смог бы поднять руку на друга детства, почти молочного брата. Но почему Эмилий не захотел отомстить ему? А теперь и сам Турн? У них-то причин для мести более чем достаточно...- Возможно, им мало убить тебя, они хотели бы взять в плен, чтобы казнить? - предположил Октавий Мамилий, дружески взяв Арунса за руку. - Пока что у них такой возможности не было, вот и предпочли отпустить тебя живым до лучших времен. Тебе-то что от того огорчаться? Они сами дают тебе время действовать. Скоро к нам придет подкрепление, они возьмут город в осаду, и Турн со своими людьми не получат ни крошки продовольствия. Скоро им придется есть собак и крыс...- И тогда Турн сдаст город? - вырвалось у Арунса, все еще надеявшегося любой ценой прекратить войну. - Это вряд ли. Я думал, ты должен лучше знать эту дубину! - усмехнулся этруск. - Но не все римляне таковы. Легко может статься, что им не понравится сидеть в осаде и голодать, в таких обстоятельствах даже самые послушные Турну люди могут восстать против него. Большинство все-таки предпочитают жить, а не умирать мучительной смертью от голода, вместе с семьями. Ведь их урожай собираем мы. Тебе легко тогда будет явиться добрым царем, спасителем от голода.- Это жестоко! - вздохнул Арунс. - Ты не говорил, что так получится. Но я сам виноват, проболтавшись той женщине... Предательство и война против своих сограждан, его лживое царствование, по крайней мере, научили Арунса самому отвечать за свои решения и поступки, признавать собственные поступки, а не обвинять в них одних лишь других людей. Хотя вспоминать об Альбине - как и о многом другом, что составляло его прошлое, - ему было по-прежнему больно, и сейчас он сурово нахмурился, глядя в огонь. И, кажется, его сообщники поняли его, тоже промолчали, хоть и трудно было сказать, какие мысли преследовали их. Один лишь Марк Виргиний, чьи младшие братья погибли накануне, печально проговорил:- Там и мои родители и младшие братья с сестрами. Даже если им придется голодать, они все же счастливее меня и тех, кто уже мертв. У меня не выходят из головы слова Ютурны. Ведь я и вправду родился сыном рабыни, мое первое имя было Метт - Сын Страха. Я, конечно, не помню того времени, даже не думал о нем, а младшие и вовсе родились уже патрициями. А сейчас я все чаще думаю - ради чего мы пошли воевать? Что получим здесь?Очевидно, рыжеволосому юноше было все равно, кто его услышит, лишь бы выговориться, хоть перед кем, даже перед теми, от кого заведомо не приходилось ждать понимания. Так и вышло: один молодой воин из свиты этрусского главнокомандующего, его родственник Цизенна, переиначенный римлянами в Цезия, насмешливый и легкомысленный человек, находивший во всем забавное, хлопнул Марка Виргиния по плечу: - Тоже мне, нашел о чем сожалеть! Братьев уже не вернешь, а с остальными помиришься как-нибудь, скоро они сами сдадутся в плен, да еще будут благодарить тебя за заступничество.Виргиний не сказал ни слова, но немедленно вскочил, уже готовясь обнажить меч, и Арунсу пришлось встать между ним и этруском, почти повиснув на плечах у сообщника.- Тише! Я тебя понимаю, он наглец каких мало, но... не надо! Если ты убьешь родственника Октавия, мы поссоримся и с этрусками, а этого никак нельзя. У нас нет теперь выбора, кроме как победить. Обратной дороги нет, - говоря так, Арунс пытался убедить не столько товарища, сколько самого себя.В те страшные для Рима дни не только мужчины-горожане, спешно вооружаясь чем попало, шли защищать город. Даже старики, женщины и подростки делали все, что им было по силам: городили завалы и сооружали ловушки на улицах, сбрасывали на головы этрускам камни, спешно учились метать дротики и стрелять из луков. Это был страшный риск: этруски показательно вешали всех, кто поднимет руку на их воинов. Но ненависть к захватчикам брала верх в сердцах горячих, увлекающихся плебеев, да и не так уж часто этрускам удавалось захватить кого-то из них не в бою, а именно во время вылазки по собственной инициативе - чаще горожанам помогала воврем скрыться осторожность и лучшее знание города, его улиц, подвалов и укреплений. Но не только городские женщины принимали участие в войне. Царевна Ютурна, не желая отсиживаться во дворце, когда ее отец, муж и брат рисковали жизнью, собрала самых сильных и отважных из придворных женщин, вооружила даже нескольких дворцовых рабов и рабынь покрепче, следуя примеру своего отца в войну с Тарквинием. Это тоже было рискованное решение: никто не мог ручаться, как поведут себя вооруженные рабы, не вздумается ли им сперва отомстить хозяевам за годы своего бесправия. Но Ютурна рискнула, рассудив, что рабы, даже справившись с ее людьми, всего лишь променяют прежних хозяев на этрусков, способных оказаться куда менее снисходительными, а потому и не осмелятся восстать. Она со своим отрядом заняла храм Юноны, за который уже несколько дней шли ожесточенные бои. Защитники храма, вымотанные и израненные, были рады и такому подкреплению, а царю Ютурна послала извещение уже после, когда он не мог отослать ее домой, не подвергая еще большей опасности. С ней в храме Юноны остался и ее старший сын, которого мать предпочла взять с собой, чтобы он был под присмотром. Он вполне мог бы сбежать на войну сам, не спрашивая ни у кого позволения, как когда-то сделала она сама. Но ее детское легкомыслие спасло всех тогда, а сейчас ставшая матерью Ютурна мыслила иначе. Сейчас она могла понять, что чувствовали ее родители, когда она лазила по деревьям или убегала в болота, еще не понимая, что смертельно рискует. Помнила и о том, как безуспешно было пытаться родителям запрещать ей то, что она любила. И сейчас нашла лучший способ, который только и мог помочь с ее сыном, внуком Турна Гердония. В детской кольчуге и с уменьшенным, но вполне настоящим луком в руках ее сын отражал атаки этрусков, упорно пытающихся захватить храм Юноны - одну из римских святынь. И уже не один враг пал от его стрел. Сама Ютурна вместе со своими помощницами-женщинами тоже стреляла со стены, под которой шел бой, прицельно выбивая отделявшихся от группы врагов, чтобы не попасть в своих. Ее высокую фигуру в сделанных по росту доспехах видели и свои, и враги - царевна нарочно давала себя разглядеть, не прикрываясь щитом. Когда она еще в юности заказала доспехи и настоящий меч, ни Турн, ни Арпин не придали этому значения, считая обычной женской блажью: хочет учиться сражаться - ну пусть, женщину все равно никто на войну не пустит. А теперь их уроки неожиданно пригодились, и Ютурна могла еще поучить других римлянок, менее способных к необычным для женщины занятиям. Впрочем, остальные стреляли все же из-под прикрытия щитов, которые, как могли, держали перед ними рабы, прикрывая хотя бы снизу. Но руки и плечи лучниц были свободны, и они тоже падали ранеными и мертвыми, когда этруски, отвлекаясь от врага рядом, обращали внимание и на тех, что наверху. Молодые, любящие, самоотверженные женщины, которым жить бы еще долго, родить для Рима новых сыновей и дочерей... За каждую их смерть римские мужчины платили множеством вражеских жизней, бросаясь в бой еще ожесточеннее. Рядом с царевной все время была статная красавица Лукреция - дочь главнокомандующего, жена Люция Коллатина. Всегда спокойная и кроткая, полностью посвятившая себя дому и семье, в чем видела свое единственное предназначение, Лукреция по праву считалась идеалом римской матроны, несмотря на молодость, и никогда не проявляла воинственных наклонностей. Ей, с ее роскошной, женственной красотой, и сейчас впору было бы позировать какому-нибудь греческому ваятелю для статуи Геры-Юноны, а не защищать ее храм с оружием в руках. Но сейчас пришла пора, когда она могла послужить Риму и своей семье только здесь. Ее муж был тяжело ранен в первый же день войны, ее отец каждый день рисковал жизнью, ведя свои отряды в бой с превосходящим противником. И Лукреция не могла сидеть дома и ждать, удастся ли им отбиться - или они проиграют, и ее судьбу решит победитель, от которого вряд ли придется ждать милости, несмотря на сомнительное родство - ее муж приходился родственником Тарквиниям. Лукреция готовилась встретить свою судьбу здесь, какой бы она ни была.По другую руку от Ютурны так же решительно выцеливала себе жертву Фульвия. Эта девушка, тонкая и гибкая, как подросток, была решительнее многих; ей не пришлось, как другим женщинам, преодолевать естественный страх, отвращение перед убийством, она зорко высматривала себе цель, как молодой сокол, и те, в кого попадали ее стрелы, редко поднимались вновь. У нее был верный глаз, и все, что происходило внизу, она замечала лучше других. И вот однажды - это был третий день осады храма Юноны, а может быть, и четвертый, - она увидела, как трое этрусков теснят к самой стене высокого воина в богатых доспехах. Лица его было не разглядеть, но все же сердце Фульвии бешено забилось при виде его. Поначалу воин оказывал им достойное сопротивление, пронзив мечом одного и ранив второго. Но третий в это время вонзил ему меч в плечо. Кажется, воин вскрикнул от боли и ярости - точно нельзя было сказать, потому что повсюду слышался шум, крики и лязг металла. Двое уцелевших этрусков стали наступать увереннее. Тогда римлянин прижался к стене, перехватив меч левой рукой - правая висела неподвижно, и из раны хлестала кровь.Фульвии понадобилось всего несколько секунд, чтобы выпустить две стрелы подряд, свалив оставшихся врагов. После чего она, схватив одну из приставных лестниц, опустила ее вниз и стала спускаться.- Эмилий! Нет! - кричала она, как безумная, совершенно забыв о врагах. - Фульвия, куда! Ты погибнешь! - крикнула ей вслед Лукреция, но девушка не обращала внимания ни на что.Она, находясь в том состоянии, когда все силы человека удесятеряются по сравнению с его обычными возможностями, и чувства обостряются до уровня диких зверей, сумела спуститься на землю, не попав под стрелы врагов. Обхватив раненого воина за плечи, направила его к лестнице, заставляя влезть наверх. Он узнал девушку и грустно улыбнулся; им некогда было разговаривать. Наверху Ютурна протянула руку обессилевшему от потери крови брату, помогая им с Фульвией подняться скорее. И как раз вовремя: по пятам за ними уже поднимались наверх и этруски. - Толкайте! - пронзительно закричала царевна, вместе с Лукрецией и еще несколькими женщинами сбрасывая вниз лестницу вместе с успевшими по ней влезть врагами. Послышался страшный крик, и лестница полетела вниз, разломившись пополам при ударе о землю и придавив всех, кто был на ней.Ютурна повернулась к Фульвии, собираясь строго отчитать ее за самовольство, но та уже исчезла, уводя раненого Эмилия в храм, превратившийся в последнее время в лазарет. Никто уже не обращал внимания, что мужчинам заказан был вход в храм Царицы Богов - даже самые строгие из ее жриц понимали, что, если они не пустят сюда римских воинов в качестве защитников и не помогут раненым, сюда придут этруски. Тоже мужчины, которые тем более не посчитаются со священностью этого места. Девушка уложила Эмилия на постель и стала перевязывать глубокую кровоточащую рану, перед тем дав ему выпить сонного отвара, чтобы он не страдал от боли хотя бы в первое время. И, склонившись над спящим, мертвенно-бледным юношей, она долго любовалась им, затем, не выдержав, поцеловала в губы - и тут же отпрянула, сминая дрожащими пальцами пропитанный его кровью платок. - Нет, ничего я тебе не скажу, когда ты проснешься, и ты не узнаешь никогда! - прошептала она, собираясь уйти. - Ты здесь, Фульвия? Мне сказали, что Эмилий ранен, и я догадался, что ты будешь с ним! - тихо, чтобы не потревожить спящего, произнес мужской голос. - Ах, это ты, Валерий! - испуганно проговорила девушка. - Не беспокойся, он будет жить, только рука, наверное, заживет еще не скоро. Пойдем отсюда, чтобы не побеспокоить его...Она догадалась, что Валерий, один из немногих уцелевших воинов, посланных сразу царем защищать храм, пришел проведать Эмилия, своего друга, и теперь ей было стыдно, что именно он увидел ее минутную слабость. Валерий был уже давно неравнодушен к ней, хоть и никогда не говорил о своих чувствах, но девушка, сама любящая, была чуткой к переживаниям других. Она тоже делала вид, что ничего не замечает, и между ними установилась странная, непонятная другим дружба, или, скорее, отношения брата и сестры, потому что Валерий, глубоко уважая эту девушку, кажется, даже больше стал ее любить именно за безнадежную привязанность к его другу, который единственный из всех ни о чем не подозревал, будучи счастливо женат на другой. Не будь Ареты, Валерий был бы даже рад, если бы Эмилий и Фульвия нашли свое счастье, глубоко любя и почитая их обоих. Но это было невозможно, что оставляло молодому воину надежду, которую он держал в тайне, боясь испортить все неразумной поспешностью.И сейчас он заметил только, видя, что никто не услышит их:- Выслушай мой совет, Фульвия: не позволяй себе забыться! Ты ведь помнишь, что Эмилий женат.Девушка гордо вскинула голову. О, ей было что ответить на его предупреждения, какими бы разумными они не казались! Разве это Арета, а не она, сегодня спасла Эмилию жизнь? Разве это Арета, а не она, сражается за Рим вместе с мужчинами? Так неужели она не имеет право на минуту счастья, которая, право, не отнимет ничего у Ареты, хоть та не сделала ровно ничего, чтобы заслужить любовь Эмилия.Но она взглянула в голову другу, и не решилась произнести ни одного из этих злых, едких слов. Быть может, потому что перед ней был человек, который тоже мог бы многое высказать Эмилию и ей самой, но не делал этого. Или потому что для ссор было не время и не место.- Да, ты прав, Валерий, - грустно проговорила она. - Я не надеюсь ни на что. Я стараюсь преодолеть себя, и когда-нибудь у меня это получится. Я излечусь от своей любви, как от тяжелой болезни, и буду свободна.А Валерию послышалось в этих словах скрытое обещание: "И может быть, смогу тогда взглянуть на тебя другими глазами..."Но он сдержал свои тайные надежды, вслух лишь указав девушке на стену, под которой все сильнее разгоралась битва:- Пойдем! Нас там уже ждут!Девушка кивнула, следуя за ним.