home. 6 (1/1)

Есть темно-красный росчерк последних лучей солнца, неизбежно скрывающегося за горизонтом, и улыбка Мэтта, которая сегодня ярче любого солнца. Больше ничего.– Тебе не холодно? – Тревор первым нарушает тишину и сталкивается с непонимающим взглядом брата. – Боюсь, что ты простынешь.Теплые порывы ветра, больничный двор и шаткая скамейка; завтра Мэтта выпишут, сегодня они оба наслаждаются вечером в тишине и покое, и хочется говорить обо всем и ни о чем одновременно. Потому что страшно. Признаваться и признавать – всегда страшно.– Может быть, ты еще и обратно в палату меня на руках отнесешь?.. – и сталь, сквозящая в тоне. Всё возвращается на круги своя; Мэтт – старший брат, у которого все под контролем, которому не бывает больно, который не потерпит ни жалости, ни сожаления.– Если… если тебе не нравится то, что я беспокоюсь о тебе… разве мы не можем поговорить? Разве…– Иди ко мне. Скажу кое-что.И Тревор послушно склоняет голову. Смотрит прямо в глаза, запредельно близко – во взгляде Мэтта, на границе темно-синего и антрацитового, словно маленькие искорки – светятся, греют, приковывают внимание.Когда в прошлый раз Мэтт просил, точно так же, послушать его, Тревор точно так же повелся и получил довольно достойный апперкот, как только ему стоило подойти ближе. Сейчас он уже не помнит, за что – но все еще знает, что это было за дело. И знает, что сейчас готов к чему угодно. К хлестким словам, к тяжелой руке. Даже к презрительному взгляду и очередной пропасти из тишины и недосказанности, – тоже готов.Мэтт невесомо прикасается теплыми ладонями к его шее и прижимается губами к острому выступу скулы – а сердце мгновенно подскакивает к горлу, пропуская удар, и лицо вспыхивает – да, Тревор ждал чего угодно, но только не этого.– Давай… хотя бы попытаемся. Не сразу, постепенно. Сегодня поговорим о том, что я всё-таки живой и в ближайшие лет пятьдесят не собираюсь ничего в этом менять. Завтра – разберемся, что будем делать после суда и позвоним хозяину дома в Орегоне. После… не знаю, просто каждый день будем строить планы. Чтобы протянуть до момента, когда мы будем в порядке. Хорошо?– Хорошо, Мэтти.Младший сбивчиво кивает, накрывает руки Мэтта своими и произносит едва слышное 'не отпускай'.Он не мог представить этот момент. Всё это время, что он провел в одиночку, в ожидании, в безмолвном ужасе и окончательно отчаявшись, он понятия не имел, что будет дальше – и только черное полотно неизвестности было в сознании. А теперь, молчать вместе, но об одном и том же, и чувствовать это прикосновение – такое простое и такое необходимое – кажется самым важным мгновением жизни. Пусть недолгой и непростой. Но все впереди, и,и это уже не подарок судьбы – Тревор знает.Еще он ужасно волнуется, потому что знает и то, что должен быть сильным и сказать это первым.– Мы пара. Не ты и кто-то другой. А ты и я. Это правда?По одному, почти неуловимому взгляду Тревор понимает, что брат ждал, пока Тревор скажет это за него.– Это правда.Тревору стыдно. И больно. Он хочет сказать тысячу слов сразу. И не знает, с какого начать.– Я готов потратить вечность, чтобы заслужить твое прощение. За все вещи, в которых я обвинял тебя. За презрение к нормальности. За то, что я сбежал в Гэмпшир в одиночку.– Трев, я… не жду извинений, – Мэтт произносит это так, словно это самая очевидная вещь на свете. Словно то, что сказал Тревор прежде – самая большая глупость.– Чего же ты ждешь?..– Того, что мы просто примем это. Вместе. И пойдем дальше, как мы и собирались, когда строили свои глобальные планы, считая меня самым ненормальным из нормальных, а тебя – самым нормальным из ненормальных. И ты всё еще будешь верить мне и держать меня за руку. И я всё еще буду стараться не подвести тебя.– Но…– Но что? – с искренним удивлением переспрашивает Мэтт. Безошибочно угадывает, что взгляд Тревора скользит за ворот куртки – там, где он не может увидеть этого, под выпирающими ребрами бледная кожа располосована надвое, и Тревору даже не видеть – и то больно. – Просто царапина, подумаешь.– Просто царапина. Просто двадцать два года, проведенные в ожидании смерти. Просто, как итог, оказаться там, где и было предначертано, потому что иначе не бывает?..– Ты все такой же упрямый. Пойдем.И Тревор вздрагивает от неожиданности, когда Мэтт берет его за руку. Всё непросто и очень волнительно: потому что прямо сейчас что-то меняется, мгновенно и необратимо. Тревор никогда не видел брата таким. Он смирился? Он еще не понял до конца? Он… счастлив?За решетчатым ограждением – Холлис. Вечер отчего-то совсем светлый, и поэтому видно далеко; свет от центральных улиц пробивается сквозь туман точно так же, как следующим утром сквозь ночь будет пробиваться бесцветное, пустое солнце, давая этому городу шанс на еще один день. Шанс, которым никто не воспользуется правильно.Наверное, завтра кто-то умрет.– И даже признаться страшно. Я… охладел ко всему этому, представляешь? Как бы жизнь не закрутила, бывало и так – а все равно тянуло домой. Казалось, можно только тащиться по грязной улице, когда уже за полночь, а ничего другого в жизни и не будет. А теперь этого нет. Единственный побочный эффект нормальности; компас работал – компас сломался за ненадобностью, – Мэтт устало щурится, отводит взгляд от бескрайней инсталляции урбана где-то вдалеке и наконец смотрит брату в глаза. – Потому что это всё, что изменилось. Мы нашли друг друга раньше. Мы сделали всё, чтобы остаться вместе, задолго до того, как это определила нормальность. Это то, о чем я собираюсь говорить с тобой.– Не надо, – Тревор просит едва слышно. – Я уже всё понял. И я думаю, что мы выиграли.– А это еще почему? – Мэтт в знакомой манере косо улыбается и вздергивает подбородок, так по-вентвортовски. И насмешливо щурится, ожидая ответа.– Мы ведь никогда не хотели менять правила. Мы всего лишь хотели жить. И оставаться собой. Значит, мы выиграли.Конечно, они выиграли. Теперь – трофейные объятия в больничном дворе, трофейная улыбка, которую Тревору не нужно видеть, чтобы знать, что его брат улыбается. Трофейная вечность.И они оба просто молчат. Младший бережно кладет свои ладони поверх рук брата, обвивающих его плечи. Теперь всегда будет тепло: в Гэмшире, в Орегоне, за полярным кругом. Даже в аду, если он вдруг окажется холодным – хотя нормальные говорят, что ада нет.– Знаешь?.. Мне всего на секунду показалось, – неуверенно тянет Тревор, не зная, стоит ли ему говорить это. – А что, если все люди нормальны? Просто… некоторые из них такие же, как мы. – Может быть. Не знаю, отчего тебя тянет задавать такие глобальные вопросы, но ты умней меня, и это может быть правдой. Но… такова судьба, да? Наверное, это делает людей сильнее. Наверное, нормальность никогда не хотела убить меня… сейчас мне начинает казаться, что и такое может быть. Это неважно, потому что мы больше ей не нужны.– Когда ты успел стать таким фаталистом? – Тревор насмешливо фыркает.– Я не против быть фаталистом, потому что знаю, что моя судьба – это ты.И измученное сердце стучит где-то в горле. Тяжелым, удушливым комом.Сказанные вскользь, сказанные после всего, что пришлось пережить, сложного, болезненного и ошеломляющего – эти слова вдруг задевают сильней, чем какие-либо другие могли бы. Словно та часть души, о которой Тревор и не знал никогда, вдруг просыпается. Чтобы напомнить о том, что теперь всё на своих местах. Чтобы позволить Тревору узнать, что на ране, оставленной страхом – быть потерянным, жить бесцельно, остаться одиноким – теперь невидимый шов. И ничто не изменится больше.Больно, но правильно.Значит, такая она, нормальность?– Мэтт… – голос вдруг срывается.– Что?.. Только попробуй сказать мне, что это глупо, потому что…Мэтт целует его первым. Просто решает не договаривать – делает маленький, осторожный шаг вперед и касается губ брата своими. Легко, почти невесомо.Так просто.Тревор бы сказал – как впервые. Но впервые это было глупо. И Тревор был глупым. Ни во что не верящим, потерянным и упрямым.– Если бы ты знал.– Знал что?– Хоть что-нибудь, – Мэтт улыбается. И протягивает руку. На бледном запястье сидит маленький черный мотылек… всего мгновение, а потом улетает. Прямо вслед за другим, быстро пронесшимся мимо. И вдруг, так же, всего на мгновение, думается – надеюсь, они никому не расскажут, что мы здесь, в порядке. Потому что все еще кажется, что нечто наблюдает за ними сквозь угольную черноту неба. Точно такую же, как эти мотыльки.Хотя им вряд ли есть дело до чего-то, кроме их недолгой и хрупкой жизни.'Как и нам', – заключает Тревор про себя.Рано утром Мэтт осторожно выскальзывает за дверь больничной палаты, чтобы не разбудить Тревора. Старший знает – сегодня ему должны снять швы; знает, что он должен быть один, потому что многие люди выглядят жалко, когда им больно. Мэтт думает, что выглядит жалко.– Алло?– Это Мэтт. Мэтт Вентворт, – он закрывает глаза, делая очередной вдох. Все еще больно. А сейчас, к тому же, еще и неловко. Он сидит в очереди, ожидая выписки. – Вы еще не выставили наши вещи из квартиры?– А вы собираетесь вернуться?– Да… если это еще возможно. Не самая простая история, сэр, и я не хочу оправдываться. Мы заплатим ренту, как только приедем, хорошо?Значит, снова есть направление – Мэтт облегченно вздыхает – точно так же, через Чикаго, на запад. Через пересечение Восьмой и Уэббер-стрит, в маленькую уютную квартирку. Он сам, конечно, не привык, но Тревор изредка называл это место домом.– Мы поедем в Орегон? – спрашивает он, как только Мэтт кладет трубку.– Да. Но сначала…– Может, не надо?Они заходят через парадную дверь – потому что за год мотовства по стране Мэтт умудрился не потерять ключи. Это удивительно, правда. Воспоминания сшибают с ног, будто ударная волна, и уже нет сил притворяться равнодушным; тоска, гнев, боль – все сразу. Мэтт замечает это с первого взгляда, как только шагает за порог – в лестнице, ведущей на второй этаж, выбита ступень. Она всегда выглядела так, будто вот-вот проломится – поэтому на нее никто и никогда не наступал; он сам привык перепрыгивать через пролет, покидая дом в спешке, в основном. А Тревор не мог этого забыть.Если бы не дело случая, конечно.– Просто… просто заберем некоторые вещи, идет?'Не поймешь, пока не увидишь своими глазами', – наверное, и это правда, как и многие другие вещи, которые становятся шаблонами со временем. В которые не хочется верить лишь из упрямства; Мэтт помнит, как это было просто – этот дом, эта маленькая комната на втором этаже, тихие ночи и шумные дни, проведенные в кругу большой семьи. Каждый новый день он мечтал только об одном – чтобы наступило завтра. Хотелось не слышать звука пальбы на своей улице. Хотелось увидеть, как повзрослеют сестры и Тревор.Хотелось не умереть. Всего лишь.А после – долгая дорога, бескрайняя, как оказалась, страна. И больше бед, и больше потребностей. И необходимость любить. Кого-то одного - и до последнего дня.Это и вправду было бы страшно – умереть на пороге дома. Глупая концовка для такой большой истории.– Как думаешь, нам стоит задерживаться в Орегоне?.. – спрашивает Мэтт у брата, торопливо перебирая вещи на полке. По памяти заглядывает под переплет одного из романов Уэлша – хранить деньги в книгах, которые никто не читает, очень удобно.– А разницы? – Трев улыбается и пожимает плечами. – Что ты ищешь? Тебе нужна помощь?Мэтт… ищет всё, что может увидеть. Он понимает, что всё это – действительно в последний раз. Не потому, что в Холлисе до сих пор страшно. Не потому, что завтра, после длиннейшей гневной тирады от помощника шерифа Оуэна, которую ему все же придется выслушать, он должен будет пообещать, что не вернется.Им на самом деле пора.Поэтому он просто ищет. Смотрит. Запоминает.В последний раз прикасаясь к своему прошлому, он говорит с Тревором. О том, что теперь точно может обещать ему, что этой зимой не будет холодно. О том, что в Калифорнии, наверное, было бы неплохо.И, если они оба смогут вернуться на работу, то вскоре будут на плаву. Оставят Орегон, и поедут на перекладных, и, наверное, найдут время, чтобы приехать в Юту, к Эрике. Может быть, не только к ней… если они найдут в себе силы.А еще Мэтт хочет купить гитару и закончить ту песню. Про рассвет.– Или, может быть, написать еще одну песню, которая будет лучше. И она тоже будет для тебя.Тревор не отвечает. Мэтт оборачивается, чтобы спросить, почему он молчит… и тоже не находит слов. Просто подходит ближе – это то, что он всегда хотел увидеть. И хотел бы видеть каждое мгновение своей жизни. У Тревора улыбка самого счастливого человека на свете.– Представляешь, каково это? – спрашивает он. Совсем тихо. – Слышать, как твой брат строит планы на жизнь, потому что он только что понял, что будет жить?Над Холлисом садится солнце. Настоящее. Красное, как пожарные вышки.И тёплое.Завтра заседание в суде – об этом они еще не говорили, хотя знают, что придется. Просто не сейчас. А последние лучи разбиваются о пыль на витражных стеклах. Дом – больше не здесь; дом – везде, где сердце. Мэтт знает, кому оно принадлежит и благодаря кому продолжает биться.– Слово такое дурацкое. Нормальность… я не чувствую нормальности.– Что ты чувствуешь? – осторожно спрашивает Мэтт.– Вечность.– Может быть, люди придумали такое дурацкое слово оттого, что не умеют ценить.– То, что делает их счастливыми?– Нет. То, что делает их живыми.