road. 6 (1/1)

Холодно и темно; а за закрытыми веками мелькают белые вспышки.А под трясущимися руками, прямо под немеющей ладонью пульсирует и бьется, мелко, горячо, остро до боли. Отчего-то мокро.Два поворота направо, два неровных шага после – 'ну, давай, иди, чего же ты ждешь; лежачего не поднимают – лежачего бьют'.В то и дело пропадающем свете фонаря – чья-то рука тянется к решетчатым ограждениям, а капли дождя смывают кровь с побелевших костяшек, и она мутными потоками стекает по запястью в рукав. Конечно, пока не понимаешь, что это твоя рука, и кровь твоя, и тебе очень, очень больно. И, скорее всего, так и не дойдешь.Свет такой яркий – смотреть больно. Много света. Торопливые шаги, чей-то размытый силуэт; наверняка Мэтту помогать уже поздно, а отчего-то все тянет на отчаянное 'подойди ко мне' – вместо него из горла рвется только судорожный всхлип.'Хватит-хватит-хватит', – сбивчиво стучит изнутри по вискам. Белый свет, черное небо, голос слишком громкий. В следующий раз до двух Мэтт не досчитывает, спотыкается; кто-то подхватывает его и осторожно опускается вместе с ним на землю, держа на руках. Они теплые – и отчего-то больше не страшно. И уже не болит там, где Мэтт дрожащими пальцами зажимает рану.Больше никогда не будет страшно, и больно тоже не будет.И не будет так раздражающе-громко, когда он говорит, но не с Мэттом, а с кем-то еще. С кем? Когда так хочется сказать что-то очень важное, а уже нет ни сил, ни слов. – Ты будешь в порядке, Мэтт.'Должен сказать ему', – единственным ясным сигналом через все мысли, что мгновенно утратили значение. Поздно уже думать; визг сирен, чей-то истерический смех, и своими теплыми руками его, Мэтта, пара, обнимает его за шею, а за шиворот скатываются холодные капли воды. И если умирать, то разве так это должно быть?.. Он чувствует, как бьется собственное сердце. Один. Два. Один.А потом свет гаснет.'Ну, да, бесполезная и безуспешная попытка разгадать это затянулась аж на семнадцать лет, попробуй потратить на это еще немного времени', – саркастично говорит Мэтт сам себе, а потом просто берет и забывает, потому что правда действительно в том, что времени, чтобы разбираться в этом, жалеть себя или пытаться исправить то, о чем никто и понятия не имеет на самом деле, уже нет.Когда Мэтт честен с собой, он понимает, что, вспоминая видение, он чувствует, что в нём он не намного старше, чем сейчас. Так ему кажется – и неважно, правда это или нет, он не может позволить себе провести остаток дней в отчаянии и страхе перед смертью.На это тоже времени нет, но есть время, чтобы жить.И удивляться тому, какой эта жизнь может быть. Мэтт не дезертир и не мученик, но и не дурак; он просто реалист – судьбой приказано умирать, и, значит, придется. От судьбы не убежишь, так постоянно твердят все вокруг, и, вправду, не убегал никто. Мэтт знает, что однажды наступит момент, когда время приобретет обратный отсчет, знает, что почувствует это точно так же, как все нормальные.Вот тогда – позаботится о том, что будет после него, когда никакого Мэтта Вентворта уже не будет. Попросит прощения у тех, перед кем не успеет загладить вину. Позвонит домой и попросит все же присмотреть за тем, за кем сам присмотреть уже не сможет.Это план, огромный, четко и бесстрашно расписанный по пунктам, потому что автор этого плана – человек смирившийся и к солипсизму не склонный; и только об одном у Мэтта совсем не получается думать. О том, как скажет Тревору.И, каждый раз, когда Мэтт смотрит на брата, он осознает – если и стоит жалеть о чем-то, так только о том, что их 'до конца дней своих' совсем не такое долгое, каким хотелось бы представить. И все же – для Мэтта – до конца дней.Он верит в то, что Тревор справится. Сможет пойти дальше. С кем-то или один – только его выбор, пусть только путь этот будет верным и хоть иногда простым.Иногда, под утро, когда младший спит, Мэтт смотрит на него и пишет – что бы ни хотел сказать этим, кажется, пара аккордов не делают эти слова хуже. Мэтт писал много песен, когда был младше. Эта будет единственной, которую он напишет до конца. Когда ночь холодна, и ты чувствуешь, что никто не знает, каково это – быть единственным, похороненным в этой дыре.Чтобы Тревор протянул до рассвета. Пока не переживет. Один, но за них двоих и ради себя самого.А потом и вправду встает солнце; Тревор всегда улыбается, когда просыпается и понимает, что Мэтт рядом, а в груди отчего-то болит, когда старший видит это.Не то чтобы он так отчаянно не спешит умереть. Скорее, торопится жить – жизнь ведь никогда не была такой прекрасной.***Однажды он засыпает, прижимаясь лбом к плечу брата, в забитом до отказа автобусе, поздно вечером. И приходит в себя под крышкой гроба.Холод, пробирающий до костей, оглушительно громкие шорох и скрип досок, сопровождающие каждое движение. И чей-то голос, далеко наверху, он зовет его, зовет по имени, он говорит что-то, но не выходит разобрать ни слова. И от нехватки воздуха еще сильней колет в груди – острее только удар паники по сознанию. Кулаками о доски – от отчаяния, вряд ли это поможет.– Мэтт!.. Посмотри на меня, просто посмотри…Не выходит. Прямо перед глазами маячит размытый свет уличных огней – то далеко, то близко. И не получается даже вдохнуть, настолько Мэтт напуган и словно… выпотрошен? Он понимает, что прямо сейчас держит Тревора за руку, но легче от этого не становится.И тогда младший зажимает ему рот ладонью. Другой – крепко прижимает к себе, заставляя держаться на ногах.– Давай, все хорошо, дыши. Один, два…Это срабатывает.'Ненастоящее', - говорит себе Мэтт. Наконец понимает, где он и что с ним. Мир вокруг приобретает прежние очертания, дрожь медленно сходит на нет, и сердце колотится уже не так часто и не так оглушительно громко. Мэтт смотрит в глаза брату и видит, как тот растерян и обеспокоен. И Мэтт точно не хотел бы, чтобы его, совершенно сбитого с толку собственным приступом паники, пришлось успокаивать посреди улицы, но это происходит – и сейчас кажется, что Тревор может спасти его от всего. И от себя, и от судьбы, и от смерти.'Все хорошо', – повторяет он. Крепко обвивает руками и целует в висок.– Мне снилось… мне снилось, что я умер.– Я знаю.И они больше ни слова не говорят – возвращаются домой пешком, а дома Тревор молча достает откуда-то нетронутую бутылку, а Мэтт, так же молча, решает не спорить и пьет. Чтобы не сходить с ума от страха. Чтобы заснуть сегодня ночью.– Поговори со мной. О чем-то, что не напугает меня еще сильней, – просит Мэтт. Хрипло и невпопад.Никогда не было так плохо. И никогда не было так пусто на душе.– Эта песня… – неуверенно говорит младший, а сам только придвигается чуть ближе. Такой теплый, трезвый, спокойный и живой. – Песня, которую ты поешь мне. О которой говоришь, что не знаешь, где ты ее услышал. Я не нашел ее в сети.– Наверное, это оттого, что я написал ее для тебя.– Ничто, слышишь? Ничто и никогда не встанет между нами, – решительно говорит Тревор. Он внимательно смотрит на брата и заставляет смотреть в ответ. – 'Мы боремся за лучшую жизнь', так?Впервые в жизни Мэтт чувствует, что он в безопасности.'Не таким бы ты хотел меня видеть, правда?' – это последнее, что произносит Мэтт тем вечером, а после просто отключается.Тревор никогда не чувствовал столько тревоги. Брат постоянно говорит ему о времени – и о том, что оно идет и его никогда не повернуть вспять. Тревор готов ждать сколько угодно, потому что понимает – что бы ни внушало страх Мэтту, он до конца даже самому себе в этом не признался. Наверняка отрицает, откладывает на потом, возводит в разряд незначительного – и все же в глубине души боится. Потому что Мэтт человек. Точно такой же, как Тревор, такой же, как все – нормальные и ненормальные. Готов ждать. А времени может оказаться недостаточно.Младший осторожно поднимается с постели. Находит мобильник Мэтта и пишет администратору сервиса о том, что он завтра не придет.И эту ночь, долгую и холодную, Тревор проводит в одиночку; как когда-то давно, в бесцельном ожидании чего-то, смотрит в нечеткое отражение на оконном стекле. Он прекрасно помнит, как однажды это произошло с ним – люди вокруг перестали говорить о том, как сильно он похож на старшего брата. А ведь когда-то и вправду был. И Тревора расстраивало то, что это изменилось – все, от внешности, привычек, характера и до самой сути. Слишком темноглазый, слишком радикальный и неосторожный на слова. Ненормальный.Непохожий. Не Мэтт. Кто-то другой.Впервые в жизни Тревору приходит в голову, что, вероятно, так и должно быть. Потому что ни Мэтт, ни кто-то похожий на него сейчас не смог бы помочь. Тревор? Может, только пытается, но тратит на это всего себя – а больше ничего и не остается.***В конце февраля с Орегона сходит лед; и этот маленький городок медленно оттаивает, а жизнь приобретает пусть и хрупкий, но порядок. Наверное, это хорошо – об этом не приходится думать часто. Главное, что это есть.– Скажи, мы ведь остались здесь, потому что это место напоминает тебе Холлис?– Разве только мне одному?.. Тебя это пугает? – невнимательно и запоздало произносит Мэтт.Сегодняшний день, он… другой? Совсем непохожий на десятки предыдущих – словно что-то изменилось, но сколько бы Мэтт ни пытался понять, что именно, он не может. А еще впервые за долгое время его совсем не пугают и не расстраивают слова Тревора – он снова говорит о нормальности. Только – опять же – немного другое. Тревор говорит о том, что, в конце концов, предопределенный судьбой момент – это всего лишь момент, а все, что было до и будет после – и есть жизнь, которой человек вправе распоряжаться.Мэтт нервно улыбается и прячет взгляд. 'Выиграть не войну, но битву', – невольно срывается с языка. Наверняка смысл в этом есть.Только вот Мэтт свою не выиграет.И, кажется, он просто это принял. Слишком давно, чтобы что-то менять.– Не-а. Тот дом, который стоит прямо напротив нашего, похож на дом Гринбергов, правда? – продолжает Тревор, явно пытаясь отвлечь Мэтта от мрачных мыслей. – Помнишь их? Они однажды праздновали с нами Рождество, и, кажется, лет пять назад переехали в Миннесоту.– Не переехали. Не смогли оплатить долг за дом и их убили в собственной постели.– Насколько часто ты врал мне, когда я был младше?– Почти постоянно, – честно сознается Мэтт. – Но, согласись, пусть и не всегда, но необходимость в этом была. Теперь ее нет.И Тревор не отвечает, только одними губами произносит еще раз – 'теперь ее нет'. И вправду, Мэтт больше не лжет – а о единственном, чего он сказать брату не может, Тревор больше не спрашивает. Между ними многое изменилось за последнее время, но казалось, что это будет намного сложней. А выяснилось, что с Тревором невероятно просто. Что его доверия и понимания хватает на них обоих.. И даже ему, Мэтту, совсем безнадежному, он может дать надежду.– Знаешь, – неуверенно начинает старший, – ты постоянно удивляешься тому, что никто не задает вопросов, которые задаешь ты… но, как ты думаешь, где-то еще есть нормальный и ненормальный, которые хотели бы обойти правила, по которым устроен мир, чтобы быть вместе? Мы частный случай.– Частный случай?.. – переспрашивает Тревор. Он улыбается – кажется, ему нравится то, что говорит Мэтт.И Мэтт решает, что запомнит его таким.Злым на мир, но добрым к Мэтту, каким бы запутавшимся и лживым он ни был в своей сути. До невозможности близким. – Впрочем, я знаю одно. Сколько бы ни было этих линий вероятности. Событий до того, как я встречу. И исходов, которые могут быть – я бы всё равно был влюблен в тебя. И, даже если бы в одной из этих параллельных вселенных ты бы не решился разделить со мной то, что делишь сейчас, я бы принял твой выбор, как свой собственный.Да, в параллельной вселенной. Но они в этой.Пьют кофе на набережной, и это обыкновенный вечер вторника.И, как и всегда, с каждым новым днем Мэтт влюблен все сильней – и поэтому боится. С каждым новым днем становится все больше того, что так не хочется терять – и все же придется; в этом никакого выбора нет, и поэтому Мэтт просто хочет сказать Тревору что-нибудь хорошее.– Это пустая трата времени – думать о вещах, которые никогда не произойдут, так ты говорил мне когда-то? Тогда не надо об этом. И о том, что ты, кажется, считаешь, – Тревор отзывается резко, и его слова звучат серьезно, – что я люблю тебя меньше, чем ты меня. Так что я бы всегда выбирал твой путь, чтобы спустя время он становился нашим общим. Как я и обещал, помнишь?– Никогда и никто, кроме тебя, не говорил, что любит меня.И Тревор смотрит так, как будто это самая большая глупость, которую вообще можно сказать. Как будто это не может быть правдой.– Мне… не нравится это слово. Мне всегда казалось, его недостаточно.А Мэтту всегда было достаточно. Чего угодно. Самой малости. Просто знать, что его вообще можно полюбить.И Тревор всегда доказывал это. С самого начала.Когда Тревор обещает Мэтту каждый день – и до конца дней своих – говорить о том, что любит его, старший торопливо отводит взгляд. Размытый горизонт над плывущим грязным льдом, красное солнце – под веками очень сильно колется и печет, наверное, что-то в глаз попало.Это стыдно и вообще не к лицу. Ему же, черт возьми, двадцать два.Просто сейчас особенно сильно хочется жить.А после длинные ночи сменяются длинными днями. И эта зима не становится последней. И кошмары не снятся Мэтту так давно, что однажды он отпускает свои страхи. Начинает новый день, чувствуя себя свободным – потому что теперь думает, что он сильней нормальности. Точнее, что они, вдвоем, сильнее его нормальности.О ней говорят много. О том, как она делает человека целостным и завершенным. Но с Тревором – все по-другому; как взрыв сверхновой, как пробуждение после бесконечно долгого сна. Что-то большее, чем нормальность. Намного большее.Мэтт говорит брату, что в следующий раз они встретят зиму там, где не бывает холодно.