home. 7 (1/1)

В месте, где никто и ни за кого не помолится. Где слышны десятки наречий, от знакомого небрежного говора Атланты до неумелых, облаченных в неловкие слова, понтов гринго, которые явились сюда исключительно из интереса; когда все расходятся, она просто приходит сказать им, что устала, и несмело, словно наобум, добавляет:– Меня чуть не прирезали сегодня. За один ебучий шот дешевого скотча.– С Днем Рождения, Дженнифер, – Мэтт щурится, считывая имя с незаметного бейджика. – Что?– Так… говорят иногда, – объясняет он. – Когда ты чуть не умер, но всё-таки не умер, у тебя День Рождения. Но, конечно, лучше всего, когда День Рождения только раз в году, и то потому, что в документах так сказано. В любом случае, пью этот чай за тебя. Извини, ничего крепче мне нельзя.Мэтт не оборачивается, но всё равно видит росчерк косой ухмылки брата.И это словно заставляет по краю ходить. А здесь всё такое, в одном из самых больших мотелей, почти в самом центре Холлиса, в этом огромном гадюшнике – на грани правды и лжи, сна и яви, страха… и смирения с тем, что завтра всё равно наступит и этот день придется пережить.Он несильно сжимает пальцы Тревора, покоящиеся на неровной обивке дивана, совсем рядом с его собственной рукой.– И когда у тебя в последний раз был такой День Рождения?– Чуть больше недели назад.– Значит, вы из Холлиса?– Нет, что ты, – вмешивается в разговор младший. – Разве мы похожи на местных? Ох, поверь, зачастую это просто ужасные люди; брат Мэтта живет здесь, он однажды чуть не убил человека, представляешь? Такая сволочь.– Кто бы говорил насчёт этого. И, черт возьми, как бы ни было глупо и цинично, это и вправду весело. Они делали так раньше, постоянно. До того, как началась эта бешеная гонка – за нормальностью или от нее, теперь уже не понять – в которой страх заставлял двигаться дальше, и он же останавливал… пока они просто ехали, не зная ни пути, ни цели, это было обыденным делом – вечером, прежде чем отправиться спать, ответить на вопрос любопытного незнакомца первое, что придется к слову. Правда ведь никому не нужна, а неправда бывает вполне забавной.На стене гостиничного холла – неумело и неровно выведенное черным цветом колесо Сансары. С красными росчерками поверх.Да, жизнь – Сансара. И они снова в пути, снова под маской лжи и защитой друг друга, что бы ни было в противовес.Остался всего день.– Такая сволочь, говоришь? – едва слышно спрашивает Мэтт, внимательно заглядывая брату в глаза.А в них – темно совсем. И даже если тонуть не решишься – всё равно затянет.Он… стал старше? Мэтт так и не понял, когда. Может быть, ничего и не изменилось в Треворе, просто желание Мэтта быть старшим братом не позволяло это увидеть и признать; может быть, это происходило постепенно. Но, когда за ними захлопнулись железные ворота госпиталя, и Тревор сказал, что через пару дней они всё равно вернутся в Орегон, чего бы это ни стоило, Мэтт не задал ни одного вопроса. Он знал – это правда. Теперь такая правда. Всё, что Тревор ему говорит. И старший жалеет только о том, что его прежние слова так редко были правдой.– Разве нет? Разве я кто-то другой?– Ты мой брат. Мой брат, который любит обвинять себя во всех грехах даже тогда, когда уже поздно обвинять вообще кого-либо.Поговорить бы с ним. О том, что эти слова, хлесткие и горькие, – совсем не о нём. Не о Треворе, которого знает его брат, которого знает кто-либо… кто? Кто-то вообще знает его, кроме Мэтта? Мэтту думается, что вряд ли. А еще он знает, что сейчас не время. Когда угодно, но не сейчас. Украдкой, едва ощутимо, Мэтт прикасается губами к острому выступу челюсти – и, не в силах отстраниться, касается еще. Чувствует, как пульсирует проступающая вена на шее. Точно так же, совсем незаметно для себя, он привыкает к тому, что не всё решается рассудком. Им сейчас проще волноваться вдвоем, чем делать вид, что они самые смелые на свете.Они совсем, совсем не герои.Герои умирают первыми. – Все будет хорошо. Пойдем спать?Они допивают остывший чай. Дженнифер давится ромом за пустой стойкой. В конце концов, у несчастной девчонки День Рождения.– Мэтт?По одному только едва внятному отклику Тревор понимает, что можно. И что он должен сейчас быть рядом. Тревор бесшумно соскальзывает с кровати, неуверенно шлепает босиком по холодному полу и долго переминается с ноги на ногу, прежде, чем забраться под одеяло. Он осторожно обнимает брата со спины. Руки у него холодные. А лопатки горячие, и под левой колотится сердце, часто, почти загнанно.– Тебе страшно?– А тебе – нет? Умоляю, давай только не о том, что будет завтра.Есть сотня вопросов, которые Тревор хотел бы задать сейчас. Но он знает, что не может. Это… как видеть что-то жуткое, но на экране. Как успокаивать человека, оплакивающего последствия. Как слушать короткие гудки в трубке, зная, что уже не сможешь ответить. Тревор может только попытаться быть рядом, только предложить поделить пополам это ужасающее чувство неизвестности.Завтра состоится заседание суда.Вот и всё. По-другому уже не будет.А Мэтту ведь не нужно много. Ему всегда было достаточно знать, что он не один. Боится – не один, не знает пути – тоже не один.А Тревор всегда рядом. Шепчет что-то прямо на ухо брату – что-то о том, что завтрашний день они и не заметят, и уже вечером будут за пределами штата и никогда не вернутся. И между фразами, хриплыми и нервными, оставляет поцелуи на лихорадочно-горячей коже.Не может по-другому. Иногда… кажется, что если он отпустит руку Мэтта хоть на мгновение, то брат исчезнет. Если перестанет чувствовать, что Мэтт рядом, то все закончится. Тревор всегда боялся потерять его. Но теперь, когда он был так близок к этому, когда стоял на самом краю, понимая, что не проживет без Мэтта и дня, потому что просто сойдет с ума – страх становится невыносимым.Дыхание Мэтта снова становится сбивчивым. И младший не замечает, как оказывается опрокинутым на лопатки. И когда со слабым треском загорается лампа, стоящая на тумбочке. У Мэтта глаза совсем безумные; в неясном и неправильном свете только и видно – глубокие тени над острыми скулами и две пронзительно-синих искры. Адское пламя горит таким цветом, такого цвета небо, чистое и невообразимо далекое от людей… такой цвет где угодно, но только не здесь, не среди того, что вокруг.– Что ты делаешь? – спрашивает Тревор, притворяясь удивленным. Выходит тихо и неуверенно.– Я просто пытаюсь понять, что ты чувствуешь, – низкая хрипотца в голосе тут же по слуху бьет. Так говорит Мэтт, когда говорит правду, которую не хочет произносить вслух вообще. Он действительно не знает.– То же, что и раньше. Ничего не изменилось. Слышишь, Мэтт? – Тревор обнимает его за шею, заставляя наклониться и посмотреть прямо в глаза. – Я люблю тебя.И если ты услышал это, стоя на грани жизни и смерти, когда все было против нас, то услышь это и теперь, пожалуйста.Мэтт слышит.Он обрушивается на Тревора ураганом, точно так же, как это было впервые. Сопротивляться невозможно и не хочется; остается только осторожно направлять вдоль грани сумасшествия – уже в привычку вошло ходить по самому краю. Оказавшись так близко снова, Тревор чувствует, как этого не хватало им обоим. Не хватало слишком смелых прикосновений, слов, которые можно сказать только под покровом ночи и будто случайно. Поцелуев – таких, словно в последний раз.– Мэтти, с тебя только сняли швы.– Ничего страшного не случится… я тебе доверяю.Тревор неуверенно подцепляет пальцами края майки – та болтается на брате, словно чужая, Мэтт никогда не выглядел таким измученным и худым прежде – и осторожно тянет вверх, боясь увидеть. Конечно, он видел раньше… но всё еще страшно до дрожи. Широкая багровая полоса и следы проколов там, где были швы – это всегда будет с Мэттом теперь.– Да, это на всю жизнь… но – ты слышишь? – на всю жизнь. Теперь я нравлюсь тебе меньше?– Ты сошел с ума?– А ты?Ответ теряется в следах от слишком настойчивых поцелуев; они мгновенно расцветают огненно-красными пятнами на бледной коже.Тревор теряется в первом же хриплом стоне, который он едва слышит, но отчетливо чувствует – когда, всё-таки набравшись смелости, седлает бедра Мэтта и заставляет его откинуться обратно на постель. И просто движется навстречу. Так близко. Так правильно и больно, когда пальцы с силой сжимаются на его плече, почти в стальной хватке – просто потому, что Мэтт не в силах терпеть больше. Ведомый прикосновениями дрожащих рук Тревора, почти обездвиженный и совсем сумасшедший.Когда его подбрасывает на сбившихся простынях – ему больно; Тревор продолжает крепко держать брата в руках, не давая навредить себе. Чувствует дрожь всем телом, и искусанными в кровь губами глушит последний хриплый стон.Собственный пик наступает поздно и внезапно – словно прошивает разрядом тока вдоль позвоночника. И забирает последние силы.– Все еще думаешь, что я стал другим?– Я этого не говорил.– Ты так думал, Тревор. Если не знаешь, плохо ли тебе, правильно ли это... спроси у своего сердца. Оно вряд ли соврет.На самом деле, это всегда будет с ними. Боль, которую они испытали. Страх, что мешал спать десятки ночей кряду. И где-то в самой глубине души всегда будет темно, и это будет напоминанием. Они никогда не будут прежними. Это последнее, о чем Тревор думает той ночью. Солнце – снова – трогает растрепанные волосы Тревора и выступ худого плеча над краем сбившегося одеяла. Мэтт обязательно закрыл бы шторы, если бы были силы встать и покинуть эту постель.Оно лишнее здесь, потому что Тревор и сам – как солнце. Из тех людей, что дарят любовь так же просто, как солнце дарит тепло. Мэтт думает… написать и об этом тоже? Об этом и еще о сотне других вещей. Это все равно будет о Треворе, потому что только мысли о нем дают повод не сойти с ума.Сегодня эти мысли тревожны, но не мрачны. И на душе не то чтобы пусто – штиль.Тревор спит, пока Мэтт смотрит на косую неровную тень от его ресниц – настолько близко. Настолько близко, что Мэтт видит это – и тонкую, слишком светлую прядь в упавшей на лоб челке. Выгорели или?.. Мэтт надеется, что брат не заметит; ему же, черт возьми, всего семнадцать лет. Они оба ведь успеют еще поседеть. Было бы неплохо, если от старости.Ещё Мэтт хочет написать о том, что потеряться не страшно. Потому что… даже если стоишь на самом краю, вынужденный пройти через ад – если ты не одинок, если ты не настолько плох, чтобы тебя невозможно было полюбить, тот, кто смог сделать это, проведет тебя за собой. И однажды заставит вспомнить, кто ты на самом деле. И вернуться домой.– Знаешь, на что похоже?.. – в один момент Тревор просто распахивает глаза. А голос у него хриплый ото сна.– О чем ты?– Как будто, – он расслабленно улыбается, – кто-то сидел на шее всю жизнь. И от этого к земле тянуло и из стороны в сторону шатало вечно. А теперь… нет, а как идти дальше без этого, я пока не знаю. Становится лучше – а как жить лучше? Как быть лучше?– Ты боишься идти на суд сегодня, – делает вывод Мэтт. И не ошибается.– Да, конечно! – и всё меняется тут же. Нервный, беспокойный тон с едва слышной ноткой истерики. – А ты – нет?.. На что рассчитывает обвинение? Как с меня возьмут показания, если я несовершеннолетний? Неужели никто не начнет говорить о деле Дэна Стюарта? Где, черт возьми, второй обвиняемый?– Ты боишься, что обвинения выдвинут и мне?– Спасибо, что говоришь об этом вслух. Я… просто не могу, – медленно произносит Тревор. После – торопливо поднимается с постели. И выпаливает на одном дыхании: – Знаешь, я очень сильно хотел бы, чтобы тогда я признался в том, что я сделал.Мэтт даже гладит в гостиничном холле рубашку, которую забрал из дома днем ранее. Застегивает под самое горло, видимо, думая, что удушливый ком, мешающий дышать, вдруг исчезнет. Мэтт уворачивается от внимательного взгляда брата, когда тот просит посмотреть ему в глаза.– Это будет так глупо – лишиться всего сейчас, разве ты не понимаешь? – он почти кричит на Тревора. Так и заканчивается их безмолвная перепалка.– Не будет. Если что-то пойдет не так, мы успеем уйти. Я говорил с этим твоим офицером, пока ты был в госпитале, разве ты ему не доверяешь?.. – он неловко разводит руками. Несмелая улыбка в попытке примирения, осторожный шаг вперед – в этом весь Тревор. Он знает, как быть со всем этим. – Я понимаю, Мэтти. Мне тоже страшно, я этого не стыжусь. Пора перестать и тебе.Мэтту просто были нужны эти объятия. До неловкого 'ты мне сейчас ребра сломаешь', глухо выговоренного куда-то в плечо. До головокружения и этого самого чувства, что сейчас земля из-под ног уйдет. Штат Нью-Гэмпшир против Дэна Стюарта.Штат Нью-Гэмпшир против Шона МакЛарена.Штат Нью-Гэмпшир против.И тогда все встает на свои места в глазах Мэтта. Это не их, Вентвортов, дело. Все люди, что собрались здесь, только и хотят, что избавиться от фигурантов дела. Двоих – обратно за решетку, двоих – за пределы штата, как пообещал помощник шерифа Оуэн.Но это невыносимо сложно и долго. С постоянными пререканиями и матом в зале. Неприятней всего – смотреть на то, как конвоир постоянно тянется рукой к кобуре на поясе. Как напоминание о том, что может произойти всё, что угодно. Прямо сейчас. Хорошо держится только Тревор. От момента, когда Стюарт выкрикивает, что Тревор чуть его не прирезал, до глухого и тихого, сказанного судьей 'прекратите паясничать, естественно, отклоняется' – даже бровью не поводит. И держит Мэтта за руку весь долгий час ожидания приговора.Перед зданием суда толпа людей. Это ведь любопытно – чужие тайные и беды всегда интересней . Кажется, здесь есть даже несколько журналистов. Пару раз щелкает вспышка камеры, пару раз кто-то просит присутствующих по-тихому исчезнуть – чтобы без последствий. А потом гремит выстрел.Это всего мгновение.Всего мгновение, когда Мэтт, словно инстинктивно, прикрыв лицо сгибом локтя, оборачивается, и видит дыру от пули в стене, прямо рядом с дверным косяком из резного металла. Прямо там, где ее не было бы – если бы Мэтт не сделал шаг в сторону в последний момент. Если бы Тревор не заставил его.если бы, если быА потом все мешается перед глазами в бесконечный поток темного и светлого, людей и авто, гражданских и полиции – он находит себя рядом с братом на заднем сидении патрульной тачки под управлением Оуэна, и они делают несколько поворотов – вокруг центральных кварталов, в попытке запутать потенциального преследователя. Там, позади, кто-то громко и пронзительно кричит.Тревор сжимает пальцы на его плече и что-то говорит на ухо – только слов не разобрать. Рано еще для осознания. Легкая паника и удивление – все, что есть сейчас у Мэтта.– Я надеюсь, что ты понимаешь, сколько прецедентов по округу вы только что создали?.. Все думают, мало досталось. Кому – им или вам – вопрос другой. И Мэтт впервые не паясничает.Впервые – всё-таки читает этот полный гнева взгляд, изредка отсвечивающий в зеркале заднего вида – как прежде, когда-то давно. Этот человек, кажущийся многим злым и напыщенным, дважды спас ему жизнь. С десяток раз – свободу. И Мэтт – не единственный в этом списке.Просто всё еще есть те, кто не делит мир на нормальных и ненормальных. Хороших и плохих. Может, поэтому Холлис еще жив?– Да, сэр, я понимаю. Мне жаль. Вы больше не увидите меня здесь.– А если увижу, то сам выстрелю в голову. Тебя это тоже касается, Тревор.***Как ни странно, так заканчиваются не претендующие на смысл фильмы о героях.На последних кадрах ленты светит солнце. И вдруг… так же внезапно, как этот свет, искусственный и словно чужой, приходит осознание. Что главное и ключевое – совсем не там, где его искали. А суть проще некуда. И тогда остается только сложить оружие и жить. Такой глупый, но правильный исход – исступленно пытаться выиграть если не войну, то битву, хотя бы одну… и понять, что, пока гнался за этим, и войну выиграл тоже. Незаметно, по воле случая и с непременной фрустрацией после.Это наводит Мэтта на мысль о том, что разница между нормальными и ненормальными преувеличена. Всем нужна парадигма. И если живешь, то есть враг и есть цель.Осознавать это совсем просто.– Поднимемся до поворота, хорошо? Там проще поймать тачку.– Ты не устал? – обеспокоенно спрашивает Тревор. – Почти не спал всю ночь, я же знаю.– Все равно придется идти, я в порядке.Волна воспоминаний вдруг накрывает с головой. Леденящая душу горечь осознания, но теплая ностальгия; так Мэтт решается поговорить. Смотрит – на Тревора, идущего рядом, плечом к плечу. И на всё, что бросается в глаза. Теперь точно в последний раз. Кюветы, поросшие сорняком – красивым, как все, что живет вопреки и по воле случая – и серые, одинаково ровные улицы где-то вдалеке, за возвышением... и там, где Мэтт уже не увидит, тот самый квартал, что он считал родным.– Знаешь, я был здесь однажды. Так же, как сегодня, Оуэн высадил меня из авто и сказал не возвращаться. И я шёл. Этот момент казался мне катастрофой – думалось, что лучше бы земля разверзлась под ногами, чем мне пришлось оставить Холлис. Было страшно перед неизвестностью и отсутствием судьбы. Словно я – никто и нигде. Я позвонил тебе, когда шёл этой же дорогой. Я услышал твой голос… и понял, что ты и вправду ждешь меня, а значит, я не просто так иду. Мне стало так легко. Мне было проще, чем кому-либо, потому что я не знал, что когда я окажусь здесь снова, то это будет значить, что меньше часа назад ты спас меня от пули.Мэтт чувствует. Его теплые руки и сбивчивое дыхание. То, как Тревор обнимает его, вжимаясь лицом между лопаток.– Если бы ты знал, что дальше?..– Я бы все равно вернулся в дом отца, чтобы увезти тебя с собой. Я же не идиот, Тревор. Только идиоты отказываются от счастья. И только подонки бросают семью.И он слышит. Произнесенное с сомнением о том, стоит ли спрашивать. Едва различимое.– Что будет завтра? – Тревор спрашивает точно так же, как раньше. Как в тот день, когда он отпускал Мэтта с порога дома после того, как они оба чуть не убили Дэна Стюарта. Как в тот день, после которого изменилось всё.– Никто не знает, Треви. Но завтра все еще будем мы.По направлению к Орегону, они едут в обшарпанной легковушке. Мэтт почти засыпает на плече у брата, – со своей многолетней закалкой он может отрубиться где угодно, почти мгновенно – пока тот говорит с водителем. Немолодая женщина любит древние песни Passenger и, видимо, обожает своих внуков, раз каждые пару недель колесит к ним, в Гэмпшир.Она, конечно, замечает.– Вы пара?– Мы братья, – так говорит Тревор.